29 июня, понедельник

29 июня, понедельник

— Ты, Вано, известие слышал? — спросил седой Резо, зайдя в кабинет заведующего кремлевской столовой.

— Не называй меня Вано! — взвился генерал-шашлычник.

— Извини, Иван Андреевич, извини!

Шашлычник вытянул руку, указывая на стул:

— Сядь!

Старик сел и уныло продолжал:

— Похоже, надо вещи паковать. Директора ресторана «Прага» вчера прогнали.

— Работать надо лучше! — выдавил завстоловой. — А ты стал лодырничать! Что за продукты возишь? Говядина — страсть! Где ее разыскал?!

— Что ерепенишься?! Я тебе в отцы гожусь! — подскочил генерал-закупщик. — Ты передо мной — сопляк!

— Прости, Роман Андреевич! — смутился завстоловой.

— Разошелся, на старших кричит! — не успокаивался пожилой генерал.

— Ну, прости, прости, сгоряча!

— Сгоряча! Причем тут говядина? Для столовой мясо я в общей закупке беру, как было заведено! Я исклучително начальством занимаюсь, первыми лицами, вот там — мясо, как пух!

— Извини, сорвался! — привстав в знак уважения, извинялся сталинский шашлычник.

— Считай, я ничего не слышал! — смилостивился седой грузин. Его грузное тело с трудом умещалось на фанерной сидушке стула.

— И я, дядя Резо, сижу на углях, жду, когда скажут кабинет освобождать, — упавшим голосом признался зав кремлевской столовой.

— Как бы хуже не было! — ерзал на стуле толстый грузин.

— Куда ж хуже?

— Куда-куда? В тюрьму! Василий Иосифович сидит, Лаврентий Павлович арестован, сына Серго и Нину Теймуразовну в Лефортово повезли.

— Куда катимся?! — задохнулся от возмущения сталинский шашлычник.

— Э-э-й! — выдохнул пожилой генерал. — Я, Ваня, с завтрашнего дня форму снимаю, хватит в генеральском кителе расхаживать, ворон дразнить, и ты не выпячивайся. Сейчас надо ниже воды, ниже травы!

— Вторые сутки не сплю, — тер виски завстоловой.

— Я коньяка выпью и засыпаю.

— Не злишься на меня, Роман Андреевич, что сорвался?

— На старого человека голос повышать — последнее дело!

Вано привстал и страдальчески посмотрел на благодетеля.

— Проехали, прощаю! — со вздохом проговорил старик и снова заерзал на неудобном стуле. Он нечасто заходил к родственнику. — Я, знаешь, сел вчера перед окошком и поплакал. Иосифа Виссарионовича вспомнил, золотое сердце! И за Лаврентия Павловича душа разрывается, что с ним сделают?