Глава 19 Визит судьбы
Глава 19
Визит судьбы
ВЕСЬ ДЕНЬ 14 ноября Молотов провел в перемещениях между шифровальной комнатой полпредства и кабинетом Риббентропа… Сразу же сообщив в Москву Сталину все, что знал сам, он вначале ждал ответа — а это было делом нескорым, с учетом времени на шифровку и расшифровку, передачу и прием… Потом ехал в аусамт.
Да ведь и на то, чтобы сообразить — что к чему, тоже время требовалось… Однако к концу дня основное было решено: встреча 21-го в Бресте, продолжительность —два дня… В программе с советской стороны — показательные учения и военный парад…
Риббентроп тоже совершил «челночные» рейды в рейхсканцелярию… Гитлер, по его словам, к предложению Сталина посмотреть на русское оружие отнесся несколько скептически, но согласился…
В остальном все шло достаточно благополучно… Договорились также, что в Москву срочно вылетит Шелленберг из ведомства Гиммлера с группой экспертов для обсуждения вопросов безопасности с московскими чекистами…
Хлопоты закончились лишь под вечер, и в 21 час по берлинскому времени Молотов поехал прощаться с Риббентропом.
Немец как засиял лицом с самого утра, так и сиял уже под почти ночным небом… Он был рад и оживлен. Молотов же по обыкновению эмоциями не отличался, но глаза его тоже поблескивали — то ли огоньком задора, то ли — просто за счет бликов на пенсне. Коба в Москве решился, но он-то, Молотов, здесь, в Берлине. И он понимает, как все будет непросто…
Время было уже для воздушной тревоги, и Риббентроп предложил «просто посидеть», как вчера, «внизу» — без протокола и без деловых обсуждений… Отъезд был назначен наутро 15-го, времени хватало, и Молотов согласился.
Но от обсуждений, конечно, было не уйти…
— Герр Молотов, когда мы увидимся в следующий раз, расслабиться вряд ли удастся — у нас будет много работы…
— Да, за эту неделю вам и мне надо серьезно подготовиться, — согласился Молотов, — но основные вопросы, на мой взгляд, уже сформулированы…
— В том смысле, что мы говорили о концепциях, а вы — о деталях, да, — не стал дипломатничать Риббентроп, уже подогретый немного отличным французским коньяком из богатого буфета «бомбоубежища»…
— Мы в России говорим: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним — ходить», — ответствовал Молотов, тоже уже коньяком взбодренный…
Риббентроп рассмеялся:
— Едко! Но спорить с этим сложно, герр Молотов…
Он полюбовался игрой света в золотистой от коньяка рюмке и предложил:
— Герр Молотов! Мы действительно обозначили проблемы так, как они нам видятся сейчас, — это «сейчас» немец выделил, — и еще раз говорить об уже сказанном стоит вряд ли…
Молотов согласно кивнул…
— Так вот, я хотел бы совместить общие проблемы и детали и информировать вас кое о чем дополнительно…
— Буду благодарен…
— У Германии непростое положение, вы это понимаете. Но — выигрышное… Однако и в шахматах, и в политике, а уж тем более в войне важен темп, время…
— Согласен…
Риббентроп опять начал любоваться коньяком, и, не отрывая глаз от желтоватых искорок в рюмке, продолжал:
— Германия сегодня ведет выигрышную партию, но в условиях цейтнота, потому что Англия не желает признать очевидное — свой разгром. Почему?
— Но может, она не так уж и приперта к стенке? — прямо спросил Молотов.
— Приперта, приперта, но все еще надеется…
— На что?
— Не на «что», а на «кого»…
— Так на кого же?
— Во-первых, на Америку.
— Согласен…
— А во-вторых… — Риббентроп оторвал взгляд от искр в коньяке и прямо посмотрел на собеседника, — во-вторых, она надеется на вас…
— Мы не даем ей оснований для таких надежд, — мрачновато покачал головой Молотов…
— Такие основания дает им сам факт вашего нейтралитета… Нет, я не имею в виду, что вам надо присоединиться к военным действиям против Острова… Фюрер сказал же вам, что в этом нет необходимости…
— Так что же?
— Вам надо сделать широкий открытый политический шаг, герр Молотов!
— Вы имеете в виду ваше предложение по «Пакту трех»? — Да…
— Тут надо думать…
— Хорошо, думайте… Но я вам сообщу кое-что конкретное, чтобы вы лучше понимали, что мы действительно хотим нового мирового порядка, исключающего атлантический диктат, и, скорее всего, найдем в том поддержку все большего числа народов.
— Например?
— Например, есть надежда на соглашение с Бельгией о присоединении ее к германской центральной Европе. С Голландией мы намерены обращаться осторожно из-за ее колоний… И это — не все…
— А Балканы?
— На Балканах мы сильны экономически, и нам ни к чему самостоятельно, — тут Риббентроп опять выделил слово, — умножать там политические проблемы…
Беседа текла, тек в рюмки — умеренно— коньяк, незаметно утекало и время…
Наутро Молотов уехал в Москву…
ПРОШЛА оговоренная неделя… Молотов в литерном поезде Сталина ехал по Белоруссии… Позади остались Смоленск, Минск, год назад возвращенные Барановичи… Поезд подъезжал к Жабинке, а там уже и до Бреста рукой подать…
Молотов стоял у окна, смотрел на серый по поздней осени пейзаж, думал… В своих мягких сапогах неслышно подошел Сталин, встал рядом, тоже начал смотреть в окно…
Проехали Жабинку…
— А ты знаешь, Вячеслав, что километров двадцать западнее Жабинки — Кобрин…
— Не знаю… Погоди: Кобрин… Кобрин…
— Имение Суворова!
— Ах, да… Вспомнил! Когда отмечали столетие со дня его смерти, я мальчишкой был, но помню…
— А мне тогда уже двадцать было, — вздохнул Сталин… Помолчали…
Подошел Власик — начальник охраны, сообщил:
— Скоро Брест…
Брест, старое славянское Берестье (от «берест» — вяз) в Волынском княжестве, долгое время находился в составе Польши. Вначале в 1319 году он был захвачен великим князем литовским Гедимином и назван Брест-Литовском. Затем по Люблинской унии 1569 года Литва объединилась с Речью Посполитой, и Брест стал польским. В 1596 году созванный здесь поместный собор кончился расколол украинцев на по-прежнему православных и сторонников союза — унии — с католическим Римом… И Брестская уния положила начало униатской церкви на Украине… Факт в истории этого городка не самый приглядный…
Не очень красила его и история с Брестским миром, который в марте 1918 года пришлось заключить новой Советской Россией с германским блоком: Германия, Австро-Венгрия, Болгария и Турция…
Это был первый международный договор РСФСР, и суть его лучше всех охарактеризовал тот, кто на нем больше всех настаивал— Ленин.
Ленин сказал тогда: «Похабный мир», но заключать его надо было. Его и заключили — после долгих и неумных проволочек. Тогда сильно подгадил делу Троцкий с его формулой «ни войны, ни мира» и готовностью сдать немцам не только Питер, но даже Москву.
Ленин тогда чуть не вышел из ЦК — его поддержало незначительное большинство, и в том числе — Сталин.
Когда Молотов вернулся, он сразу спросил Сталина:
— Коба, а ты не боишься, что выбор Бреста даст пищу толкам… Один раз русские и немцы уже вели в Бресте переговоры, и добром это для русских не кончилось.
— Я выбрал Брест прежде всего как место на почти прямой линии между Москвой и Берлином. А толков мы не боимся, — отрезал Сталин в ответ.
Однако ассоциации разного рода возникали сами собой… У городка с населением к 1940 году в 30 с небольшим тысяч была богатая, но не очень-то славная для русских история.
Брест вновь вошел в состав России в 1796 году после третьего раздела Польши. В 1833 году, в начале царствования Николая I, тут выстроили могучую крепость — как главный редюит всей укрепленной системы тогдашнего Царства Польского. В крепости, занявшей на трех укрепленных островах всю обширную «стрелку» Буга и впадающего в него Мухавца, имелась Цитадель — на Центральном острове, форты, казармы, церковь, каналы, укрепления — одно из которых называлось Кобринским.
Городок же Брест-Литовск, стоящий на правом берегу Западного Буга, стал важным стратегическим узлом дорог на Варшаву, Вильно, Москву — вначале шоссейных, а потом — и железных.
Вплоть до Первой мировой войны Брестская крепость оставалась одним из главных устоев русского западного фронта, являясь крепостью первого класса. Однако пушки здесь не гремели — при общем отступлении русских армий в 1915 году немцы ее просто обошли, и Брест был оставлен без боя. Уходя, мы взорвали почти во всех фортах капониры, казематы и пороховые погреба…
По Рижскому миру эти западнобелорусские земли отошли вновь к Польше. Поляки хотели восстановить те форты, которые смотрели в сторону России, но денег на это так и не хватило… На переименование, впрочем, сил достало, и теперь городок назывался Brzesc-nad-Bugiem — Брест-над-Бугом…
В 39-м году к Бресту первыми вышли немцы. Поляки обороняли крепость два дня, потом она была взята. И почти сразу же она отошла к нам — по условиям демаркации.
И вот теперь в истории Бреста должна была начаться новая полоса.
Светлая ли?
СТАЛИН все об истории Бреста знал прекрасно — он заранее наводил справки, а о Брестском мире мог сам говорить как эксперт…
С 39-го года в Бресте стоял довольно сильный гарнизон — пограничники, пехотные части, зенитчики, и это обеспечивало дополнительную безопасность. А кроме того, Сталин решил, что неоднозначная история крепости сама по себе многозначительна и символична… А то, что здесь происходило раньше, можно было толковать по-разному…
Ну хотя бы так — были тут у русских неудачи, но черная полоса — не навсегда. Когда-то ее должна сменить полоса и светлая. Так почему бы этому произойти не сейчас?
Поезд начал плавно, почти незаметно тормозить, поездка заканчивалась.
А завтра начинался визит Гитлера…
Рапорт командующего Западным особым Белорусским округом, руки под козырьками фуражек, портупеи, петлицы со звездами, шпалами…
Сталин чувствовал себя несколько неуютно— вокруг было слишком много людей с оружием в кобурах, и с этим приходилось мириться. Он не боялся, нет… Он так давно привык к напряжению и к подавлению эмоций, что обычное чувство страха у него давно исчезло, и если он сейчас ощущал неясную тревогу, то лишь потому, что привык полностью контролировать ситуацию, а тут было полно неопределенностей. А он-то знал, что заговор военных и заговор троцкистов были не выдумкой НКВД, а реальным и весьма разветвленным делом. Делом, где смерть Генерального секретаря ЦК ВКП(б) Сталина давала бы кое-кому шанс…
Впрочем, он вовремя убрал и «головку» военных заговорщиков, и «головку» троцкистов и «правых», так что реально беспокоиться было не о чем — без знамени на битву не идут… Но неуют оставался — очень уж редко он бывал сейчас на «свежем» воздухе, «на людях» — не то что в конце двадцатых, когда он в заячьем треухе бродил по Москве вдвоем, втроем…
Теперь он шел по плацу Цитадели, оглядываясь на красноватые сооружения… Выглядело все впечатляюще, да и в военном отношении крепость быстро укрепляли — на всякий случай.
Рядом со Сталиным шел гвардейских статей седоватый генерал-майор со строгими, благородными чертами породистого лица…
Он, собственно, и был когда-то гвардейцем, пажом последней императрицы, кавалергардом и графом Российской империи… Звали его Алексей Алексеевич Игнатьев…
Когда определилось с приездом фюрера, Сталин задумался — а кто будет ему переводить? Случай был настолько особый, что и переводчик требовался особый. И надежный, и точный…
Так кто?
Привычный Павлов? Он неплохо знал язык, но и сам имел язык порой длинный. Впрочем, Павлов мог подойти.
А кто еще?
Бережков? Этот молодой парень был очень старателен, но серьезного идейного стержня в нем не чувствовалось.
Нет, Бережкова брать пока не будем.
Так кто? Доверить перевод таких разговоров, может быть — с глазу на глаз, он мог только самому себе, но…
Но где же взять другого Сталина, владеющего немецким?
И тогда Сталин вспомнил об Игнатьеве… Он знал его историю… Родом из высшей служилой элиты, аристократ, военный агент России в разных странах Европы, он в Первую мировую представлял русскую армию и российские военные интересы во Франции, получил командорский крест Почетного Легиона… При дворе Николая Последнего его не жаловали, и он долго не получал генеральские погоны, но он был очень опытен, деятелен, и его приходилось терпеть…
Для ускорения оплаты военных заказов русская казна открыла Игнатьеву личный счет, на котором к Октябрю 1917-го было несколько десятков миллионов франков.
После Октября граф стал их единственным формальным владельцем. У него просили эти миллионы на белое движение. Он не дал, заработав проклятие матери.
Ему предлагали полковничий — для начала — чин во французской армии и полную легализацию денег как его личного капитала. Он отказался.
Его подбивали уехать с деньгами и с женой-красавицей Наташей Трухановой в Америку, пополнив ряды заокеанских миллионеров. Он не соблазнился и несколько лет скромно жил с женой в пригороде Парижа, живя разведением шампиньонов…
Он хранил деньги для России. И отдал их — новой России, Советской…
Такому человеку можно было доверить без сомнения все — даже самый интимный перевод важнейшей беседы.
И Сталин пригласил к себе Игнатьева, объяснив, что намерен ему поручить и готов ли тот поручение принять…
— Не чинясь, скажу, товарищ Сталин, что готов! Правда, неожиданно все это, признаюсь… Не лежит душа к немцам еще со времен общения с кайзером, но — готов!
— То есть не одобряете, товарищ Игнатьев? — прищурился Сталин…
— Политика, товарищ Сталин, — не невеста на выданье… Приходится жить с тем, что имеется, — усмехнулся Игнатьев. — Но если честно и серьезно… — он взглянул на Сталина вопросительно…
— Честно и серьезно, товарищ Игнатьев…
— Так вот, если честно и серьезно, то ход выдающийся и может сработать.
— Ну, значит, договорились…
И вот сейчас Игнатьев вышагивал рядом и тоже оглядывался — как-то особенно…
— Что — знакомые места? — угадал Сталин.
— Да, бывать приходилось.
— Во время войны?
— Нет, тогда я уже сидел в Париже… Раньше бывал, когда учился в академии Генштаба…
Да, такого переводчика у Сталина еще не было. Однако по привычке иметь рядом с собой в серьезных случаях и молодого Павлова, которому он все же доверял, он распорядился, чтобы Павлов тоже поехал в Брест… Игнатьеву же Сталин сказал:
— Вы, Алексей Алексеевич, не сомневайтесь… Сам характер тех разговоров, которые у нас скорее всего будут, покажет вам, что мы вам полностью доверяем. Но Павлов, во-первых, сможет вас подменять, если вы устанете, а потом, вам вдвоем будет проще сделать записи бесед, потому что в их ходе, возможно, записывать будем не все…
— Понял, товарищ Сталин, — коротко, по-военному ответил Игнатьев.
Однако уже в поезде Сталин не увидел знакомого лица, зато с ними ехал Бережков. Сталин тут же поинтересовался:
— А где Владимир Павлов?
— Он себя весьма плохо чувствует, полностью вышел из формы, у него что-то вроде бессонницы, — ответил Молотов.
Сталин улыбнулся и сказал:
— Тогда передайте привет моему бледнолицему брату от вождя краснокожих…
Бывший граф и красный генерал Игнатьев на своем веку перевидал не то что многих, но абсолютно всех коронованных особ Европы и всех ее крупных политиков. И теперь, общаясь со Сталиным впервые так близко, он — стреляный-то воробей, маньчжурский генштабовский «зонт» — был поражен простотой и непосредственностью этой реакции человека, которого так часто честили тираном и диктатором…
«Каков-то окажется фюрер?» — невольно мелькнула мысль у Игнатьева, когда он уже засыпал перед завтрашним трудным днем…
УТРОМ 21-го кортеж Гитлера подъезжал в сопровождении батальона охраны к Бресту. Самолет фюрера приземлился на ближнем к Бресту с немецкой стороны полевом аэродроме, а уже там пересели в бронеавтомобили. Не лимузины, зато безопаснее… Фюрер относился к комфорту философски — любил его, но вполне мог обходиться и малым.
Выбор Сталиным Бреста особого комфорта не давал, к тому же, если добираться до него по железной дороге, меры безопасности оказывались чересчур громоздкими — это показала недавняя охрана поезда Молотова.
Но Гитлера, сразу после того, как он услышал от Молотова о предложении Сталина встретиться, охватило неудержимое желание сделать это как можно быстрее. Он уже устал от всех этих чемберленов, даладье, петэнов, лавалей, франко и чиано… Даже дуче начинал его временами раздражать, потому что его греческая авантюра мешала ситуации сильно. И Гитлера чисто по-человечески все более интересовал Сталин. Ему казалось, что их встреча может прорвать ту паутину, в которой фюрер понемногу запутывался….
Поэтому он согласился сразу и выбрал самолет.
После отъезда Молотова Гитлер встретился с царем Борисом, но ничего реального от него не добился… 19 ноября примерно тем же закончилась беседа с бельгийским королем. На 25 ноября была назначена встреча с маршалом Антонеску — кондукатор Румынии тоже его интересовал. Но сейчас все уходило в сторону — два дня он проводит со Сталиным, а там…
А там что-то, смотришь, и прояснится…
В пути Гудериан, которого фюрер взял с собой как «специалиста по Бресту», показал планы крепости и фото воздушной съемки. Выглядело все это сверху и в красках впечатляюще — крепость русские инженеры ставили когда-то с умом…
Бронеавтомобиль Гитлера въехал в Тереспольские ворота Цитадели и оказался во дворе крепостных казарм. Здесь, господствуя над всем Центральным островом, над постройками и валами, высилось массивное здание с высокими стрельчатыми окнами — старая гарнизонная церковь. Поляки превратили ее в костел, а теперь здесь был устроен полковой клуб… В клубе и должны были пройти первые переговоры… Кроме прочего, она стояла особняком и пространство вокруг нее было просто контролировать и охранять.
Над аэродромом в генерал-губернаторстве в тот день небо было как по заказу — высоким, студеным и синим. Невысокое уже, почти зимнее солнце светило ярко и празднично. Еще выйдя из самолета, фюрер прищурился от солнечных лучей и сказал Риббентропу и встречавшему их Шуленбургу:
— Хороший знак…
Такое же чистое небо было и над Брестом.
Гитлер с Риббентропом и Гудерианом вышли из автомобиля на плац, и фюрер увидел Сталина, стоящего в небольшой группе военных и штатских, из которых был сразу узнаваем лишь недавний гость Германии — Молотов. Подтянутый, франтоватый маршал с небольшими усами, чем-то напоминавшими усы самого фюрера, с шестью яркими круглыми орденами на кителе был, очевидно, Ворошилов. Рядом со Сталиным стоял и полный мужчина с гладкой прической и прямоугольником усов щеточкой.
Сталин, тоже увидев фюрера, что-то сказал Молотову с Ворошиловым и двинулся к гостям в сопровождении высокого генерала.
— Кто это, Риббентроп? — тихо спросил Гитлер.
— Фигура мне абсолютно незнакомая, мой фюрер! — пожал плечами рейхсминистр.
— А вы, Шуленбург, не знаете? — обратился фюрер к московскому послу, вышедшему из другой машины…
— Я также в полном неведении, мой фюрер!
Сталин неторопливо подошел, слегка развел руки, приветствуя Гитлера, потом, принимая руку фюрера и пожимая ее, глуховато сказал:
— Рад приветствовать вас, господин Гитлер на земле, которая была возвращена России в ходе нашей общей борьбы!
Гитлер — сам мастер монолога и емкой фразы, сразу же оценил сказанное… Тут были и изысканная в своей простоте и невычурности любезность, и напоминание о том, что Брест — давнее законное русское владение, и скрытая благодарность за вернувшую Брест России германскую решимость 39-го года в отношении Польши, и признание взаимной выгодности союза, и приглашение к его развитию…
Да-а-а… Это был не Чемберлен…
— Я также рад, господин Сталин, что эта общая борьба привела нас в эти старые и овеянные славой стены, где может начаться новая история…
Стрекотали камеры русских и германских кинооператоров, щелкали затворами фотоаппараты, а Сталин под этот неизбежный шум представил фюреру высокого генерала, который оказался переводчиком:
— Переводить нам будет генерал Игнатьев… Он прекрасно знает немецкий язык еще с тех пор, как вел беседы с кайзером Вильгельмом Вторым.
— О! — невольно вырвалось у Гитлера. — Даже так! И как вам удалось это, генерал? — не удержался от вопроса фюрер.
Игнатьев вначале перевел вопрос Сталину, а затем ответил:
— Я был в свое время военным агентом России в Скандинавии…
Сталин чуть заметно улыбнулся и пояснил:
— Товарищ Игнатьев в прошлом— граф, а сейчас, как видите— красный генерал… Живое связующее звено между старой и новой Россией… Между прочим, Алексей Алексеевич служил в царской армии вместе с будущим маршалом Маннергеймом…
Да, эти русские умеют удивить!
Фюрер вдруг понял, что он никогда в обстановке встречи на высшем уровне не чувствовал себя так свободно уже с первых ее минут! Раньше ему всегда приходилось играть, а тут — он чувствовал это острым чутьем публичного политика и вождя — нужды в игре не было.
Не было потому, что Сталин уже первыми минутами общения начисто исключал какую-либо игру. Теперь фюрер понял, почему Риббентроп был так восхищен атмосферой кремлевских приемов. В Европе дышали изысканными искусственными ароматами, а тут был чистый здоровый воздух, окружающий, черт побери, нравственно весьма здоровых людей…
Это было новым и непривычным для Гитлера. Но это — не раздражало. Фюрер уже начинал догадываться, что Сталину была присуща высшая простота стиля, заключающаяся в том, что стиля, как чего-то продуманного, не было. Была сильная, крупная, уверенная в себе и в своей стране личность, для которой никакая поза невозможна уже потому, что абсолютно не нужна.
И этот граф-переводчик… Родом из старой России, он тоже явно дышал той же простотой, что и его вождь…
Все это пронеслось в уме фюрера мгновенной, переплетающейся чередой мыслей, чувств, догадок и прозрений… Но надо было что-то говорить, и он вдруг неожиданно для себя сказал тоже просто:
— Вот оказывается как! Старая Россия и новая оказывается связаны крепче, чем я думал!
— У нас и с Германией давние связи, господин Гитлер, — улыбнулся Сталин… — Я хотел бы вам прочесть несколько строк, — и Сталин, сделав паузу, прочел:
Есть между нами похвала без лести,
И дружба есть в упор без фарисейства,
Поучимся ж серьезности и чести
На Западе у чуждого семейства…
Скажите мне, друзья, в какой Валгалле
Мы вместе с вами щелкали орехи,
Какой свободой мы располагали,
Какие вы поставили мне вехи…
После каждой строчки Сталин делал паузу для перевода, однако музыка стиха от этого не терялась. Игнатьев же переводил блестяще… Рифмы при переводе пропадали, а выразительность сохранялась, и воздействие ее было несомненно…
Гитлер стоял под чистым небом на чужом армейском плацу и поражался… Так с ним не знакомились никогда…
Он нередко сомневался — верна ли та или иная его политическая акция, но не сомневался в своей идейной правоте.
Когда он отдал приказ войти в демилитаризованную Рейнскую зону, он отчаянно трусил. Но вошел.
Он был мастером блефа потому, что никто — ни среди тех, кто ему противостоял, ни среди тех, кто стоял рядом с ним, не начинали с таких низов, как он… Вся эта парламентская и аристократическая публика всегда имела хлеб с маслом, даже если не ударяла палец о палец. Это были представители элиты. Они умели играть, но не умели вложить в игру ту страсть и жизненную силу, которая свойственна тем, кто не просто сделал себя сам, но сделал, поднимаясь с самых общественных низов…
Даже мелкий корсиканский дворянчик Наполеон знал лишь, что значит заснуть на голодное брюхо. Но что такое ночлежка, где засыпаешь на это голодное брюхо, ничем не отличаясь от бездомного пса?! Нет, с этим не был знаком даже Наполеон. Может быть, именно поэтому француз в решительный момент так и не решился использовать силу массы, толпы… Массы, преданной тебе и верящей тебе…
Из всех мировых лидеров изнанку жизни и борьбу не за успех, а за кусок хлеба знал еще только один — вот этот неторопливый русский… Ах, нет, не русский, грузин… Впрочем, все же — русский.
Гитлер колебался перед Судетами и во время Дюнкерка… Ведь поступок, действие могут и подвести. Однако он никогда не подвергал сомнению свои политические идеи! Убеждения его всегда были незыблемы.
Он верил в себя абсолютно, потому что давно глубоко запрятал в самые глубины души сомнения. Это не было ни манией величия, ни переразвитым самомнением. Был трезвый политический и личный расчет, подкрепленный и проверенный практикой: чем более уверенно и неколебимо он вел себя с окружающими, тем большее влияние он на них оказывал. Абсолютная уверенность давала хорошие дивиденды…
И вот впервые вглядываясь в эти прищуренные серые глаза, вслушиваясь в неторопливую речь, подкрепляемую редким взмахом руки, он впервые ощутил неуют и беспокойство.
Он впервые за долгие годы усомнился — а все ли его идеи верны? Вот стоит носитель идей, от его, Гитлера идей, отличных… Но так ли уж неприемлемы идеи, сделавшие вождем России такую личность, как Сталин?
А Сталин, посмотрев в глаза фюрера прямым взглядом, пригласил к входу в высокое здание, похожее на собор…
Начались взаимные приветствия и знакомство.
МАРШАЛ действительно оказался Ворошиловым, а полный мужчина представился коротко: «Жданов»…
Все прошли внутрь… Большое, просторное, но отнюдь не изысканное помещение занимал длинный стол, уже сервированный, причем роскошно…
Однако Сталин пригласил фюрера пройти дальше и пояснил:
— Я благодарен вам, господин Гитлер, за ваше быстрое согласие встретиться в Бресте… Сюда весьма просто добраться и из Москвы, и из Берлина, но это все же не отель «Бельвю», а крепость… К тому же — давно не приводившаяся в порядок. Сейчас здесь стоит несколько воинских частей, а солдаты — народ неприхотливый, мы-то с вами это знаем, потому что мы — сами солдаты…
— О, герр Сталин, вы тоже воевали? Где? На германском фронте?
— Нет, в нашу Гражданскую, а потом — в польскую войну, ту — давнюю… Так что с немцами я не воевал, как и вы, господин Гитлер, не воевали с русскими.
— Да, я был на Западном фронте, как и, кстати, генерал Гудериан…
— Я знаю… И. надеюсь, вы простите нам недостаток комфорта — все пришлось готовить за эту неделю, поэтому что-то могли и упустить…
— Я догадываюсь, герр Сталин, что вы не упускаете из виду ничего…
Сталин как-то по-домашнему тронул усы, улыбнулся:
— Вряд ли это возможно, господин Гитлер… Но я прошу вас отведать, как у нас говорят, русского хлеба-соли… Вы с дороги, а в России ни один уважающий себя хозяин не может допустить, чтобы дорогого гостя да не накормить. Там, — Сталин кивнул головой на стол за их спинами, — я предлагаю провести обед в вашу честь после первой деловой беседы, а сейчас я прошу вас, господ Риббентропа, Шуленбурга и генерала Гудериана закусить в узком кругу… А наши товарищи позаботятся о других ваших спутниках…
В соседний зальчик вместе со Сталиным, Гитлером и Риббентропом кроме Шмидта и Игнатьева прошли Молотов, Ворошилов, Жданов, Шуленбург и Гудериан.
Здесь тоже стоял стол, но круглый, накрытый на двенадцать персон — с запасом… Сервировка была тоже великолепной, хотя и простой. На столе стояли яркие бутылки «Старки», коньяка и водки, блистал хрусталь рюмок.
Пунцовые помидоры особенно подчеркивали нежную зелень салата. В хрустальных салатницах отблескивала свежая капуста, приправленная соусом провансаль, лежали «букетики» цветной, стояли сковородки с паштетами, блюда с заливным… Сочная клубника окружала золотые ананасы, гордо украшенные оперением, достойным индейского вождя.
Несколько глубоких хрустальных мисок были наполнены черной искрой.
Сталин пригласил к столу Гитлера, когда тот начал устраиваться, широким жестом пригласил остальных, сам сел рядом с фюрером, и некоторое время все были заняты тем, что не без удовольствия накладывали себе на тарелки то, что кому приглянулось. Слуг не было, но Сталин обязанность угощать фюрера взял на себя…
Перед Гитлером стояло несколько бутылок с минеральной водой, отдельная миска с икрой, блюдо с заливной осетриной, салаты… Его часть стола была почти вегетарианской— русские явно знали его вкусы, а Сталин еще и пояснил:
— Зная вашу склонность к хорошей минеральной воде, мы ее учли, но на стол поставили нашу, советскую воду из разных мест… Был бы рад, если бы вы попробовали все и выбрали, что понравится больше… И потом мы будем ставить перед вами то, что выберете…
Гитлеру стало приятно, и он, глядя на стол перед Сталиным, шутливо сказал:
— Я вижу, герр Сталин, что у вас тоже отдельный напиток, который вы, как я понимаю, выбрали уже давно?
У прибора Сталина действительно был поставлен хрустальный запотевший графинчик с чем-то прозрачным, как горный ручей… Сталин хитро улыбнулся и предложил:
— Я с удовольствием им с вами поделюсь, и заранее могу предположить, что он вам не будет противен…
Гитлер согласно кивнул, и Сталин налил из графинчика вначале фюреру, а затем — себе… Его примеру последовали остальные, и Сталин встал с рюмкой в руке, жестом попросив гостей сидеть…
— Я предлагаю тост за дружбу двух великих народов, за их взаимопонимание и будущее! Пусть они будут так же чисты, как и эти напитки в наших бокалах!
Сталин выпил, Гитлер с опаской сделал небольшой глоток и с удивлением обнаружил, что пьет чистейшую родниковую воду…
Сталин смотрел на него, весело прищурившись, и фюрер, тоже весело посмотрев на него, сказал:
— Ваш тост, герр Сталин, точен и глубок, и я с удовольствием к нему присоединяюсь. Ваш напиток можно пить без опаски!
ВРЕМЯ летело незаметно, напряжения не было… После завтрака Сталин пригласил фюрера пройти в другую комнату… За столом они договорились, что в первой беседе рядом с ними будут только Молотов, Риббентроп и Шуленбург.
И теперь Гитлер, разместившись в удобном кожаном кресле, перед которым стоял небольшой столик с «Нарзаном» — фюрер решил остановиться на нем, — осматривался, вполне довольный той обстановкой, в которой предстояло им поработать со Сталиным.
Тут не было и намека на интерьеры Бергхофа — сразу было понятно, что еще неделю назад помещение выглядело совершенно иначе. Но продумано все было отлично и со вкусом. Удобные кожаные кресла, диван, банкетки, столики с водой, фруктами и цветами, на стенах — несколько отличных пейзажей в чисто русском стиле… Освещение мягкое — настольные лампы и бра… Шнуры от бра не были скрыты, а тянулись от нескольких тройников в розетках — их повесили тут на время. Однако открытые шнуры были декоративно отделаны и не насиловали глаз.
Знавший толк в интерьерах фюрер все это заметил и оценил сразу, хотя одна деталь выбивалась из общего облика помещения —дальняя стена была зачем-то завешена с потолка до пола занавесью под тон стенам.
«К чему она?» — подумал Гитлер.
Сталин же, тоже устроившись в кресле, сказал:
— Я предлагаю следующий порядок наших бесед… Вячеслав Молотов в Берлине достаточно полно охарактеризовал вам наши конкретные проблемы… Вы в Берлине также весьма полно изложили ваши общие взгляды на будущее… Мне кажется, что пока нам не стоит сбиваться на частности и обсудить еще раз — уже лично — общие проблемы… А уже из них будут вытекать конкретные вопросы…
Гитлер ушам своим не верил — Сталин удивил его и тут!
Как! Фюрер все время пытался именно так построить беседу с Молотовым, но каждый раз натыкался на частокол молотовских вопросов. А Сталин сам это предлагает…
— О, конечно же, герр Сталин, это будет великолепно! И беседа началась…
Впрочем, в самом ее начале Гитлер не выдержал и поинтересовался:
— Скажите, герр Сталин, а где же ваша знаменитая трубка? Сталин добродушно улыбнулся, и комически разведя руками, ответил:
— Как мне рассказывали, на дверях своей мюнхенской квартиры вы повесили табличку «Курильщиков просят не переступать этот порог»…
Гитлер потрясенно замолчал. С такой предупредительностью на таком уровне ему еще сталкиваться не приходилось. Благодарно кивнув головой, фюрер начал:
— Ну, что же, вы справедливо заметили, что я в Берлине сказал уже многое… И сейчас хотел бы проиллюстрировать сказанное одной цитатой… С вашего позволения я зачитаю часть выступления Ллойд Джорджа в английском парламенте 17 ноября 1919 года… Он тогда заявил…
Тут Гитлер достал из папки два листка бумаги, один из которых передал Шмидту…
Затем он взял свой листик в левую руку поудобнее и начал читать:
— Не мне указывать, соответствует ли лозунг единой России политике Великобритании… Один из наших великих людей, лорд Биконсфильд, видел в огромной, могучей, великой России, катящейся подобно глетчеру по направлению к Персии, Афганистану и Индии, самую грозную опасность для Великобританской империи…
Гитлер бросил листик на стол и сказал:
— Как видите, Британия давно боится того, что я предлагаю вам… Но господин Молотов все сводил к Турции и Болгарии с Финляндией… Для нас важна Румыния — из-за ее нефти… Но так ли уж важна Болгария для вас? Я уже спрашивал господина Молотова — если вы даже войдете в Болгарию, сможете ли вы удерживать Проливы? Ведь угрожать вам может лишь английский флот, а он пойдет не по суше, а через Босфор… А от самой южной точки Болгарии до Босфора — двести километров турецкой территории…
Гитлер с любопытством взглянул на Сталина и Молотова, спросил:
— Вы что, собираетесь воевать тогда и с Турцией?
— Но если в районе Босфора будет наша военно-морская база и вы этот вариант поддержите… — осторожно предположил Молотов.
Сталин при этом молча, но вопросительно посмотрел на фюрера. Тот пожал плечами и ответил:
— Простите, но это несерьезно… Мы, — он укоризненно посмотрел на Сталина — начинаем все же сбиваться на детали, но хочу сказать, что Германия, ведя непростую войну, не может нажимать на Турцию, рискуя отбросить ее в англосаксонский лагерь… Думаю, — прибавил он сразу же, — и вы тоже не можете идти на подобный риск… Поймите, мне нужна нефть… И за ней приходится идти даже в Африку…
Сталин согласился:
— Это нам понятно… Рейх имеет право получить Ближний Восток как нефтяную базу— но спрашивается: на основе патронажа или колониального захвата? То же можно сказать о Центральной Африке… Я знаю, что вы, господин канцлер, всерьез и давно озабочены проблемами расширения ваших сырьевых возможностей.
Сталин повернулся к Молотову, а тот уже доставал из одной из папок два листика, один из которых подал Сталину, а второй — Гитлеру.
На плотном листе были отпечатаны по-немецки две цитаты…
Первая была взята из интервью канцлера Германии лондонской «Дейли экспресс» 11 февраля 1933 года: «Германия нуждается во многом из того, что могут дать колонии, и колонии нужны нам в той же мере, что и другим державам».
Вторая была из речи канцлера Германии 23 марта 1933 года в рейхстаге: «Мы знаем, что географическое положение Германии, бедной сырьевыми материалами, не гарантирует экономической самостоятельности нашему государству».
Сталин помахал своим экземпляром, тоже бросил его на столик и сказал:
— Это, — он ткнул в сторону листа пальцем, — можно иметь или за счет войны, или за счет политики. Можно — за счет и того, и того… Но колонии — это уже вчерашний день. Англия не продержится в Индии и десятка лет… Как ведущая сила Коминтерна, — Сталин сумел произнести последнее слово с явной иронией, — Советский Союз хорошо осведомлен о том, какие пожары могут вырваться на поверхность уже в ближайшем будущем… Так стоит ли Германии, не имеющей сегодня колоний, стремиться к простому восстановлению своего прежнего статуса?
Сталин прищурился:
— Не лучше ли стать на сторону обиженного, если ты и сам стоишь в позе обиженного? Нас, русских, обижали и обманывали часто… А ведь и Германию многие годы притесняли, не так ли?
— Версаль до сих пор жжет мне душу, несмотря на то, что этим летом я покончил с ним в том же самом вагоне, где ему было положено начало! — раздраженно отозвался Гитлер. — Однако…
— Однако, господин канцлер, посмотрим на карту… — Сталин встал с кресла, прошел к стене, завешенной занавесью, раздернул ее, и фюрер увидел, что стену от пола до потолка закрывала громадная карта мира…
Он пригласил подойти остальных и принялся рассуждать:
— Вот мы, Советский Союз… Вы предлагаете нам идти к Аравийскому морю… Что же, пойдем…
Сталин карандашом, захваченным со столика, повел линию…
— Между нашим Кавказом и Персидским заливом лежит Турция, а дальше — Сирия и юго-восточнее ее — Ирак… Сирия связана с Францией, Ирак связан с Англией, потенциально дружествен Германии, но в военном отношении слаб. Допустим, что мы сможем с вашей помощью усилить Ирак. Но что нам делать с Турцией? Сталин посмотрел на немцев, те молчали.
— Пойдем иначе — через Иран, — предложил Сталин. — С Ираном у нас хороший договор, и у вас там сильные экономические и политические позиции… Даже очень сильные… Но Иран независим, и через него мы идти не можем, не так ли? К тому же Иран связан с вами.
Немцы по-прежнему молчали.
— Но мы можем пойти и иначе — через Афганистан… С ним у нас тоже хороший договор, но Афганистан независим и горд — англичане так и не смогли его покорить…
Сталин вновь посмотрел на Гитлера и спросил:
— Что же нам остается? И сам же ответил:
— Остается — из района нашего Памира через узенькую полосу Афганистана — он нам простит—идти к теплому открытому морю через Английскую Индию! Английскую — это прекрасно, потому что вы, господин Гитлер, справедливо предрекаете Британии распад… Но в этом случае Индия вряд ли захочет, чтобы мы заняли место Англии… К тому же…
Сталин еще раз оторвался от карты и посмотрел на Гитлера:
— К тому же все проходы для нас к морю идут через высокие горы… Однако… — Сталин выдержал паузу, — однако выйти в долину Инда было бы неплохо…
— Ну вот, — обрадовался фюрер…
— Нет, — сразу же возразил ему Сталин, — нам нужны гарантии… Мы можем пойти в Индию… Но при условии, что Англия будет повержена вначале в Европе.
Гитлер слушал и не верил… Фактически Сталин выражал его мысли, однако все ли тут было так, как это представлялось фюреру?
А Сталин объяснял далее:
— Кроме того, идти в Индию нам можно тогда, когда к этому присоединится Китай, освобожденный от Японии… А это значит — отказ от идей «Антикоминтерновского пакта». Может быть…— Сталин помедлил и закончил, — может быть, за счет отказа от Коминтерна…
Сталин поражал Гитлера все более…
— Сегодня, господин Гитлер, Германия ориентируется на Японию. Что ж, это ваше суверенное право, господин канцлер… Однако нам кажется, что не стоит игнорировать Китай… Да, сегодня Китай слаб. Но в самой его слабости скрыто доказательство его силы… Почему слаб Китай?
Сталин посмотрел на Молотова, как учитель на школьника, адресуясь, как будто к нему, но ясно было, что ему важен один слушатель. И этот слушатель был внимателен, а Сталин говорил ему:
— Вспомним историю вашей страны. Германия — в потенциале великая держава — долгое время не играла той роли, которую заслуживал ее народ… Почему? Потому, что она была раздроблена… И ее била Франция. Но пришел Бисмарк, и объединенная Германия начала бить Францию.
— Прекрасно! — вырвалось у Гитлера.
А Сталин, улыбнувшись в очередной раз, заявил:
— Мне кажется, что противостояние Китая и Японии — это азиатский вариант противостояния Германии и Франции. И сходны тут судьбы Германии и Китая…
Гитлер хотел возразить, но Сталин жестом попросил подождать и ответил на невысказанный вопрос:
— Я отношусь к Японии с уважением, господин канцлер, и желаю ей добра. Да, Япония обуреваема идеями гегемонии… Китаю до этого очень далеко — его задача понятна. Но Китай — это пространства, это рынок для машин и заводов, это — сырье. Мы хотим сильного и независимого Китая, потому что такой Китай будет нуждаться в сильной внешней поддержке для своего внутреннего роста… Китай будет стоять перед выбором друга: мы или США. Мы предлагаем вам объединиться в нашей борьбе за Китай…
— А Япония? Какой вы видите ее судьбу?
— Япония? Япония вполне может иметь с нами хорошие отношения уже потому, что она имеет плохие отношения с Америкой… Но давайте, господин рейхсканцлер, подождем с Японией, с Индией… Если мы покончим с Англией, то…
Гитлер слушал, увлекаясь все более и более… Обычно он предпочитал собственный монолог, но Сталин без малейшего нажима заставил слушать себя. Гитлер и слушал, а Сталин предложил:
— Мы готовы вам здесь помочь, и помочь крепко, но для этого надо хорошо подготовиться. Сегодня мы готовы вести большую войну… — Сталин помолчал, а потом твердо пояснил, — но лишь оборонительную. А для того, чтобы мы совместно разгромили Англию в Европе и тут же могли наращивать движение на Ближний Восток и в Индию, нужны иные силы… Причем мы можем идти в Индию лишь как освободители ее от англичан, а не как ее завоеватели. Ведь независимая Индия — это хорошо для нас с любой точки зрения. Да и для вас, по-моему, тоже…
Сталин умолк… Гитлер — да и не он один — ждал итога, и Сталин подытожил:
— Господин Гитлер! Давайте подождем до 1942 года… Я предлагаю отвести ваши войска к западным границам генерал-губернаторства, а мы готовы оттянуть в глубь страны свои… Уж очень много их начинает скапливаться по обе стороны границы. Кому от этого выгода — Черчиллю? Рузвельту?
Все, сказанное Сталиным, было так неожиданно, реагировать на него было так непросто, что фюрер ухватился за последнюю фразу и спросил:
— А кстати, что вы можете сказать об Америке, герр Сталин?
— Мы не против США… И не стоит вносить тут идеологию. Ленин говорил о капиталистах США примерно так: пусть они нас не тронут, а мы их не тронем… И этот подход мне кажется верным не только для США… России нужен мир, господин Гитлер… Уверен, что мир нужен и Германии… Но за мир иногда надо и повоевать…
В комнате на мгновение повисла тишина, а потом фюрер предложил:
— Герр Сталин! Я услышал от вас так много неожиданного и интересного, что надо хорошо обдумать — как нам решать конкретные задачи текущего дня…
Сталин кивнул, соглашаясь…
— Я буду думать над этим, и у меня есть к вам вопросы… Как я понимаю, есть вопросы и у вас ко мне.
Сталин снова кивнул.
— Но сейчас я хотел бы спросить о деле абсолютно конкретном…
— Я вас слушаю…
Гитлер откашлялся и сообщил:
— В феврале 38-го года вы закрыли наши консульства в Ленинграде, Харькове, Тбилиси, Киеве, Одессе, Новосибирске и Владивостоке. Можно ли дружить, если совершенно не знать друг друга? Риббентроп мне жалуется, что все, что он может узнать о России, кроме репертуара московских театров, которые посещает Шуленбург, это информация ежемесячного дипкурьера из Берлина в Токио и обратно… То, что он докладывает, это все, что нам известно о России вне Москвы… Вряд ли это нормально. Много ли увидишь из вагонного окна?
Сталин прекрасно понимал, что одним дипкурьером перечень информаторов фюрера на исчерпывается, однако виду не подал и сказал:
— Согласен… Однако, господин Гитлер, я не хотел бы, чтобы между нами оставались недоговоренности. Дипломатия и разведка всегда шли рука об руку… Другое дело, что когда разведка полностью вытесняет дипломатию, то вряд ли такая информация поможет взаимопониманию. Что можно увидеть в замочную скважину? Еще меньше, чем из окна курьерского вагона…
Гитлер замолчал так надолго, что казалось — его красноречие разлетелось на мелкие осколки, столкнувшись с такой твердой прямотой… Сталин не издевался, не демонстрировал недовольство. Он просто сказал то, что отвечало реальности, и теперь спокойно ждал ответа.
И смотрел он при этом добродушно и доброжелательно…
— Господин Сталин, — Гитлер наконец собрался с мыслями, — к сожалению, вы правы как в самом тезисе, так и в конкретной оценке. Но Россия сейчас — это действительно сфинкс. Впрочем, сфинкс хотя бы задавал загадки, и по ним можно было что-то понять в нем самом. А Россия — сама загадка, и если я ее не разгадаю, то…
Гитлер опять замолчал, споткнувшись о недосказанную мысль, но Сталин улыбнулся и досказал:
— Господин Гитлер! Мне было бы искренне жаль, если бы вы не разгадали эту загадку. Ведь если верить легендам, судьба таких несчастливцев была не из завидных. Но я убежден, что если мы начнем разгадывать ее вместе, то посрамим все легенды… Если вы считаете это полезным для нас обоих, мы возобновим работу всех ваших консульств и готовы открыть их дополнительно…
Гитлер молчал, ожидая, и Сталин закончил:
— Скажем, в Баку, Сталино и Саратове. Рядом с последним — наша республика немцев Поволжья, и расширение культурных, — Сталин вдруг резко и отчетливо выделил это слово голосом, — контактов будет не лишним. Как вы полагаете?
— Безусловно! Культурные, — Гитлер тоже выделил это слово интонацией, — контакты мы будем развивать в первую очередь…
— Что же касается вашего дипкурьера, то я предлагаю немного разгрузить его. По нашему Транссибу мог бы вполне проехать туда и обратно ваш министр пропаганды, доктор Геббельс. С его острым глазом и талантливым пером можно увидеть там многое…
— Геббельс? Из окна вагона? — тут же отреагировал Гитлер полушутливым тоном.
— Да, Геббельс. Но, конечно, не только из окна.
Сталин замолчал, улыбнулся в усы, сделал короткий жест рукой и продолжил:
— Наши Поволжье, Урал, Сибирь и Дальний Восток надо видеть основательно… Было бы желание, и мы их товарищу… — тут Сталин сделал паузу и взглянул на собеседника с нескрываемым лукавством, — Геббельсу покажем.
ВРЕМЯ летело, оно летело над старыми стенами старой Цитадели, обтекая их не без боя, а напротив, с боем, ибо не было сейчас над миром мира, даже если где-то и не гремели еще пушки…
Такой уж получалась тогда та эпоха…
За беседой пролетело уже почти три часа, и Сталин предложил:
— Не пора ли нам сделать небольшой перерыв, а потом — за стол? Уже большой компанией?
— Пожалуй, пора, — искренне согласился Гитлер…
Через час они уже сидели во главе длинного стола в большом зале… На обед было приглашено человек сорок. Теперь стол был не только сервирован, но и уставлен так густо и богато, что слюнки потекли даже у весьма воздержанного фюрера…
Приятно удивлен он был и другим. Теперь их и всех других за столом обслуживали десятка полтора официанток — каждая была истинной красавицей в явно нордическом, арийском стиле…
Сталин не стал тут ничего подчеркивать словами, но было ясно и так, что эти статные красавицы с тяжелыми коронами волос, с чистыми линиями лиц были невысказанным упреком теории о славянской неполноценности.
Фюрер, всегда неравнодушный к женской красоте, — как понимающий ценитель вполне оценил и тонкость намека, и тех, кто его олицетворял…