Воспоминания выжившего на минном поле

Воспоминания выжившего на минном поле

Интервью с Михаилом Залевским

Литератор, общественно-политический деятель, майор советской армии Михаил Николаевич Залевский (1895-1996) попал на Запад во время Второй мировой войны при очень драматических обстоятельствах. В 1915 году Залевский окончил Николаевское кавалерийское училище, участвовал в Первой мировой войне, награжден орденом Св. Анны «За храбрость». В 1918 году был мобилизован в Красную армию. В советские годы закончил Лесотехнический и Инженерно-педагогический институты. Преподавал в Химико-технологическом институте им. Д. И. Менделеева и других московских вузах. В 1939 году призван в армию, участвовал в польском походе. В 1941 г. - помощник командира полка

по технической части. В 1942-ом арестован. Чем это кончилось, читатели узнают из предлагаемого разговора. До 1943 года находился в различных лагерях для военнопленных, затем вступил в Русскую Освободительную Армию. Читал лекции по русской истории в школе пропагандистов РОА в Дабендорфе. С 1944 г. - заместитель начальника курсов пропагандистов в Риге, в этом же году вступил в Народно-Трудовой Союз. После окончания войны находился в лагере под Регенсбургом. Активно участвовал в деятельности НТС, работал редактором регенсбургской газеты «Эхо» (1947-1949), затем редактором радиостанции НТС «Свободная Россия», передатчики которой, по недостатку мощности, вынуждены были перемещаться на грузовиках вдоль немецкой границы. Перу Залевского принадлежит несколько книг, среди них - обзор исторических мемуаров «Император Николай Павлович и его эпоха» (Посев, 1984). Умер Михаил Николаевич во Франкфурте-на-Майне, похоронен на русском кладбище Висбадена.

- Родился я в 1895 году в семье чиновника путей сообщения. Был вторым сыном. Когда моему старшему брату нужно было учиться, родители решили из Петербурга переехать в Петергоф, там и прошло мое детство.

Отец был большим патриотом, состоял в монархической организации, был председателем Общества бедных при Ведомстве попечения бедных императрицы Марии Федоровны.

Петергофская гимназия имени императора Александра Второго, где я учился, тоже была проникнута монархистским духом.

В 1909 году в Петергофе, когда я был гимназистом, возникли потешные войска. Два лета провел я в этих войсках и даже получил чин ефрейтора.

- Какие воспоминания связаны у вас с началом войны?

- Когда мы только услышали, что объявлена война, - а мы до этого уже предполагали, потому что в нашем доме жил офицер лейб-гвардии драгунского полка, и мы видели, как денщик и вестовой готовились к походу: коней перековывали, оружие чистили; мы спрашивали вестового, что такое, а он сперва говорил, что в лагерь, а потом признался, что готовится…

И вот когда мы услышали, что война объявлена, мой старший брат, еще одна семья Рязанцевых, где было два брата, сын дворника, еще кто-то, в общем семь человек, мальчишки от 16 до 18 лет - мы взяли флаги у дворника и вышли на улицу. Прошли мимо вокзала в Старый Петергоф и оттуда в Новый Петергоф. В результате к нашему шествию присоединился весь город. Пели «Боже, царя храни», «Коль славен».

В 1914 году я перешел в восьмой классе, а в январе 1915-го во все учебные заведения был направлен призыв: выпускников агитировали поступать в военные училища. Предлагали даже сдавать экзамены до срока. Я их держал в конце января, вместе с братом и двумя товарищами по классу. В начале февраля я уже был в училище. Курс обучения длился 8 месяцев, и 1 октября я был выпущен офицером в 15-й уланский Татарский полк. А 4 октября я уже был на фронте. Северный фронт, между Двинском и Ригой.

- А кто из государственных мужей в офицерской среде до Февраля пользовался популярностью?

- Великий князь Николай Николаевич. Солдаты и офицеры его боготворили. Он знал военную службу, понимал это дело. Кроме того, Распутин, например, хотел приехать на фронт и прислал Николаю Николаевичу телеграмму: «Приеду такого-то числа». Николай Николаевич ответил ему: «Приезжай - повешу». Не знаю, анекдот ли это, но такие слухи ходили, и этим он поднял среди солдат и офицеров свой авторитет.

- А где и когда вы услыхали о Февральской революции?

- В конце февраля нас вдруг вызвали в полк в боевой готовности к штабу дивизии, и начальник штаба дивизии вручил пакет командиру полка с приказанием грузиться на ближайшей станции. Пакет он должен был распечатать только в Пскове. Мы двинулись на Псков. Одновременно с нами погрузили третий Уральский Казачий полк. Наши два полка считались лучшими в армии. Мы добрались до Режицы, а после двинулись дальше. На какой-то станции нас остановили. Стоим. Ночь переночевали, 27 февраля, утро наступило. Командир полка ходит к телеграфу к начальнику станции и ни с кем не может связаться. И примерно в полдень вдруг промчался царский поезд на фронт на полном ходу. Тогда начальник станции сказал: «В Петербурге революция, Государь отрекся и поехал на фронт». Через некоторое время получили распоряжение возвращаться назад. А позже я читал документы, что было приказано генералу Иванову собрать войска и двигаться на усмирение в Петербург. Так что если бы мы проехали туда, то я уверен, что так как у нас дисциплина была блестящей, мы бы выполнили приказ.

- Как была встречена Февральская революция солдатами и офицерами?

- Для них все было неожиданностью: и сама революция, и отречение Государя. Еще большее недоумение вызывало отречение Великого князя Михаила Александровича. Было крайнее удивление и непонимание, почему так произошло. Мои родные писали то же самое - полное непонимание, как произошла революция.

- Поведение солдат в вашей части изменилось после революции?

- Никаким образом. Наша часть крепко держалась даже после Октябрьского переворота.

- А приказ номер один повлиял на положение?

- В нашем полку не повлиял, но среди офицеров было крайнее возмущение - все видели, к чему это приведет. Да и сами солдаты не понимали, как можно нарушить воинский Устав. Но в пехоте уже начались брожения.

- А когда началось массовое дезертирство?

- Летом, примерно через месяц после приказа номер один. Как раз наш эскадрон бросили на железную дорогу Невель - Великие Луки. И я с полуэскадроном был на Великих Луках. Нашей обязанностью было сохранять порядок на железной дороге. Задерживать дезертиров мы не могли, потому что их слишком много было. Но мы должны были поддерживать порядок, чтобы железнодорожная администрация могла регулировать движение. Вот такой эпизод могу рассказать. Как только пришел поезд, бегут разорванные, разодранные пехотинцы за водой, а потом снова лезут в состав. Полно на крышах, на площадках, на буферах. Я обязан был обходить каждый поезд и внутри смотреть, чтобы не было беспорядка. Я беру одного солдата и прохожу весь состав. Вхожу в состав первого класса и вижу: на мягком диване, на верхней полке, сидят два запасных - совершенно разодранные, дикий вид у них, водку пьют и на бархате чистят селедку и ошметками бросают нарочно в двух генералов. Старенькие два генерала сидели внизу. Они совсем съежившись были, боялись слово сказать. Я немедленно скомандовал солдатам прочь отсюда. Один говорит: «А теперь швобода: что хотим, то и делаем». Я: «Моментально прочь!» - и взял стек, они мгновенно соскочили, унтер-офицер в шею одному и другому дал и выбросил из вагона. И потом прошли дальше, больше таких суровых мер не пришлось применять. Вот один из эпизодов, который показывает степень расхлябанности. Дезертиров, конечно, было колоссальное количество.

- А когда вы заметили агитаторов, когда политическая пропаганда начала проникать в армию?

- Примерно тогда же. Я на платформе наводил порядок и призывал солдат вести себя прилично и не мешать движению поездов. Вывел свой полуэскадрон, человек 30-35, и хотя на платформе были сотни солдат, они видели, что какая-то воинская дисциплинированная часть есть. Мы их стали оттеснять от поезда. Тут появился как-то штатский, тип еврея: а что вы там офицера слушаете? В шею его! Я моментально повернул в ту сторону полуэскадрон и скомандовал: «На изготовку!» Тот моментально исчез.

А затем нас уже позже перебросили на охрану более важного пункта - узла Ржев. Там был продуктовый склад фронта. Нас вызвали потому, что там произошел разгром. Там был пивоваренный завод, который захватила солдатская чернь, и спиртовой завод. Мы находили на дне бочек опившихся и утонувших солдат. Мне прислали в подкрепление тверских юнкеров. И я обхожу все станционные пути, потому что везде опившиеся солдаты, в самом безобразном виде. Я вхожу в буфет первого класса, сидит сестра милосердия за столом, а какой-то солдат ей пытается в горло влить водку из бутылки. Она кричит: «Я не хочу». А он: «Пей, сестра, пей!» Она пытается удрать, а он ее держит за шиворот. Я, как только увидел эту картину, ничего не говоря, стеком по морде свистнул этому солдату и немедленно приказал отбирать у всех бутылки с пивом и водкой, и тут же на путях мы их разбили. Все было сплошь засеяно стеклом.

Дальше иду уже к стрелкам, потому что начальник станции говорит, что не могут пройти составы, потому что на стрелках сидят солдаты. Вижу: один сидит на пути своей задней частью, а ноги на другом пути. Он уже опился так, что не может держаться, но в руках у него очередная бутылка, из которой он норовит отхлебнуть. Вот такие картины. Мы все это отбирали, разбивали. В течение нескольких дней удалось навести порядок.

- А какие воспоминания у вас связаны с Октябрьским переворотом?

- Когда произошло июльское восстание, мы очень встревожились, были раздражены поведением Керенского и всего Временного правительства. Тогда уже все понимали, что керенщина - это одна болтология, что Россия гибнет и что Временное правительство Россию сохранить не хочет и не может. Мы видели, что растет: солдатские депутаты являются второй властью и фактически власть теряется с каждым днем. Но, тем не менее, мы не ожидали такого скорого переворота, какой завершили большевики в октябре. Когда мы это узнали, я был на фронте, и, конечно, у нас у всех опустились руки - уже ничего нельзя сделать, Россия погибла и российской армии конец. Еще была слабая надежда, что какой-то сильный человек появится и сумеет повернуть историю в свое историческое русло. И фактически в это время во всей армии и у нас еще сохранялась дисциплина. Хоть и выборное начало было, командир эскадрона, бывший каптенармус, просто из уважения, зная, что солдаты нас любят, никаких мер против нас не принимал. А мы жили своей средой в деревенской избушке и думали, что же будет дальше. Никаких занятий у нас не было, нас ни к чему не обязывали. И эскадрон ничем не занимался. Все ждали. Но все же солдаты не позволяли никаких эксцессов ни по отношению к нам, ни к довольно богатым крестьянам. Уже начали появляться клички кулаков. Но все помогали крестьянам на сельскохозяйственных работах. И я сам ради развлечения на косилке ходил.

- А когда вы покинули армию, и как кончилась ваша карьера?

- Я воспользовался отпуском, уехал из армии и обратно не вернулся. Уехал в Петергоф. Это уже январь 18 года. Приехал домой, вижу, что мать, сестра, младший брат (старший брат еще был на Юго-Западном фронте) голодают. Буквально ничего у них нет. Тут пришлось доставать крупу, муку, селедку. И вот кое-как семья смогла существовать. Но становилось все хуже. Давали хлеб, очень плохой, с древесиной, кусок в сантиметр толщиной на человека. И это на день. Помню, сестра и мама половину отрезали, сами съедали, и потом говорили, что им что-то не хочется, невкусный хлеб, и отдавали мне и младшему брату. Мы съедали благополучно и не думали, что это жертва.

- Расскажите о вашей дальнейшей судьбе.

- Когда началась Гражданская война, я получил от своих товарищей-офицеров письмо, что они едут на юг, где организуется армия. Мой товарищ, с которым мы в одном эскадроне служили, тоже уехал туда. Одновременно началась мобилизация офицеров в Красную армию. До этого я был один раз арестован, неделю просидел, выпустили. А тут мобилизовали в Красную армию и направили в Саратов, на Юго-Восточный фронт. Приехал в Саратов - и меня назначают командиром конной бригады. Я говорю, что бригадой никогда не командовал, а сейчас плохо себя чувствую. Как-то отговорился. «Что с вами делать? - говорят. - У вас конский запас есть? Пошлите меня туда, я лошадей люблю». Меня послали. Пока я там был несколько месяцев, там прошло около 40 тысяч лошадей, из них вышли живыми, из запаса конского, тысячи две, которых мы отпустили в разные части. А остальные умирали, потому что не было корма. Ездили на острова, косили прутья ивовые, кормили. Маленькую дозу удалось добыть только после скандала. Я ездил в штаб Юго-Восточного фронта и устроил скандал, и мне немного овса удалось добыть. Я вспоминаю случай, что солдат нес овес в котелке, лошадь бросилась на этот котелок так, что ему откусила пальцы. Такая голодная была. Я вижу, как лошади падают, каждый день десятками трупы лошадей вывозят на мыльный завод. И я решил удрать. Как раз формировался минометно-артиллерийский дивизион из бывших офицеров, командир дивизиона тоже из бывших офицеров. И я к ним смылся. Там было пять батарей, две батареи были очень ценные, они только что прибыли из Франции в Мурманск - минометы Батиньола. Это 420-миллиметровые, страшной силы минометы.

- Значит, они были посланы французами, но попали в Красную армию?

- Когда Юденич наступал на Петроград, нас повезли туда. А у нас было между офицерами сговорено, что мы там дадим пить кому надо. И мы надеялись на весь солдатский состав, они были очень хорошие крестьяне, они видели, куда крестьян ведет эта власть. И в первый же день, когда мы выехали из Саратова, когда мы погрузились, то пропали все политруки, и комиссар пропал. Мы спрашиваем солдат: «Где они?» - «А мы им сказали, что если они рыпаться начнут, мы их сбросим с поезда».

- А солдаты были откуда?

- Это были мобилизованные бывшие солдаты - саратовские, сердобольские.

- Как эти солдаты относились к мобилизации? Ведь, как правило, они дезертировали потому, что не хотели продолжения войны, а тут опять какая-то война, какая-то мобилизация.

- Когда мы прибыли на станцию Грязи, то там увидели десятки эшелонов, полные красными транспарантами, флагами, на паровозах написано: «Смерть белобандитам - Юденичу и Деникину». Наши солдаты слезали с эшелонов, срывали красные флаги и кричали им: «Вы, сволочи».

- А дальше вы участвовали в войне?

- Боевая служба кончилась, я потом в Москву уехал и поступил на кавалерийские курсы. А потом оттуда смылся, меня назначили командиром эскадрона и отправили в Крым, там восстание было. Это в 1921 году.

- После окончания Гражданской войны на юге России?

- Да. Это было восстание татар в Крыму. А еще до того я поступил на предварительные курсы Лесотехнического института. Так как прошло много лет, я забыл все, что в гимназии учил, и там повторяли математику, физику, химию. Вечерами я ходил туда заниматься. И реввоенсовет издал приказ: кто имеет менее четырех зачетов - тех из армии немедленно увольнять. У меня были зачеты, но не институтские. Но мне сказали: вы не беспокойтесь, мы напишем, что у вас какие надо.

- Вы все же бывший офицер, политические взгляды были у вас твердые. Какие же взаимоотношения были у вас с комиссарами, когда вам приходилось служить в Красной армии?

- У меня были всегда самые плохие. В том же Саратове, когда я был уже в минометно-артиллерийском дивизионе, пришел к нам комиссар, еврей, который был до того комиссаром армии, но проштрафился, и его послали только комиссаром в дивизион. Он абсолютно не знал военной службы. Я был там начальником связи. И он отдал мне приказ. Может быть, в учреждениях это полагается, а в военных - нет. В частности, чтобы писать не через копирку карандашом донесения, а чернилами или на машинке, на хорошей бумаге. Я сказал дежурным связистам не выполнять распоряжение. Он меня арестовал и отправил на гауптвахту. Но тут был очень интересный эпизод. Он начал на меня кричать. Я говорю: потрудитесь не кричать, а разговаривать как следует. Он продолжает кричать. Я повернулся и ушел к себе обедать вместе с командиром дивизиона. Приходит адъютант: брось ты, иди. «А не пойду, скажи ему, что если он не будет кричать, я приду, а если будет кричать - не приду». Тот не хочет, крик был, много народу в канцелярии, и девушки были в канцелярии. Он вообще играл себя большой персоной, говорил, что он с Троцким на «ты». В общем, ему было неудобно, и он отказался. Я говорю, что тоже не пойду. Опять прибегает адъютант: я тебя прошу ради меня, он взбесился так, что и нам всем неприятности будут. Я говорю: ради тебя иду, но если он опять будет кричать, я или в морду ему дам, или уйду. Я опять прихожу, знаю, что на гауптвахту уже поздно, задержались мы. Я взял хлеба себе, засунул под шинель. И вот он продолжает. Я ему говорю: перестаньте орать, что вы, в самом деле, не умеете с командирами разговаривать? Тоже уже начинаю орать. А у него тут пистолет лежит. Я полез за хлебом, думаю, буду перед ним жевать хлеб. Я руку за пазуху сунул, а он за пистолет и на меня. А я достаю краюху хлеба, смеюсь, на него смотрю и начинаю жевать. Ему так было неловко, он побледнел, как бумага. А все кругом видят, что хам большой, и не любили его, и все в кулак себе хохочут.

- А вам все же не пришлось пострадать за то, что вы офицером были?

- Нет. Меня освободили через неделю благодаря тому, что начальник штаба, тоже бывший офицер и заместитель командира дивизиона, очень хороший мой друг, он поехал туда и сказал: или же вы освободите его, или мы, все офицеры, убежим. И он отдал приказ меня освободить. Потом я был арестован еще дважды.

Последний раз был арестован уже в последнюю войну, Вторую мировую. Я был помощником командира полка по технической части, отдельного особого артиллерийского полка противотанковой обороны. И тут меня арестовали на фронте по обвинению по 58-й статье - контрреволюционная агитация в военное время. Не то что я агитировал, но я совершенно свободно, включая комиссаров батарей, говорил, что черт знает что творится на фронте, и это не руководство. В общем, проигрываем войну одну за другой. Крыл всех, начиная со Сталина, совершенно свободно, но не агитировал. Я на бочку не становился, не кричал, я с каждым разговаривал. В конце концов меня приговорили к смертной казни. Причем интересный эпизод, цинично очень. Когда следствие кончилось, следователь говорит: «Ну что ж с вами, Залевский, делать?» Я говорю: «Ну, пошлите в штрафной батальон». - «Ха, вы убежите!» Я говорю: «Ну, расстреливайте». - «А что нам от вас проку расстрелять? Нет, так это нельзя просто, чтобы вас без проку расстрелять». После этого меня вызывают, школа была такая, в школе сидят человек 25 по трем стенам, полковники все. Я уже понял, что это не строевые, а либо начальники политотделов, либо СМЕРШи эти.

И вот тут произошла сцена, которая спасла меня. Не знаю, кто вел суд военный, тоже полковник какой-то. «Залевский? А ваш отец такой-сякой…» Отец тоже был арестован когда-то. Я как вскочил, на сундуке сидел напротив них всех: «Сукины дети, отец мой честнее всех вас вместе взятых!» Со злобой такой, с гневом буквально. Потом меня вызывают и говорят: «Вы будете отправлены в такую-то дивизию, и ночью там вам скажет начальник политотдела, что делать». Привозят туда к начальнику политотдела дивизии. У него там то один, то другой человек. «Посидите, подождите». Потом, когда все ушли, примерно около часу ночи, он мне говорит: «Вас выпустят за заграждения». Ну, думаю, здесь не расстреляют, там расстреляют. «Там будет такая балка, вы не торопитесь, подождите, когда рассветет. Поняли?» - «Да, понял».

- Это было на фронте?

- На позиции, на передовой, на харьковском направлении. Действительно, меня туда привозят, на минутку сперва, чтобы подготовить, в какую-то землянку суют, какой-то лейтенантик со мной. Через несколько минут приходят со штыками и ведут, открывают рогатку. Ну, думаю, сейчас сволочи мне в спину… Я, как заяц, как дерану, а потом уже задыхаюсь, но вижу, что уже мертвое пространство, я спасен. И иду. А потом думаю: черт, он что-то сказал, чтобы я не торопился. И действительно, встал я немножко на пригорок, а ночь, я в гимнастерке одной, я пролежал там часа два и зуб на зуб у меня не попадает. Нет, пойду, а еще не рассвело. Иду, и постепенно светает. И вдруг вижу: черт возьми, амбразура. Думаю, сейчас меня уже немцы из пулемета саданут. Сволочи, они сами не хотели на себя взять вину, а чтобы меня немцы расстреляли. Ну, делать нечего, иду. Постепенно рассветает. Вижу мост. Подхожу к мосту, перехожу мост, вижу - машина и какой-то человек валяется, не разобрать, в какой шинели, около машины. Думаю: что такое, кто это - наш или нет? Вдруг слышу - шипит. Сволочь! Мимо. Ясно, что шипит вот здесь. Смотрю, у меня здесь провод. Я как шлепнусь. Бум! Меня засыпало всем этим. Я вскочил, только вскочил, там, где я лежал, шипит, сволочь. Они парой соединены. Когда та взорвалась, я в дырку эту шлепнулся. И уже рассвело. Черт возьми, куда же я попал? И вижу, что это колоссальный плацдарм заминированный. Куда ни пойди. И назад нельзя, и вперед нельзя - везде все заминировано. А там я вижу уже за Донцом немецкие позиции и пригорок. Я вижу, там где-то бегают немцы, и какое-то там беспокойство. Потом вдруг из-за пригорка поднимаются четыре немца с винтовками и кричат мне: ком! ком! Я им показываю: хорошо ком, а где ком?! Они мне показали, куда идти. Потом я попал в лагерь для военнопленных.

- А чем вы объясняете все это?

- Вдруг приходят на следующий день двое солдат. Оказывается, их тоже выпустили на это минное поле. И они мне прямо сказали: нас тоже приговорили к смертной казни, мы это знаем, и выпустили на минное поле, чтобы разминировать. И тогда-то я вспомнил, что мне говорили: какой нам прок вас расстрелять? Они таким образом практиковали, чтобы разминировать. И машину эту туда пустили, чтобы разминировать.

- А что же произошло между пленом и тем моментом, когда мы с вами сидим в 1964 году во Франкфурте?

- Сперва по лагерям, а потом услышал, что власовская армия формируется. Я стал интересоваться этой власовской армией, и очень хороший там служил немец из прибалтийских баронов, лейтенант, и он мне сказал: хорошо, я вам устрою. И я попал во власовскую армию. И после войны я остался в Германии.