//__ ПОНЕДЕЛЬНИК __//

//__ ПОНЕДЕЛЬНИК __//

Никита медленно поднялся по гранитным ступеням родного университета. Благородный камень альма-матер казался ватным. Чтобы не завязнуть и не остановиться, приходилось напрягать икры, нервно-трепетавшие, как и все тело. То был не страх и даже не испуг, просто организм усиленно справлялся с излишками адреналина. Что отличает ужас и паническую обреченность от риска, восторженного бесстрашия и куража? Направление движения. Если ты идешь вперед по твердости своего духа, ведомый опасностью, словно маяками, то упиваешься адреналином как волшебным будоражащим радость вином. Если твой путь — бегство, адреналин начинает глушить тебя тупым, тяжелым денатуратом, погружая тело и разум в мутно-липкое забытье, отравляя в сердце страсть, без остатка забирая силу, распиная сдавшуюся надежду.

Никита не знал, что такое эндорфин. Нет, он, конечно, слышал, что это «гормон счастья», вырабатываемый влюбленностью, шоколадом и контрастным душем, но не более. Само слово «эндорфин» образуется от греческих «внутри» и «морфин».

Эндорфины — это химические элементы, по структуре сходные с опиатами. Эндорфины вырабатываются в нервных клетках головного мозга. Они могут уменьшать боль и, подобно наркотикам, влиять на эмоциональное состояние человека. Выделение эндорфинов, как правило, связано с выбросом адреналина. Таким образом, физические нагрузки, а также ощущения риска и опасности дарят человеку чувство самого настоящего счастья. К слову сказать, для торчков этот божественный наркотик недоступен. Концентрация опиатов в искусственной дури в сотни раз выше, чем в эндорфинах, поэтому последние становятся нечувствительными для человеческих нервов, избалованных героином.

Если бы Громов знал химический состав своей радости, он бы легко смог объяснить природу дурманившей его эйфории. Но он просто шел вперед, наслаждаясь приливами опасности.

Стараясь глядеть себе под ноги, чтобы случайно не встретиться взглядом со знакомыми, Никита проскочил через дерганные встречными людскими потоками двери, махнул узбекам-охранникам старым студенческим и выскочил на боковую лестницу. Благополучно, не встретив бывших товарищей, Громов поднялся на нужный этаж. С надвинутой на глаза бейсболкой преодолев полкоридора, парень отступался в кабинет с тертым черно-золотым номером.

— Заходите, открыто, — отозвалось добродушно, но с вялым гостеприимством.

Никита аккуратно опустил ручку, толкнул и так же тихо закрыл за собой дверь.

— Добрый день, Виктор Николаевич. — Он размеренно поприветствовал хозяина кабинета.

— Да-да, — недовольно закряхтел мужчина в неброском костюме, узрев гостя. — Я вас слушаю.

Виктор Николаевич Худяков возраста был почти пожилого. Немного изогнутый в спине, он словно запечатлял вечное согласие и покорство вышестоящим. Профессор был похож на старого дворецкого, сдержанно-подобострастного к хозяевам и деспотичного к дворне. Он всегда улыбался, и порой было нелегко понять истинное настроение профессора. Выдавали глаза и скулы. Когда Виктор Николаевич располагался к благодушию, его вполне таки европеоидные глаза вытягивались монгольским прищуром, заплывая елейной слизью. Голова при этом начинала дергаться, как у пружинного истуканчика. Когда профессор раздражался, уголки незатухающей улыбки разбегались напряженными трещинами, а на скулах собирались излишки жухлой физиономии. В целом он производил благообразное впечатление на студентов и коллег, женская сторона которых считала его добрым и милым. И это несмотря на то, что он очень тянул гласные и мог запросто оскорбить высокомерием, которое моментально искупалось фальшивым подхалимством.

— Я по поводу аспирантуры, — начал Громов, так и не сумев разглядеть в профессоре информированного страха.

— Слушаю вас, — улыбнулся Худяков.

— Я бы хотел защищаться у себя на истфаке МГУ. И.

— Мы в курсе ваших чаяний, — перебил профессор. — Но, к сожалению, как я вам уже объяснял, это будет весьма затруднительно.

— Но.

— Я понимаю, что у вас красный диплом и почти написана работа. Причем отмечу, что местами вполне себе толковая. Но в этой жизни каждый должен определиться, чем ему заниматься. Я выбрал историческую науку и не лезу в политику, вас вот учу. Вы тоже сделали свой выбор.

— В смысле, Виктор Николаевич? — мрачно потянул Никита.

— Вы сами прекрасно понимаете, в какое непростое время мы живем. Ваши статьи, я бы даже назвал их памфлетами, за подписью аспиранта МГУ позорят факультет и дискредитируют руководство.

— А как же наше право на выражение собственного мнения? — возразил было Никита.

— Ах, выражайте, сколько вам угодно. К счастью или нет, у нас на то свобода слова. Но будучи нашим аспирантом, вы, вольно или нет, действуете от имени организации и коллектива, частью которого вы являетесь, — профессор замельтешил пальцами по разбросанным на столе бумагам.

Руки «милого» Виктора Николаевича производили угрюмое зрелище. Сухие морщины конечностей были густо исполосованы кошачьими когтями. Легкие царапины разливались в глубокие борозды.

«Что ж ты, сука старая, творил эдакое с бедным котом? — в трауре о животном размышлял Никита. — Душил, поди, или за усы дергал? Вот ты какая, наша интеллигенция: в крике клеймит сталинские репрессии, молча благословляет путинские, а вечерами втихушку умучивает родных зверушек».

— Но профессор Вдовин рекомендовал работу, — Громов отвлекся от созерцания коцаных рук собеседника.

— Я знаю, — кивнул Виктор Николаевич. — Ему терять нечего, он же гениальный. Поэтому, молодой человек, я рад, что вы выбрали свой путь. У вас хороший слог, яркий и образный. Я принципиально не согласен с вашей желчной злобой, но мне нравится ваш стиль. А история не терпит эмоций. Это наука сухого факта, она должна воспитывать патриотов, а не революционеров.

— Вы считаете, что патриотизм — это обслуживание власти?

— Это основа государственной стабильности и гражданского спокойствия. Извините, молодой человек, предлагаю завершить дискуссию и на том распрощаться. Уверен, что мы друг друга поняли.

— За что вы так его? — ухмыльнулся парень и вышел прочь.

Громов спустился в метро. Скрывая глаза от камер, ментов и дерзких горцев, Никита, облизывая плечами ломовую толпу встречных сограждан, загрузился в вагон, содержимое которого больше напоминало массовку к фильму о сталинских депортациях. Громов толерантно протиснулся в другой конец вагона, обтирая куртку о грязный черный ворс соседей. На полпути грудью ударился о нарочито выставленное плечо какого-то ваххабита. Заткнутая за пояс «беретта» соблазнительно чиркнула о спину. Не поднимая глаз, Никита проглотил обиду и двинулся дальше. Самый аккуратный водитель — забывший дома документы. А самые законопослушные граждане находятся в федеральном розыске. Плющить желтолицего туриста для Никиты было безрассудной роскошью, а пристрелить в подворотне — не позволял дефицит времени и патронов.

//__ * * * __//

Они ждали Никиту, досадуя про себя, что пришли раньше. Двое разных. Один угрюмый, другой инфантильно-нервный. Оба молчали. Инфантильный глупо улыбался, что резко опошляло в целом интеллигентную внешность. Очки, умный взгляд, приглушенный цинизмом, застенчивая смазливость физиономии рисовали образ прилежного пионера, немного растленного «капиталистической» пропагандой. Он был внимательно послушным там, где уже имел свое мнение, и даже в душе считая собеседника дураком.

Собственные убеждения он не навязывал, он ими обольщал. Часто это походило на маниакальную навязчивость, что порождало не самые лучшие эпитеты в ответ интеллигентику. Но парень был непоколебим в высоте оценок своего идеологического образа. И это упрямство, как ни странно, находило своих приверженцев. Однако в молчаливом собеседнике он уверенно не видел политической перспективы, что объяснялось неприкрытым презрением, которым дышал на него угрюмый. Интеллигент курил, пытаясь скрашивать гнетущее безмолвие, хотя раньше в столь пагубной привычке замечен не был. Он размеренно затягивался, скупо выдыхал мятный дым, каждый раз пристально рассматривая фильтр. Угрюмый, по имени Алексей, ковырялся в телефоне, ехидно, не по-доброму поглядывая на интеллигентика.

На вид Алексей не добирал в годах и тридцати. Среднего роста, сухощавый, о таких говорят «гончей породы», большой нос, острый подбородок и слегка оттопыренные уши, что разбавляло грубое лицо природным обаянием. Голову угрюмого украшала путинская залысина, с которой он боролся, бреясь почти наголо.

Скуки в нем было больше, чем сомнений. Свой путь он выбрал давно, пункт назначения был определен и недостижим. Придорожными пейзажами он не вдохновлялся, отмечал лишь верстовые столбы — маленькие победы духа над системой, твердо зная, что будет распят на одном из них. По его расчетам, это должно было произойти еще пару лет назад. Алексей сам себе не мог объяснить, почему он жив и на свободе. Это столь противоестественное обстоятельство он приписывал Высшей Воле, его ведущей.

Он часто видел сон, один и тот же, цветной и невероятно реалистичный. Алексей шел по дороге, прямой и твердой, то ли мраморной, то ли красно-кирпичной. По дороге, похожей на опрокинутую стену. Он шел один, изредка обгоняя попутчиков, усталых, изможденных. Хотя навстречу ему разливалось людское море с веселыми лицами погасших душ. На придорожных столбах болтались окоченелые мужчины и женщины. Толпа тыкала в них пальцами, заливаясь смехом.

Женщина, молодая, с красотой, похищенной смертью, поруганная, с выпученным окаменелым взглядом и проглоченным языком, раскачивалась в петле со сломанной веревкой шеей. То была Вера, на которой он был женат уже два года. Он шел дальше, перебирая равнодушными глазами мертвые лица родных, близких, друзей, с едкой надменностью смотревших на него свысока положения фонарей и деревьев. Потом начался дождь, густой и вонючий, словно гной с привкусом крови и формалина. Толпа визжала и, спасаясь от ливня, рассыпалась с дороги. Но он шел вперед, волосы набухали бурой жижей, в ботинках склизко хлюпало. Рубашка липла к телу, клеем стягивая кожу. Алексей ничего не видел, взгляд упирался в жидкую стену, а зрачки стелились гноем. Он не выдержал и спрыгнул в обочину. Ноги, а затем все тело ощутили нежную прохладу чистой воды. Алексей счастливо выдохнул. Он хотел было плыть, но понял, что не умеет. Дождь прекратился, над мертвой дорогой вспыхнула радуга. Леша погибал. Легкие набухали прозрачной нежностью, в которой он искал спасения. Сон обрывался.

Сейчас ему казалось, что этого интеллигентика по имени Илья он не раз видел в этом сне, но не убитым, а живым встречным. Алексей злился на Никиту, как тот мог доверять сидящему напротив пассажиру, который любит себя и очень хочет казаться своим. Тем более сегодня, когда Громов в розыске, когда заряжены деньги за его поимку, когда установлен круг общения и контакты. Какая сентиментальная глупость верить людям и не сомневаться в дружбе.

«Какой идиот, — думал Илья, улыбаясь соратнику. — Но Никита ему верит даже сейчас, когда менты, чехи и шафки[4] шерстят Москву в его поисках. Бери этого дурачка брутального, он же сразу до жопы расколется. Всех вломит поименно. Мне-то все равно, а Никита с двух акций вряд ли соскочит. Если, конечно, это он завалил Рюхина и Халилова. А последнего как красиво исполнил! Пять выстрелов в голову! Долетался «черный ястреб», доблатовались зверята. Он или не он? Никита не признается, а Леша в курсе. Может, этот и валил? В легкую! Почему Громов мне доверяет меньше, чем ему? Опасается? Не верит? Но мы с ним слишком часто видимся. Похоже, снова сучка его интригует. Ладно, поговорим, разберемся».

Илья был ровесник Алексея. Тепличный, немного женственный юноша, похоже, воспитывался в тяжелой материнской ласке, временами мечтая о непознанной широте и дубильности отцовского ремня. Сия психическая потребность вкупе с парочкой комплексов предопределили политические амбиции молодого человека.

Он был бесспорно талантлив, бойко писал и убежденно говорил, но не хватало страсти и уверенности — родных сестер бесстрашия. Он был слишком амбициозен для журналистики и слабоват для политической борьбы. К тому же у него были убеждения, что для одних становятся крыльями, а для других горбами, от которых очень хочется, но нельзя избавиться. Вспоминая свою последнюю сознательно пережитую десятилетку,

Илья иногда сомневался в безупречности выбора биографии. Почему он, такой красивый и способный, должен мотаться на метро, пить пиво с небритыми «партизанами», тусоваться в съемных комнатах, когда мог бы блистать в кабинетах на Старой площади, печалиться о судьбах России из окна бронированного «Мерседеса» и телевизора.

«Илюша, не так все быстро. Не спеши. Все будет, — нашептывало тщеславие. — Чтобы оказаться на кремлевском ужине избранных, надо хорошенько промариноваться в темноте, под гнетом и в сырости, потом быть насаженным на острое или для прожарки быть брошенным на решетку. И лишь потом таким загорелым, на золоте, в окружении лучших вин и женщин быть вкушенным устами правителей».

Илья рад был гнету и сырости, стерпел бы социальный полумрак, и даже, наверное, слабо бы протестовал быть насаженным., ноонне был готов жариться ни на решетке, ни за ней.

Никита уверенно вошел в кафе, не оглядываясь и не запинаясь. Молча раскидал рукопожатия и устроился в кресле. Казалось, он был немного растерян и подавлен. Таким друзья его видели редко.

— Как ты? — улыбнулся Илья.

— Ничего, пройдет, — хмыкнул Никита и отхлебнул из чашки угрюмого.

— Что-то нужно? — Илья снова сделал заход на разговор.

— Деньги нужны, — прищурился Громов.

— С деньгами сложно, — промямлил Илья.

— Зачем тогда спрашиваешь? — одернул его Леха и, обращаясь к Никите, продолжил. — Есть заказ на две «тэтэхи» и «калаш». Сделаешь? Платят нормально, люди проверенные.

— «Калаш» есть, с «плетками» сложно, надо искать. Им одноразовые?

— Ну, кто ж тебе скажет, — оскалился Леха. — Но, думаю, явно не для парадов.

— Слушай, Никит, — снова влез Илья. — А шафка и чечен — это ваша работа?

— Не старайся постигнуть тайны, не будут почитать тебя предателем, — вместо Громова изрек угрюмый.

В ту же секунду у Никиты зазвонил телефон, один из трех одинаковых. Лицо парня расплылось радостью, он ответил: «Привет, Зай. Все хорошо. Да, мы тут кушаем. Отмечаем то, что предстоит отмечать. Студент тоже с нами. Прекращай, это мой близкий. Закончу — перезвоню. Целую».

— Привет от Женьки, — подмигнул Никита товарищам. — Илюха, не любит она тебя. Взаимностью тебе отвечает.

— Не спи и не общайся с женщинами, у которых проблем больше, чем у тебя, — процедил Горячев.

— А ты, если посмотреть, из всех баб на планете самый беспроблемный. Я не прав? Ха_ ха! — вновь за Никиту парировал угрюмый.

— Женька — друг, — буркнул Громов.

— Дружба между мужчиной и женщиной существует, но после нее появляются дети, — Илья достал сигарету, про себя отметив: «Что он в ней нашел? Может, пахнут одинаково».

— Не перегибай. — напрягся Никита.

— Парни, вы слишком глубоко влезли, — назидательно изрек Горячев.

— Вы?! — Никита повел бровью. — Мне казалось, что мы одно целое. Одна мечта. Одна жизнь. Или почувствовал себя цивильным политиком? Даешь интервью, разгуливаешь по фуршетам, свиту себе завел: певца, юриста и домашнего гоблина. Где они, кстати? В конторе оставил, чтобы явки не спалили?

— А ребята тебя уважают, — насупился Илья.

— Хочешь, я им за это РГД подарю с автографом, пусть мразь какую-нибудь взорвут. Польза хоть какая-то. Ствол не дам — поранятся или потеряют. Гадов в России больше, чем оружия — не поразбрасываешься. А ты себе новых дурачков найдешь.

— Ты знаешь, я всегда выступал против террора. «Русский образ» — это легальная политика, я не осуждаю тебя, но и поддержать не могу.

— Ты хочешь расшевелить это болото своими заумными прокламациями про «братьев сербов», «белое движение» и прочую хрень нафталиновую? Ты думаешь, что пять раз в году, кучкуясь с черными флагами и вегетарианскими плакатами на площади Грибоедова, можно добиться, чтобы система не уничтожала нацию, чтобы повыкидывали отсюда Кавказ, чтобы менты перестали пытать и насиловать, а судьи отправлять на пожизненный эшафот русских парней и девчонок?

— Мы — православные! Должны по возможности обходиться без крови.

— В том-то и дело, что у нас нет такой возможности! Мы на войне, на подлой и почти проигранной. Пистолетный выстрел — это лишь наша ответка на десятки ковровых бомбардировок. Мы закапываем по миллиону наших в год, а они — от силы дюжину заколбашенных гадов. Слишком много пролито русской крови, чтобы требовать от нас травоядности.

— И что в оконцовке? Тебя убьют или посадят.

— Лешка останется, — Никита кивнул на соседа. — Да и мало ли русских парней, у которых некрасиво метет язык, зато не дрожат руки. Вот бы еще пару судей заделать и фэбосов не ниже полканов из отдела «Э». Если они боятся голосовать совестью, мы заставим их голосовать страхом. И мы всегда будем на шаг впереди: инициатива всегда принадлежит смертникам.

— Да вы с этого тупо кайфуете. В «Зарницу» не наигрались? Риск, адреналин. Террор — это тупик. Вам, что водку пить, что на пулемет бросаться, лишь бы с ног сшибало. А мы живем и боремся ради революции. Да, мы кучкуемся и митингуем, но это только начал. И я горжусь, что на мне нет крови!

— Не испачкаешься чужой, замарают собственной, — вяло констатировал Алексей.

Но интеллигенток продолжал, словно не слышал последней реплики:

— Террор — это как секс: грязный кайф на короткой дистанции. А революция — это любовь, чистая, страстная, далекая и подчас безответная!

— А ты в курсе, что воздержание в юном возрасте заканчивается или патологиями, или, как в твоем случае, рукоблудством? — зашипел Алексей. — Все твои шашни с клерками из Администрации Президента, хороводы с «Нашими» и прочей сырной плесенью — это лифт от политического онанизма до проституции, однополой и малоромантичной.

— Жили бы мы на хуторе, хрен бы нас попутали, — Никита миролюбиво похлопал по спине Горячева. — Не обижайся, братуха. У каждого свой путь. Главное, что мы друзья и следуем одному компасу. Кипим, нервы. Ты прости Лешу. Он не прав. Без тебя и твоей команды мы не справимся. Для России наши шаги звучат слишком страшно и одиноко, — Громов махнул рукой на угрюмого, требуя от него молчания.

— Ладно, проехали. Никита, мы в Ростове хотим под «Русским образом» бои без правил провести, подтянуть своих спортсменов, журналистов. Поехали с нами.

— С тобой посадят, со мной не отпустят. Невозвращенец я в официальную политику, да и не тянет особо.

— И что думаешь делать дальше? Ведь «Русский образ» — это во многом твой проект.

— «Образ» должен стать легальным крылом русского возмездия, как у Ирландской республиканской армии.

— Разгонят и всех пересажают, — поморщился интеллигент.

— Здесь все будет зависеть только от твоих талантов. Соглашаться — не значит участвовать, поддерживать — не значит убивать. Ты должен стать увеличительным стеклом наших акций в назидание оступившимся и в устрашение врагам.

— Ты не боишься?

— Страшно уже бояться. Пойми, Илюш, у нас не может быть союзников, только друзья. Никаких оппонентов — только враги. Эта война не нами объявленная. Здесь нельзя болтаться посередине. Нейтральная полоса слишком узкая даже для женщин и детей.

— Нельзя отказываться ни от какой помощи. Определенный путь, возможно, придется пройти с либералами.

— Бери на себя по силам. Если ты плюнешь в коллектив, коллектив утрется; если коллектив плюнет в тебя, ты утонешь. Либеральная идеология — это как сабля. Нечто тонкое, сверкающее, изящное, притягательное, украшенное алмазами, но оно убивает. Либеральная шваль хочет использовать нас как танки. Кинуть в прорыв на систему, а уцелевшие остатки пустить под пресс и бросить в печи. Если вам тупо нужны бабки, так и скажи. Экспроприируем у инкассаторов, подломим пару валютников. Что мы, хуже большевиков? Неужели весь вопрос в деньгах?

— Лучше потерять связь с Родиной, чем связь с пищеблоком, — оскалился Алексей.

— Деньги лучше отнятые, чем взятые. Они не заразны рабством, и за них не потребуют совесть, — продолжил Громов. — Белая раса, черная касса. Старо, как мир. Потерпи еще пару месяцев, и мы наладим финансирование «Образа». И пусть природа этих купюр тебя не заботит. Пиши, организуй, никого не бойся инио чем не переживай. Только будь верен мне, как я тебе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.