Глава седьмая Беспредельно преданный

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава седьмая

Беспредельно преданный

Советское руководство, конечно, сознает, что другие страны не станут вечно терпеть шпионские гнезда на своих территориях, не будут бесконечно мириться с подрывной деятельностью, прикрываемой статусом неприкосновенности, которым пользуются посольства. Приходится считаться и с возможностью массовой высылки дипломатов, уличенных в шпионаже, и даже с разрывом дипломатических отношений, что резко сузит базу для подрывной деятельности.

Ну что ж, Советам к этому не привыкать. СССР далеко не сразу был признан своими соседями и долгие годы был лишен возможности заслать к ним свои «полпредства» и «торгпредства». В таких странах советская агентура могла существовать только на сугубо нелегальном положении. В силу необходимости приходилось совершенствовать выучку агентов до такой степени, чтобы они могли сойти за коренных жителей соответствующей страны. Они именовались в те времена (как, впрочем, именуются и сейчас) нелегалами.

Нелегал может специализироваться на диверсиях или покушениях, однако чаще всего его предназначают для руководства агентурной сетью, которой, как мы видели, вообще-то руководят, «легальные» резидентуры, укрывающиеся за стенами посольства или консульства. Впрочем, во всех значительных государствах, с которыми СССР поддерживает дипломатические отношения, КГБ сохранил нелегального резидента. Главным образом он нужен для того, чтобы было кому сразу же установить контроль над агентурой и поддерживать связь между нею и «центром», если резидентуру при посольстве придется прикрыть.

КГБ готов ждать десятилетиями и тратить деньги без счету, лишь бы внедрить своих людей в американское общество, причем так глубоко, чтобы они имели возможность проникнуть в наиболее засекреченные сферы правительственной деятельности. Никакое тайное предприятие не может сравниться с этим по сложности и степени риска. Тем не менее, такие попытки со стороны КГБ не прекращаются: одна удача способна с избытком вознаградить за множество провалов. К тому же бывают времена, когда агент-одиночка или о дин-единственный клочок информации губит — либо, наоборот, спасает — целый народ и целую страну.

В затяжной операции «глубокого внедрения» все этапы рискованны, но наиболее критичен самый первый — выбор агента, которому предстоит проникнуть туда, откуда он будет в состоянии воздействовать на жизненно важные центры управления США. Ему постоянно будут нужны такие качества, как незаурядная смелость и незаурядная сообразительность, — значит, с самого начала должен быть выбран человек незаурядный.

Подумайте: ему придется приехать в Соединенные Штаты и жить здесь, выдавая себя за совсем иное лицо, вечно обманывать окружающих, вечно скрывать свои мысли, завязывать дружеские отношения — но лишь с намерением манипулировать вновь обретенными друзьями, эксплуатировать их, а если потребуется для дела, то и предавать.

Такой человек должен самостоятельно подыскать себе обычное занятие и трудиться не покладая рук, как трудился бы на его месте любой американец, стремящийся поскорее «выбиться в люди». Параллельно ему придется столь же самоотверженно добиваться успеха своего тайного предприятия. Он должен незаметно для окружающих решать задачи, которые, как правило, крайне обременительны, требуют полной отдачи сил, а нередко и опасны.

Оторванный от привычной с детства культуры и родного языка, от родственников и вообще от друзей и близких, такой человек должен воспринять как совершенно естественный для него американский образ жизни, но не раствориться в американском «плавильном котле», подобно прочим иммигрантам, Напротив, он должен остаться непримиримым врагом этой страны, этого окружения, этого образа жизни. Оглядываясь назад, на годы, прожитые в Америке, он будет вынужден признать, что, собственно, не достиг за это время ничего существенного — разве что «продержался», и к этому сводятся все его достижения. И еще: каким бы безупречным ни было его собственное поведение, он никогда не может быть уверен, что его не «заложит» кто-либо из его же агентов, или что где-то в многослойных недрах КГБ не произойдет пустячная накладка, которая может стоить ему жизни.

Находясь в постоянном напряжении, этот человек должен одновременно испытывать чувство эмоциональной и моральной стабильности, более того — приподнятости, а это дается очень и очень нелегко.

Такой человек должен обладать личными качествами, которые крайне редко встречаются в сочетании — это должен быть интеллектуал, но чрезвычайно «толстокожий» и выносливый физически; смелый и упорный, обладающий инициативой и живым воображением, умеющий ладить с людьми из всех слоев общества. Но и это не все. Его должны отличать непоколебимая преданность советской стране, готовность посвятить служению ей всю свою жизнь, а то и незаметно и безвестно умереть за нее.

В 1955 году КГБ посчастливилось найти молодого человека, обладавшего всеми этими качествами. Причем КГБ нашел его там, где и не ожидал — за пределами СССР.

…Когда осенью 1938 года в Германии, Франции и Англии началась мобилизация в связи с военной угрозой, из уст британского премьера Невиля Чемберлена прозвучал пламенный призыв к миру. «Как это ужасно, фантастично и невероятно, что нам приходится копать траншеи для защиты от бомб и примерять противогазы из-за ссоры, вспыхнувшей в далекой от нас стране, между людьми, о которых мы, в сущности, ничего не знаем», — заявил премьер. 29 сентября 1939 года ему пришлось лететь в Мюнхен — поклониться рейхсканцлеру Гитлеру и умолять его о мире. К населению «далекой страны», к людям, о которых Чемберлен ничего не знал и поэтому не хотел защищать их от Гитлера, относились и 1600 крестьянских душ, составлявших чехословацкую деревню Здоунки. Деревня была зажиточной, дома были построены из прочного камня, а жители были убежденными католиками.

Вплоть до образования независимой Чехословакии, то есть почти до конца первой четверти нашего века, эта область — Моравия — всегда находилась под властью чужеземцев. Теперь ее жители с гордостью чувствовали себя независимыми и были горячими патриотами молодого чешского государства. Вечером 29 сентября жители деревни столпились у дома Йозефа Земенека — владельца единственного в этих местах коротковолнового приемника — и с трепетом ждали известий из Мюнхена.

Земенек был низеньким человечком, ростом всего 140 с небольшим сантиметров, к тому же он вечно горбился и был скрючен хроническим ревматизмом, полученным в сырых траншеях в первую мировую войну. Он воевал в австро-венгерской армии, но когда в 1919 году венгерские коммунисты попытались отбить у только что родившейся Чехословакии часть ее территории, Земенек пошел добровольцем в чешские вооруженные силы, чтобы отразить эту агрессию.

Боевые действия закончились, Земенек выбрал себе мирную профессию фотографа и со своим аппаратом и громоздким деревянным штативом неизменно присутствовал на всех свадьбах, крестинах и конфирмациях. Работал добросовестно, а деньги со своих односельчан брал очень небольшие.

Когда в 1930 году до Моравии докатился мировой кризис, Земенек обнаружил, что его доходы сократились вдвое. Чтобы не продавать дома и хозяйства, фотограф поступил довольно логично: он распространил свою деятельность на соседние деревни, а обслуживание односельчан поручил жене, наскоро обучив ее своему искусству.

Характерно, что ему и в голову не пришло подумать, нравится ли жене это занятие и как вообще она сможет вести дело, одновременно управляясь по хозяйству и нянча малыша, родившегося 22 декабря 1929 года. Но надо сказать, что и жена Земенека подобными вопросами не задавалась. А по мере того, как маленький Людек подрастал, он становился помощником родителей: разносил заказы клиентам, помогал возить уголь, топил печь и делал разную домашнюю работу.

И если бы не Мюнхенское соглашение 1938 года и не события той ночи, эхом докатившиеся до глухой чешской деревни, мир никогда не услышал бы о шпионе международного класса по имени Рудольф Герман.

Совещание в Мюнхене началось в полдень 29 сентября, затянулось на всю вторую половину дня и захватило часть ночи. Людеку шел десятый год, и он вместе с родителями и односельчанами ожидал этой ночью известий из Мюнхена.

Диктор сообщил, что на свидание с Гитлером прибыли «дуче» — Бенито Муссолини, вождь итальянского народа, французский премьер Пьер Даладье и г-н Чемберлен. Чехословацкие делегаты тоже были здесь — но лишь для того, чтобы по окончании совещания узнать, как решили судьбу их страны четыре великие державы.

«Они нас предали, — тихо произнес Земенек. — Надеяться не на что». Действительно, вскоре после двух часов ночи по радио было объявлено, что «в интересах сохранения мира» Чехословакии придется уступить Германии целиком Судетскую область.

В доме Земенека многие плакали; другие проклинали эти выродившиеся, продажные и лживые западные демократии, которые сначала позволили Чехословакии обрести самостоятельность, а теперь, спустя всего двадцать лет, трусливо обрекли молодое государство на смерть.

— Наци скоро захотят забрать себе и всю Моравию, — говорил Земенек сыну. — Нам придется сражаться с ними, чтобы выжить. Но самое главное: никогда не забывай, как нас предали.

15 марта 1939 года немецкая армия двинулась со своих новых судетских плацдармов и без сопротивления заняла Прагу — столицу Чехословакии. Германия присоединила к своей территории Моравию и Богемию, клочок Словакии отдала Венгрии, а то, что осталось от Чехословацкой республики, сделала крошечным марионеточным государством. Робкие протесты, раздавшиеся на Западе, Людек с презрением расценил как свидетельство бессилия английского и французского правительств.

При содействии отца, ловившего каждую ночь передачи западных радиостанций и комментировавшего новости, Людек приобщался к истории, творящейся у него на глазах. Ход второй мировой войны окончательно убедил его в правоте отцовских суждений — каждый новый эпизод свидетельствовал о хилости и никчемности коварных западных демократии.

Хотя Земенек-старший с недоверием относился и к социализму, с самого начала войны его симпатии были на стороне русских. Ночи напролет он просиживал в кухне и, приложив ухо к приемнику, слушал передачи немецких и советских станций. Советы повсюду отступали, и если даже наполовину верить немецким военным сводкам, напрашивался вывод, что Россия несет чудовищные потери. Но постепенно СССР как-то оправился от поражений. Он не желал сдаваться на милость Гитлера, как все остальные. Когда его армия выстояла под Ленинградом, остановила немецкие армии под Москвой, разбила немцев под Сталинградом и начала теснить их на запад, — восхищение Земенека русскими стало безграничным.

Он ничего не знал о марксизме-ленинизме и о том, как Советы строят у себя коммунизм. Для него это все была китайская грамота. Но после того как советские войска освободили Чехословакию, он объявил — сначала собственной семье, а затем и всей деревне: «Я — коммунист!»

Людек тоже был всей душой за коммунизм, но в отличие от отца он ревностно взялся за изучение его принципов. Со страстью новообращенного он штудировал труды Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Не чета другим, он с легкостью разбирался в самых сложных и противоречивых теоретических построениях марксизма. Ничего удивительного, что спустя несколько лет Людек, выдержав сложнейший экзамен, показал, что его способности намного превышают средний уровень, если не близки к блестящим.

В 1945 году Людеку исполнилось шестнадцать лет. Он решил посвятить великому делу коммунизма всю свою жизнь. Маркс, Ленин и Сталин сделались для него божествами, на которых он смотрел, как верующий смотрит на иконы. Их учение было чем-то вроде религии, партию он считал ее храмом. В гимназии он организовал и успешно вел первый марксистский кружок. Подобно пламенным проповедникам Евангелия, он совершал поездки по стране как доверенное лицо Партии, пропагандист, обращающий молодежь в новую веру. На протяжении лета 1946 года ему пришлось распространять листовки, выполнять массу других партийных поручений и выступать на митингах и собраниях в поддержку коммунистических кандидатов, которые в конце концов набрали на общенациональных выборах 38 процентов голосов. Хотя Людеку было всего 17 лет, его приняли в партию, куда могли вообще-то вступать только совершеннолетние, достигшие восемнадцатилетнего возраста.

После коммунистического переворота 1948 года в Чехословакии начались жестокие чистки, и, как это случалось и в СССР, страной овладело какое-то безумие. Людека это не смущало: ведь Ленин учил, что революция требует самопожертвования, страданий, не обходится без отдельных несправедливостей. Судьбе было угодно, чтобы эти несправедливости коснулись и Земенека-старшего.

Из-за преклонения перед коммунизмом, к которому многие в Здоунках относились неприязненно, отец Людека рассорился с большинством друзей. Как только коммунисты начали национализировать мелкие предприятия, он добровольно отдал государству свое фотоателье, хотя его вряд ли можно было назвать предприятием, пусть даже мелким. Земенек продолжал работать фотографом, как всю эту четверть века, но теперь ему приходилось отдавать государству весь доход. Взамен ему платили жалованье — 1200 крон в месяц, несравненно меньше, чем он имел до национализации. Как предприниматель и домовладелец (он сдавал жильцам две небольшие квартирки в собственном доме) Земенек по определению являлся классово чуждым элементом и должен был выплачивать высокий налог. Он принял это спокойно, и у Людека было теперь еще больше оснований восхищаться отцом.

В 1949 году Людек был принят на элитарный факультет международных отношений старинного Карлова университета.

Студентам полагалась ежемесячная стипендия — две тысячи крон. Получив стипендию впервые, Людек насчитал всего 600 крон и обратился в деканат, чтобы выяснить недоразумение. Ему ответили: «Вы не принадлежите к рабочему классу. Ваш отец до сих пор извлекает нетрудовые доходы, сдавая, квартиры. Вам и так повезло, что вас сюда приняли».

Чувство долга — а вовсе не страх — заставило Людека промолчать. Это Партия требовала от него жертв, это Партия выразила свае мнение, и его моральным долгом было повиноваться.

Чтобы заработать на жизнь, Людек устроился ночным корректором в партийную газету «Руде Право». По выходным он подрабатывал разгрузкой вагонов на товарной станции и вообще брался за любую работу, которая могла принести ему хотя бы несколько крон.

Преодолевая чудовищную усталость и вечное желание спать, он умудрялся также помогать в учебе другим студентам. К нему часто обращались за содействием — он постоянно шел в числе первой тройки или четверки на курсе. Сверх того, Людек вел партийную работу, выступал с докладами. Не подвергая сомнению правоту партийных принципов, он был на стороне справедливости всякий раз, когда видел, что администрация поступает неправильно. Так, он добился, чтобы студенту, больному туберкулезом, выделили в общежитии отдельную комнату. Студентам запомнились и другие подобные случаи.

Время было тяжелое, кругом продолжались репрессии, и прямота и искренность Людека сделали его очень популярным в университете. При первой возможности однокашники выдвинули его кандидатуру в секретари парторганизации факультета. Партия отвела его кандидатуру — Людеку хотелось думать, что за чрезмерную прямоту и строптивость, но в дальнейшем он вынужден был признать, что причины были иные.

На протяжении последующих трех лет его как одного из лучших студентов собирались направить учиться в Советский Союз, хотели назначить администратором выставки, посвященной тридцатилетию чешской компартии, а затем представителем Чехословакии в составе международной комиссии по наблюдению за перемирием в Корее. Но каждый раз неведомый партийный руководитель накладывал вето: и все потому, что Людек «происходил не из рабочей среды».

Университет он окончил летом 1953 года, оказавшись среди четверки на факультете, получившей диплом с отличием. Большинство выпускников устроилось отлично. Людек — опять-таки из-за своего мелкобуржуазного происхождения — был направлен (притом не в качестве офицера, а вольнонаемным) на службу в бригаду погранвойск, дислоцированную на границе с Германией, в сельской местности. Там в свободные часы он занялся историей этой области, вел политкружок для солдат и вызвался писать тексты выступлений на политсобраниях для офицеров своей части. Ее командир представил Людека русским советникам, прикомандированным к чехословацким пограничным частям, отзываясь о нем как о высокосознательном и политически зрелом юноше. Возможно, кто-то из этих советников запомнил Людека и в дальнейшем, когда подвернулся случай, замолвил за него словечко.

В марте 1955 года, неожиданно даже для командования бригады, пришел приказ вернуть Людека в Прагу: он должен был явиться в министерство внутренних дел. Там восемь человек в штатском беседовали с ним на протяжении двух часов. Никто из них не счел нужным ему представиться, но Людек понял, что большинство здесь — русские. Это его не удивило: в те дни русские встречались в Чехословакии повсюду, они считались одновременно учителями и братьями, и учиться у них было большой честью.

Беседа началась с выяснения политической подкованности Людека и его отношения к марксизму. Здесь ему нечего было опасаться: он наверняка знал больше любого из присутствующих и отвечал на вопросы не задумываясь, цитируя на память Маркса, Ленина и Сталина. Его непосредственность и эрудиция вызвали одобрение.

Эти люди вежливо выспрашивали, каковы его взгляды и настроения, но после первых же вопросов он понял, что им известные все детали его биографии.

— Должно быть, в университете вам пришлось пережить ряд огорчений, — заметил один из русских. — Ну вот, например, вас несколько раз выдвигали на видные должности, но партия — или кто-то в партии, — каждый раз не давали вам занять эту должность и показать, на что вы способны…

Людек сослался, как обычно, на ленинскую формулировку о необходимости жертвовать собственными интересами во имя революции. К тому же партия дала ему возможность получить высшее образование, и он ей благодарен.

— Назначение, которое вы получили после окончания университета, явно не соответствовало вашим способностям и достижениям в учебе. Это вас не обижало?

— Вначале я посчитал, что партия поступает очень уж расточительно, направляя людей туда, где они не могут применить на деле полученные знания. Но потом решил, что партии видней, кого куда поставить.

— Вы и сегодня так считаете? Готовы послужить родине и партии на том участке, где она признает это наиболее целесообразным?

— А как же иначе, товарищ!

В следующий раз Людека вызвали в Прагу в начале мая. Ему было сказано: «Партия выбрала вас для работы в разведывательных органах. Это очень почетное назначение. Вам оказывается огромное доверие. Вам предстоит много лет прожить за границей, и, не станем скрывать, быть может, рисковать жизнью. Но выбор зависит от вас, дело это абсолютно добровольное. Если вы откажетесь, это никак не отразится на вашем будущем. Конечно, мы сможем как следует устроить вас и здесь, поручить вам тот или иной важный участок работы. Подумайте несколько дней над этим предложением и сообщите нам свое решение».

— Мне нечего думать, — отвечал Людек. — Я согласен.

В своей бригаде Людек объявил, что его переводят в Прагу, а родителям сказал, что поедет на политработу в Китай, пока неизвестно на какой срок.

Когда он вернулся в Прагу, офицер-чех, называвший себя Ендой, отвел его в какую-то квартиру в уютном старинном доме, дал ключи и деньги и сказал, что первое задание совсем простое. Необходимо, чтобы Людек привык жить в полном одиночестве. Прошло несколько недель; Енда объявил, что теперь Людеку придется пожить в Восточной Германии, усовершенствоваться в немецком языке, а затем его, возможно, направят в Западную Германию для «борьбы с неонацистами».

— Надолго? — спросил Людек.

— Года на три. Или на пять. Или на десять. Кто, собственно, это может знать?

Спустя еще несколько недель, звездной ночью, они с Ендой пересекли на машине восточногерманскую границу. Людек был доставлен в старинный университетский городок Галле. Здесь, в квартале, отведенном советским, майор КГБ, представившийся как Александр Афанасьевич, угостил его кофе, что тогда считалось в Восточной Европе невероятной роскошью. Майор был широкоплечим брюнетом с гладким смуглым лицом. Он происходил из семьи потомственных украинских хлеборобов, с юных лет работал в разведке, главным образом за границей. Работе этой он отдал чуть ли не двадцать пять лет жизни, пережил чистки конца 30-х годов и передряги, постигшие КГБ после смерти Сталина и казни Берия. Его уверенная, немного снисходительная манера разговора сразу понравилась Людеку.

— У вас голова, наверное, пухнет от разных дел, — заявил он. — Давайте я попробую вам помочь — конечно, в пределах моей эрудиции.

Чтобы облегчить Людеку изучение немецкого языка и здешних обычаев, КГБ договорился, что он сможет ходить на занятия в местном университете и пользоваться университетской библиотекой. К тому же ему полагается индивидуальный преподаватель. Поскольку он формально не зачислен в студенты университета, ему можно будет время от времени отлучаться для получения инструкций от офицеров КГБ в советской военной комендатуре в Карлсхорсте, под Берлином.

Согласно легенде, разработанной для него КГБ, Людек был служащим советского торгового представительства, родившимся в Закарпатье. До 1945 года эта область принадлежала Чехословакии, а затем вошла в состав Советского Союза. Вот почему у Людека такой сильный чешский акцент, а по-русски он говорит с трудом. Как работнику торгового представительства, ему, конечно, необходимо знать немецкий. Словом, все выглядело убедительно и просто.

— Но до того, как вы возьметесь за работу, мы приготовили для вас сюрприз, — заключил Александр Афанасьевич.

— Съездите-ка в Москву! Многие наши друзья горят желанием познакомиться с вами.

Переживания Людека, летевшего из Восточного Берлина в Москву на советском военно-транспортном самолете, были, вероятно, близки к тому, что испытывает правоверный мусульманин, направляясь в Мекку.

Два учтивых сотрудника госбезопасности отвезли его в гостиницу «Пекин», вручили ему пакет с деньгами и билеты на несколько спектаклей, снабдили номером телефона для связи на всякий пожарный случай и посоветовали использовать все свободное время для знакомства с Москвой.

Правда, в Москве Людеку понравились только музеи, театры и безупречно действующее метро. Все остальное выглядело ужасно: огромные очереди перед дверьми магазинов, вдобавок полупустых, люди в однообразной, удручающе темной одежде, дома с облезлыми фасадами, пациенты, которые, выйдя из больниц, брели по улицам с забинтованными руками или ногами, причем сквозь бинты нередко проступали пятна крови, — все это не могло не ужасать иностранца и невольно отождествлялось в его представлении со средневековьем. Но Людек не пошатнулся в своей вере. Он говорил себе: все это убожество свидетельствует не о провале коммунистической утопии, а только о благородной жертве, принесенной Советским Союзом на алтарь свободы человечества. Все это — символ беспредельного героизма советского народа.

Людек ежедневно приходил в назначенную ему квартиру и встречался там с сотрудниками госбезопасности — всего их было более десятка. Двое из них, очевидно, являлись врачами-психиатрами, судя по вопросам, иногда очень странным и отвлеченным, которые они ему задавали. Другие вовлекали его в дискуссии по проблемам марксистско-ленинской теории, иногда — в споры на научные темы или в беседы о международных делах. О разведывательной работе никто и не заикался. Эти русские относились к Людеку с каждым днем все дружелюбнее, а в последний вечер устроили прощальный ужин, на котором было поднято множество тостов с пожеланием ему успехов и блестящего будущего.

По возвращении в Галле Енда сообщил, что отныне Людек поступает полностью в распоряжение КГБ и будет «работать на Александра Афанасьевича».

— Мы присвоили вам имя «Дуглас», — объявил Александр Афанасьевич. — Все сообщения, предназначенные для вас, будут отныне адресоваться Дугласу, все свои донесения вы должны будете подписывать тоже этим именем. Я и звать вас стану Дугласом. Поскольку нам теперь долго придется работать вместе, вы зовите меня Алексом.

«Но ведь меня готовят для постоянной работы в Германии, — с недоумением подумал Людек. — Казалось бы, мне должны дать немецкое имя. А Дуглас — это ведь английское или американское?»

Однажды вечером в университетской библиотеке появилась незнакомая Людеку девушка — стройная, цветущая, с льняными волосами и кокетливыми голубыми глазами. Ее носик был чуть-чуть вздернут, а губы то и дело раскрывались в задорной улыбке. Вскочив со стула, Людек представился и тут же пригласил прекрасную незнакомку в кафе. Она охотно согласилась — представлялся случай поговорить с «русским», а она как раз изучала русскую литературу и славянские языки. И чем дольше они разговаривали, тем больше общего находили друг у друга.

Инга Юрген родилась в Судетской области. Ее родители — немцы, но из антипатии к Гитлеру сделались убежденными коммунистами. После того как Германия проиграла войну, Судетская область была возвращена Чехословакии, а большинство ее жителей немецкого происхождения было выдворено, независимо от их политических взглядов. Изгнанная из собственного дома, семья Инги, подобно сотням тысяч других, нашла прибежище в Восточной Германии. Но, как и отец Людека, эта семья сохранила верность коммунистическим убеждениям. Едва достигнув совершеннолетия, Инга вступила в партию и посвятила себя делу коммунизма.

Девушка согласилась преподавать Людеку немецкий, и оба взялись за дело так энергично, что Алекс не мог нарадоваться на успехи своего подчиненного.

В феврале 1956 года Алекс попросил, чтобы Людек побывал на специальном приеме в советской комендатуре в Карлсхорсте. Там он был представлен симпатичной двадцатилетней аргентинке по имени Розмари.

— Тебе понравилась эта девушка? — спросил наутро Алекс.

— Что, если вы, так сказать, объедините свои судьбы?

Людек похолодел. Алекс заметил, что от одной этой мысли его подчиненному почему-то сделалось не по себе.

— Подумайте, как много даст вам такой шаг, — начал настаивать присутствующий при разговоре полковник КГБ. — Рядом с вами день и ночь будет верный товарищ, о вас всегда будет кому позаботиться — при всех обстоятельствах. Вам не придется терять время, ухаживая за девушками, вы избавляетесь от риска оказаться в постели с какой-нибудь потаскушкой. А представьте, если вам вдруг понадобится уехать из дому на ночь, на неделю, а возможно, и на более продолжительный срок, — как вы объясните это посторонней женщине, не причастной к вашей работе? Нет-нет, вашей партнершей может быть только наш человек, способный помочь во всем — коснется ли дело фотосъемки, тайников, связи, — одним словом, абсолютно во всем! Вы не должны чувствовать себя одиночкой, заброшенной во вражеский тыл. Рука друга, который всегда рядом, — это ведь неоценимо! Поверьте, у нас большой опыт на этот счет, и мы вам рекомендуем оптимальный вариант.

— Конечно, на такой вопрос трудно ответить сразу, — вмешался Алекс, видя, как поражен Людек таким оборотом дела, и пытаясь смягчить нажим. — Но в целом товарищ полковник абсолютно прав. Тут надо принять во внимание и следующее: то, что вы будете мужем и женой, очень облегчит вам безопасное проникновение на Запад;, мы на этом можем выиграть годы и годы. Женясь на аргентинке, ты сможешь приобрести аргентинское гражданство. А мы знаем, что гитлеровцы, проиграв войну, массами хлынули в Аргентину. Ты окажешься среди них, сможешь выдать себя за человека правых взглядов… Нет, аргентинский паспорт для тебя — это такая находка, что нельзя ее недооценивать. С ним ты сможешь разъезжать по всему свету, как это делают многие немцы, окопавшиеся в Южной Америке…

На некоторое время Людека оставили в покое. Но все эти дни он мучился, не находя себе места, и впервые в его душу закралось сомнение. Если приходится выбирать между партийным долгом и Ингой, он не уверен, что перевесит этот тяжкий партийный долг.

Прошло три недели, и судьба пришла ему на помощь.

— Эта аргентинская девочка оказалась абсолютной дурочкой, — неожиданно объявил Алекс. — В Париже она разоткровенничалась в ЦК французской компартии, хвасталась, что ей доверяет КГБ. Нам, должно быть, придется отказаться от такой хорошей идеи. Ее нельзя принимать всерьез.

— Ну и ладно, — откликнулся Людек. — Тем более что у меня уже есть девушка.

— Кто такая?

— Моя репетиторша, Инга. Я вам, кажется, говорил: она член партии, человек абсолютно надежный.

— А что, ты собираешься на ней жениться?

— Собираюсь.

— Ты полагаешь, она захочет работать с тобой… то есть, работать на нас?

— Я уверен.

— Ну если так, нам придется ее основательно проверить..

Той же ночью, нарушая все правила конспирации, Людек признался Инге, кто он такой, и передал свой разговор с Алексом.

Через несколько дней в университет явился какой-то восточногерманский чиновник, — или, может быть, русский, прекрасно владеющий немецким, — и уведомил Ингу, что ей предполагается предоставить ответственную должность, как только летом 1956 года она закончит университет. Он подробно расспросил ее о родителях, о друзья и задал сверх того множество нетрадиционных вопросов. За ним зачастили визитеры, которых интересовали политические взгляды Инги, уровень интеллекта, личные вкусы и пристрастия. Были исследованы биографии ее родителей, поинтересовались мнением друзей и подруг. Похоже, Инга была такой же подходящей кандидатурой для работы в разведке, как и сам Людек.

Ее спросили, хочет ли она выполнить секретное и опасное задание партии, ради которого ей придется отправиться в Западную Германию. Она ответила утвердительно, ничуть не колеблясь.

Между тем Людек успешно готовился к шпионской деятельности. Каждую субботу он представлял Алексу письменный отчет за прошедшую неделю, содержавший характеристики всех, с кем он встречался. Он овладел искусством составления сжатых донесений, насыщенных фактами, научился различать в своих знакомых и собеседниках такие черты характера, которые могли бы представлять интерес для КГБ. Бродя по улицам Галле, он учился выбирать подходящие места для тайников, руководствуясь критериями, с которыми его познакомил один из карлсхорстских инструкторов. Не слишком ли труднодоступен тайник? Позволит ли его расположение агенту оставлять там или забирать оттуда материал без риска быть замеченным? Не привлечет ли он внимания любопытных и вездесущих ребятишек? Не намечаются ли в этом месте какие-нибудь строительные или дорожные работы, переоборудование, ремонт, реставрация? Можно ли считать данный тайник пригодным только для однократного использования, или же он годится на длительное время?

Так же педантично Людек исследовал и свое временное жилище в Галле, отмечая про себя каждый укромный уголок и всякую щелку, которые можно использовать для хранения шифровального блокнота и кусочка пленки с расписанием радиопередач. Все эти навыки пригодятся ему, когда он будет жить во враждебной коммунизму стране. Выходя на улицу, он каждый раз играл сам с собой в ставшую уже привычной игру: брал под наблюдение какого-нибудь прохожего, «уходил из-под наблюдения» сам, — хотя, конечно, в Галле никто за ним не следил.

Чтобы проверить способности Инги, КГБ поручил ей несколько практических заданий в Западной Германии. Среди них было, например, такое: вложить в тайник на окраине Бонна карандаш, якобы содержащий внутри рулончик микропленки. Задания она выполнила без всяких осложнений, и в конце августа Алекс объявил Людеку: «Инга прошла проверку. Ты, выбрав ее, кажется, не ошибся, и я уверен, что ваш брак будет одобрен. Но сначала на нее хотят поглядеть в Москве».

Там она подверглась той же идеологической и психологической проверке, какую проходил годом раньше Людек. По ее возвращении обоих забрали в Карлсхорст, где им пришлось вызубрить легенду, превращавшую каждого из них как бы в другого человека.

— Отныне ты будешь Рудольфом Германом, — сказал Алекс. — Ты теперь не Людек, а Руди. Руди! Затверди про себя: Герман, Герман, Герман!

Из советских архивных хранилищ КГБ извлек дух подлинного Рудольфа Германа, солдата вспомогательного батальона германской армии, который пропал без вести на территории СССР в 1943 году. За истекшие годы КГБ провел необходимый розыск и убедился, что у Рудольфа Германа не осталось близких родственников. Это обстоятельство и дало основание «воскресить» его через много лет.

После ряда репетиций и уточнений Людек предстал перед следователями из КГБ и доложил им, ни в чем не сбиваясь:

— Меня зовут Рудольф Герман, для своих знакомых я просто Руди. Я родился в Судетской области 22 апреля 1925 года. Мои родители — немцы. Мой отец был стекольщиком. Так как он болел туберкулезом в открытой форме, я перешел жить к бабушке. Она отдала меня в чешскую школу, где приходилось все время говорить по-чешски. Потом меня из-за этого не приняли в гимназию: я недостаточно чисто говорил по-немецки. Мне пришлось посещать специальную школу для исправления произношения. Но тут началась война, и я начал работать как подручный слесаря на заводе, который ремонтировал военную технику. Когда мне исполнилось семнадцать лет, я добровольно записался в строительную организацию Тодта и был направлен в Прагу, где работал шофером — возил разные грузы, обычно между Прагой, Бреслау и Веной.

13 февраля 1945 года — этот день запомнился мне на всю жизнь — один инженер организации Тодта поручил мне доставить в Берлин какую-то проектную документацию. Я выехал из Дрездена как раз перед страшной американской бомбежкой, но мой грузовик был накрыт прямым попаданием бомбы на автостраде примерно в 75-ти километрах к югу от Берлина. Меня ранило в ногу (у Людека были шрамы на левой ноге, оставшиеся с детства, когда он пытался перелезть через забор с колючей проволокой), и получилось так, что я оказался в госпитале германских военно-воздушных сил.

Когда пришли русские, раненые из госпиталя частично были эвакуированы, частично распущены, а я вышел на шоссе и голосовал, чтобы добраться на попутной машине к себе домой, в Богемию. Меня довезли до Дрездена, а там опять поместили в госпиталь, так как я потерял много крови.

Мои мама и бабушка умерли во время войны. Когда война кончилась, я пытался найти своих родственников, остававшихся в живых, — дядю и тетю, но из этого ничего не вышло, Поэтому я остался в Дрездене. Я получил там место на консервной фабрике.

Но я всегда любил читать, и поэтому, узнав, что государственному книжному магазину в Магдебурге требуются продавцы, поехал туда и предложил свои услуги. Там я работал продавцом с конца ноября или начала декабря 1951 года до конца 1957-го. Ушел оттуда потому, что хотел жить вместе со своей девушкой, а она как раз тогда получила очень хорошую работу — устроилась секретаршей во Франкфурте-на-Одере.

На этом легенда временно обрывалась. КГБ считал, что теперь Рудольфу Герману следует попытаться самому подыскать себе работу во Франкфурте или его окрестностях, и таким образом его вымышленная биография получит естественное продолжение.

Легенда, разработанная в «центре» специалистами по нелегальной работе, в техническом отношении была безупречной и выдержала бы любую проверку. Если где-либо все еще сохранились метрические записи, делавшиеся в 20-е годы на территории Судетской области, они подтвердят дату и место рождения Рудольфа Германа. Личные дела рабочих организации Тодта, по всей вероятности, пропали или были уничтожены в дни краха гитлеровской Германии либо за годы последовавшей за этим оккупации. Но если они, паче чаяния, уцелели, там тоже найдется свидетельство, что юный Рудольф Герман добровольно вступил в ряды организации Тодта в 1942 году. Среди личных дел рабочих и служащих консервной фабрики в Дрездене и государственного книжного магазина в Магдебурге хранились и документы, отражавшие тамошнюю трудовую деятельность Германа — об этом позаботился КГБ, ибо настоящий Герман, как известно посвященным, не вернулся с войны. Вдобавок если кто-либо захочет навести там справки об этом работнике, КГБ сразу будет извещен, что также немаловажно. Книжный магазин был выбран для Руди не случайно — ведь, согласно легенде, ему не удалось получить сколько-нибудь приличного образования, а вместе с тем он производит впечатление вполне интеллигентного человека, — надо понимать, что он нахватался знаний, да и книжных оборотов речи, потому что с детства любил читать, а вдобавок проработал несколько лет в книжном магазине.

К тому же главная сила легенды была в ее заурядности. Из биографии Руди вырисовывалась фигура мелкого служащего с плебейским прошлым, едва ли способная вызвать интерес у посторонних, — а тем более возбудить какое-либо подозрение. Такая легенда делала его совершенно безликим, неразличимым среди миллионов беженцев и перемещенных лиц, столь характерных для послевоенной Европы.

Естественно, Руди пришлось побывать на консервной фабрике и в магдебургском книжном магазине и познакомиться с обоими городами, проведя в каждом по нескольку дней. Он даже купил там гравюры, изображающие исторические достопримечательности каждого города, и собирался захватить их с собой на Запад как осязаемое свидетельство своей привязанности к этим местам. КГБ раздобыл где-то старый немецкий грузовик, нашел опытного механика, и тот познакомил Рудольфа с особенностями конструкции этой развалины. Целыми днями Рудольф изучал фотографии бывших сослуживцев и запоминал основные детали их биографий.

Как-то в ноябре, придя на еженедельное деловое свидание с Алексом, Руди увидел, что Алекс стоит на тротуаре перед домом, вместо того чтобы ждать, как обычно, внутри.

— Печальная новость, — промолвил Алекс, обняв Руди за плечи. — Сегодня утром скончался твой отец. У нас тут есть машина с водителем-чехом, он подбросит тебя домой в Здоунки. Вот твои старые документы и чешские деньги. Свой советский паспорт верни мне, я его пока подержу у себя.

Приехав с похорон отца, Руди узнал, что Инга сделалась Ингалоре Мерке. Настоящая фрейлейн Мерке родилась в Штеттине 10 февраля 1931 года, и погибла вместе со всей семьей в 1944 году во время воздушного налета на этот город. Ее подлинное свидетельство о рождении по сей день хранилось в магистрате Западного Берлина.

КГБ пристроил Ингу на секретарскую должность в государственном проектном бюро. Алекс продолжал настаивать, чтобы Руди сам подыскал себе работу там же, во Франкфурте-на-Одере, или где-нибудь поблизости, по возможности на одном из мелких частных предприятий. Таких оставалось в Восточной Германии уже совсем немного, но с точки зрения успешного завершения легенды, разработанной для Руди, было важно, что их персонал не подбирается государственными отделами кадров, а нанимается самими владельцами.

В январе Руди начал обходить одну за другой лавки и мастерские в Фюрстенвальде, неподалеку от Франкфурта, но оттого ли, что погода была отвратительной и он съежился от холода и выглядел недостаточно презентабельно, то ли из-за своего не вполне чистого немецкого выговора, везде он получал отказ. Пришлось приезжать сюда день за днем. На четвертый день он зашел в небольшой магазинчик авто деталей, принадлежавший семидесятилетнему седому немцу с суровой внешностью. Весь персонал магазина составляли престарелая жена хозяина, дочь — старая дева и нерасторопный делопроизводитель. Старик страдал глухотой и то и дело повышал голос до крика.

— Что? Что? — закричал он на Руди. — Почему вам нужна работа именно здесь?

— Потому что я не желаю работать с этими проклятыми коммунистами! — заорал Руди в ответ.

— Ну ладно, я вас возьму!

Сам КГБ не мог бы подобрать более благоприятного варианта. Руди попал к закоренелому, непримиримому нацисту, вернее, даже в нацистское гнездо. С точки зрения этих людей, вина Гитлера состояла только в том, что он не смог выиграть войну. Сын старика после войны пытался взорвать какой-то советский штаб и теперь сидел в тюрьме. Его отец, хозяин магазина, разумеется, не был таким безумцем, чтобы пытаться совершать подобные диверсии. Он просто был матерым нацистом, сверхнацистом, точно так же, как Руди, живя в Чехословакии, слыл там сверхкоммунистом.

При Гитлере старик занимал должность старшего налогового инспектора. Он все еще сохранял свою профессиональную хватку. Теперь он обучал Руди бухгалтерии, учил вообще, как вести дела и как обходить налоговые правила. Заодно Руди впитывал нацистскую мифологию, невольно запоминал слова и мелодии нацистских песен. Заучил он и буквально все доводы, какие только можно было выдвинуть против этого варварского, безбожного коммунизма. Эти доводы неоспоримо доказывали, что коммунизм — проклятие человечества.

16 января 1957 года, в девять утра, Руди сошел со своего велосипеда у здания франкфуртского магистрата, где они с Ингой собирались зарегистрировать свой брак. Служащая магистрата отказалась приступить к церемонии, поскольку жених позволил себе явиться без букета цветов. Руди объяснил, что все цветочные магазины еще закрыты, а ему и его невесте через час с небольшим надо уже возвращаться на службу. Служащая со вздохом водрузила на свой стол горшок с каким-то тусклым растением, и обряд был совершен. Брачную ночь молодые провели в неотапливаемой чердачной комнатке, которую Инга снимала в доме какой-то вдовы. Открыв бутылку вина, купленную ради торжественного случая, Руди обнаружил, что вино замерзло.

КГБ задержал отправку Руди в Западную Германию, пока у молодой четы не появится ребенок. В октябре Инга родила сына, который получил имя Петер. 26 ноября Руди сел на поезд в Западном Берлине, чтобы добраться до Штуттгарта и попытаться найти работу где-нибудь в окрестностях этого большого промышленного города.

Закрывшись в тесной комнатке недорогой гостиницы, Руди вырвал листок из специального блокнота, положил его на лист обычной бумаги и написал несколько невидимых строчек, сообщая начальству о благополучном прибытии на место. Сняв этот листок, он на той же странице набросал бессодержательное обычное письмо и отослал его на условленный адрес в Западном Берлине. Прошло несколько дней. Открыв полую ручку щетки для волос, Руди извлек оттуда шифровальную табличку и программу восточногерманских радиопередач. В семь вечера, настроив обычный приемник, оказавшийся в гостинице, на волну, указанную в программе, он различил в передаче несколько групп коротких и более длинных сигналов, записал их и, расшифровав с помощью таблички, прочел: «Поздравляем с благополучным прибытием. Продолжайте обследовать свое окружение и докладывайте. Жена и ребенок чувствуют себя хорошо».

Как-то раз, обследуя Фрайбург — живописный старинный городок, Руди заметил, что к нему приближается элегантно одетый старик. Незнакомец представился: Отто Зеефельдер. Не может ли Руди рекомендовать ему какой-нибудь приличный ресторан поблизости? С детства Руди внушали, что к чужим людям, особенно пожилым, надо относиться внимательно и с уважением. Он сказал, что знает здесь только одно место, где можно перекусить, — студенческий кафетерий. Оба отправились туда и остались вполне довольны тем, как их накормили. Зеефельдер начал расспрашивать о гостинице. Руди с похвалой отозвался о пансионе, где он остановился: там очень чисто, очень тихо… И Зеефельдер тоже снял там комнату.

На следующий день, гуляя с Руди по городу, новый знакомый рассказал ему о себе. В 30-е годы у него было текстильное предприятие в Аргентине, сделавшее его состоятельным человеком. Когда Гитлер обратился к немцам во всем мире с призывом вернуться на родину, продав свое имущество за рубежом, Зеефельдер приехал в Баварию и открыл ткацкую фабрику в Ихенгаузене. Он и сейчас богат, но, к его великому сожалению, у них с женой нет детей.

Прошел еще день. Около шести утра Зеефельдер постучался в комнату Руди: «Господин Герман, я уезжаю! Нельзя ли попросить вас встать и проводить меня до вокзала? Мне надо сказать вам кое-что важное…»

Зеефельдер выразил желание, чтобы Руди поступил работать к нему на фабрику. Возможно, он даже предоставит ему должность управляющего. Руди с семьей сможем поселиться на верхнем этаже большой виллы Зеефельдера. Как же так, заметил Руди, он ведь совсем ничего не понимает в тканях и в текстильном производстве. «Молодой человек, — возразил Зеефельдер, — зато вы хорошо соображаете и умеете ладить с людьми. Этого достаточно».

Перед самым Рождеством Руди выскользнул в Восточную Германию, и КГБ распорядился, чтобы он немедленно принял предложение Зеефельдера. С видом учителя, гордого своим учеником, Алекс сообщил ему, что постановлением Совета министров СССР Руди присвоено звание старшего лейтенанта. «Вы — мой самый многообещающий ученик. Самый способный. Жду от вас новых блестящих успехов!»

Зеефельдер и его жена приняли Руди и Ингу радушно, как близких людей, и привязались к Петеру как к родному внуку. Зеефельдер настоял, чтобы Руди позволил купить для него дорогой темный костюм, какой подобает носить управляющему фирмой. Сбросив свою куртку из заменителя кожи, поношенный свитер и заношенную беженскую рубашку и облачившись в новый костюм, Руди внезапно преобразился в важную персону, смахивающую то ли на банкира, то ли на дипломата.