1 мая, пятница

1 мая, пятница

Май! Все пронизано его светом, его музыкой: воздух, солнце, улыбки. Звенит май, разливается, как полноводная река, щебечет лаской, ластиться и завораживает. Неизъяснимое притяжение рождается между сердцами — между мужчиной и женщиной. Чувства полны нежности, жизнь — величием. Но не всегда май в России был беззаботен, май в России месяц исторический, изменивший судьбу великой страны. В мае в полный голос прозвучали разговоры о свободе, равенстве, величии человеческой души, непримиримости к рабству, насилию, несправедливости, и собирались люди, и ругали прогнивший царский режим, и гордо подняв голову, шли на баррикады! Было это пятьдесят лет назад, тогда май превратился в месяц кровавых стачек и забастовок.

После Социалистической революции, когда власть отняли большевики, Первое мая сделали праздником государственным, назвав Днем международной солидарности трудящихся. Но не только притягательной весною и стремительным революционным порывом знаменит Первомай, первого мая стали неофициально праздновать Великую Победу. Нацистская Германия подписала капитуляцию в ночь с восьмого на девятое, и Красную площадь, все советские города, раскрасили праздничные огни салюта — победители ликовали! Но Сталин не спешил увековечить всенародное празднование. Кто-то утверждал, что он специально влил военное торжество в весенний праздник революции, не хотел, чтобы народ расхолаживался, получив длинные выходные; кто-то осторожно намекал, что генералиссимус не намерен делить лавры победы с полюбившимися военачальниками: ни с Жуковым, ни с Рокоссовским, хотелось вождю, чтобы поскорей забыли о прославленных полководцах, и скоро оказались легендарные маршалы далеко от Москвы: Жуков — в Берлине, Рокоссовский — в Варшаве; даже лубянского командира Берию удалили из силовых структур. Возжелал правитель, чтобы лишь его слава гремела «от Москвы до самых до окраин!», чтобы один он сиял на небосклоне! Но, как ни старался Иосиф Виссарионович, Первое мая сделалось всенародным Днем Победы.

В этот святой день горючими слезами оплакивали убитых и пропавших без вести. На улицах целовались, смеялись, чокались полными рюмками, вспоминали былое. Война была долгой, мстительной, коварной, страшной, проклинающей. Такие раны долго не заживают, долго кровоточат. Миллионы жизней были искалечены. У кого-то не стало отца, у кого отняли брата, мужа, возлюбленную. Кто-то остался один-одинешенек, выкарабкавшись на истерзанный берег быстротечной, подаренной Господом жизни. Улицы наполнились калеками, беспризорниками, непосильным трудом, но трудовая усталость была в радость: день изо дня, упрямо, с утра до ночи, люди, как каторжные, разгребали завалы, растаскивали обломки, запускали заводы, открывали школы, чинили дороги, мосты, ремонтировали железнодорожные пути, строили жилые дома. Страна была до неузнаваемости изломана войной, многие города существовали лишь на бумаге. Но прошло каких-нибудь восемь лет, и до всего дошли руки, разгладили увечья, согрели, преобразили. Победители стали сплоченнее, напористей, крепче, точно заново начали жить. С утра до ночи трудились и взрослые, и дети, и инвалиды, все, кто мог держаться на ногах, да и те, кто не мог держаться, даже безногие, безрукие старались помогать. И так — неделя за неделей, месяц за месяцем, без передышки, с упорством, с огоньком. И сегодня, с бесконечной радостью, народ встречал самый дорогой, самый желанный праздник, праздник Великой Победы. Славим этот священный день! Наконец на земле мир! Не будет больше войны, не будет насилия, голода, слез, кончился ад, повсюду ликует весна!

В день этот во всем находишь радость — в улыбчивых лицах, в словах, во взглядах, в бесконечной синеве неба, в восторженном майском солнышке, в пронзительном чириканье птиц, в ласковом ветерке, в беспредельной молодости прохожих, в каждой мелочи! А тепло сегодня — точно лето настало. Люди разделись, встрепенулись, очнувшись от суровых холодов, распустились, словно долгожданные подснежники на весеннем припеке. Как хороша жизнь! Рыжий кот лениво жмурится на крылечке. Жарко. Давненько такого дивного мая не выдавалось. Кустарники, как по команде, выбросили вверх остроконечные зеленые листочки, деревья распушили изогнутые ветви, подставляя растопыренные побеги под лучезарное майское тепло. Первая зелень раскинула над миром изумрудный шатер и опьянила. Ноги не стоят, пританцовывают, несут вперед! Май царствует в каждом доме, в каждом дворе, в каждом сердце!

Здравствуй, Май!

В десять часов начнется парад на Красной площади. Вчера состоялся серьезный разговор с Фурцевой — пришлось своего второго секретаря, исполнительную и смышленую Екатерину Алексеевну, поругать — плохо Москву к празднику подготовила.

— Улицы в городе украсили, точно курица лапой! Впопыхах, что ль?! — сердился Хрущев. Не любил Никита Сергеевич ничего наспех, не привык халтурить. — Надо богаче, ярче надо! Чтобы духовые оркестры на площадях зычной музыкой ухали. Надо, чтобы Москва нарядной была, чтобы людям радостней становилось! Чтобы буфеты работали, и не только тарань да пиво раздавали, но и конфеты для детишек находились, пусть сосалочки, но обязательно должны конфеты быть! И чтоб с ценой торгаши не баловали! — выговаривал московский секретарь. — У тебя, Катя, день впереди, так что действуй!

И еще Никита Сергеевич велел на Красную площадь сына Сталина не пускать. Накануне об этом они с Лаврентием Павловичем условились.

— Праздник пройдет, тогда пусть едет куда заблагорассудится. Пропуск у него на автомобиль отбери, чтобы в Москву хулиган не прорвался.

А без пропуска никакая машина в Москву въехать не сможет, ни «ЗИМ», ни «Победа». Не положено в праздник без пропуска.

Что ни день, Василий в нетрезвом состоянии за рулем раскатывал, общался с разнообразными людьми и без зазрения совести крамолу лепил — будто бы отца его, товарища Сталина, соратники отравили. Когда Никита Сергеевич о поведении Василия Булганину рассказал, тот со злостью отмахнулся:

— Мудак Васька, допрыгается! Но я звонить ему не стану, не хочу с пьяницей разговаривать!

Хрущев тоже не имел желания звонить. Василий, если был пьяный, мог сходу послать, а если сидел трезвый, то, напившись, все равно бы понес по матери и наверняка сделал наоборот, никаких советов, никаких доводов не послушал, переиначил любой разговор. Никита Сергеевич позвонил его сестре Светлане, попросил приехать на парад. Накануне он отослал ей официальное приглашение, а от себя лично отправил поздравительную открытку. Светлана разговаривала выдержанно, не враждебно, можно сказать, любезно. На последнем Президиуме Хрущева обязали поддерживать контакты с семьей Иосифа Виссарионовича. Никто из старой гвардии не горел желанием общаться с родственниками Сталина — за долгие годы они у каждого в печенках сидели, особенно Василий со своими пьяными выходками. Через силу сняв трубку, Хрущев все-таки набрал Василия. Он хотел угомонить, урезонить враждебный пыл разнузданного сталинского отпрыска, призвать к порядку. На звонок никто не ответил. Через пятнадцать минут Хрущев набрал снова.

— Нету! — покачал головой Секретарь ЦК.

Никита Сергеевич распорядился выставить у его дачи милицейский пост и до двадцати часов Василия в город не выпускать.

Надев ордена, медали, фронтовики собирались группами: Первый Белорусский фронт, Второй Белорусский, Брянский, Центральный, Южный, Западный, Северо-Западный, Сталинградский, Четвертый Украинский, Третий, Второй, Воронежский, Закавказский, Первый Прибалтийский, Калининский, Ленинградский… Одни герои толпились у стадиона «Динамо», кто-то шел к Большому театру, кому-то назначили встречу на площади Маяковского. Повсюду ордена, погоны. Сколько радости, сколько слез! Хрущев тоже хотел надеть форму, награды, но передумал — как-то несолидно будет смотреться низкорослый генерал-лейтенант на трибуне Мавзолея по соседству с героическими маршалами.

С раннего утра Никита Сергеевич сидел в горкоме. Почти восемь лет провел он за этим столом. Хрущев успел полюбить Москву, ему нравилась столица, ее неугомонный бег, чопорность, многолюдность, напыщенность, нахальство и сердечность. Он начал жить Москвой — каждая улица, каждый проспект, бульвар, сквер, площадь сделались ему дороги.

На парад он решил выдвигаться без двадцати десять, чтобы появиться к самому началу — зачем слоняться в Кремле попусту? Лучше за пять минут, обменявшись рукопожатиями с членами Президиума, занять место в цепочке руководителей и шагать на Мавзолей. Раньше Никита Сергеевич приезжал в Кремль загодя. Несколько раз маршрут обойдет, проверит каждую мелочь, с кем положено переговорит, убедится, что к мероприятию готовы, и с легким волнением ожидает появления самого. Сейчас Хрущев мог позволить себе приехать тютелька в тютельку.

Практически у всех членов Президиума, с которыми Хрущев поднимался на трибуну, имелись собственные кабинеты или квартиры в Кремле. Кремлевским обитателям не надо с бешеной скоростью мчать по улицам, беспокоиться, что по какой-то неведомой причине возможна задержка, и это весомое обстоятельство, в глубине души терзало хрущевское самолюбие. Чем он хуже?! Почему должен, как сирота, ожидать товарищей при входе в подземный туннель, ведущий на Красную площадь, или неизменно хлестать чай, навестив кого-нибудь из кремлевских оракулов, дожидаясь вальяжного приглашения: «Пошли!» А он кто, шавка?!

Без двадцати десять Секретарь ЦК поднялся из-за стола. Когда часы показали без пятнадцати, водитель зарулил в Кремль. Никита Сергеевич вылез из машины, одернул пиджак, собираясь проходить в Ореховый зал, из которого специальным подземным переходом члены Президиума и военачальники попадали в Мавзолей, как сзади раздался оклик:

— Хрущев!

Никита Сергеевич обернулся. На тротуаре в сопровождении помощников и провожатых стоял первый заместитель председателя Совета министров, министр иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов.

— Привет, Никита! — поздоровался он и добавил, — Сергеевич.

— Здравствуйте, товарищ Молотов!

— Мы с тобой без опоздания?

— Без опоздания.

— Я смотрю, охрана у тебя увеличилась? — оглядывая хрущевский «ЗИС» и два «ЗИМа», которые ходили в сопровождении, отметил Вячеслав Михайлович. — Растем, Никита Сергеевич!

— Я не просил.

— Ну, идем, идем! — миролюбиво пригласил Молотов и еще раз оглядел хрущевские машины и коренастых сотрудников Главного управления охраны, которые слонялись по тротуару.

В овальном зале, отделанном ореховыми панелями, было тесно. Маленков, Булганин, Каганович, Ворошилов, Микоян, Суслов, кандидаты в члены Президиума, Секретари ЦК, маршалы и адмиралы, кучкуясь, переговаривались, поглядывая на входные двери.

— Вот и мы! — громко возвестил Молотов. — Все в сборе?

— Лаврентия Павловича нет, — понизив голос, предупредил Маленков. — Ждем, едет.

Молотов подошел к Ворошилову. Маленков продолжал разговор с Булганиным, Каганович что-то объяснял Микояну. Никита Сергеевич остался стоять посреди зала, оставленный всеми, и даже Верховный судья Волин, появившейся завизировать у Маленкова документы, отодвинулся от Московского секретаря, пытаясь найти собеседника поважнее.

— Приехал! — выкрикнул стоявший в дверях Главный маршал авиации Голованов.

В зале произошло движение. Кто-то сделал шаг назад, кто-то вперед, кто-то в сторону. В одно мгновение присутствующие выстроились во фронт и застыли.

Берия был одет в штатское, как и положено заместителю председателя правительства.

— Здравствуйте, товарищи! — с порога бросил он.

— Здравствуйте, Лаврентий Павлович!

— Здравствуйте, товарищ Берия!

— Здравия желаю! — громко, чтобы как следует показаться начальству, отвечали бодрые голоса.

Собравшиеся заискивающе улыбались, пытаясь подольше удержаться под прозорливым взглядом.

— Время? — поинтересовался Берия.

— Без пяти десять! — отрапортовал Каганович.

— Веди, товарищ Маленков! — распорядился Лаврентий Павлович, хлопая по спине премьера.

Председатель правительства двинулся первым. За ним шел Берия, дальше — Булганин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян, остальные члены и кандидаты в Президиум ЦК. Хрущев с маршалом Жуковым пристроились перед группой военачальников. Внезапно Берия остановился и спросил:

— Где Хрущев, почему не вижу?!

Народ остолбенел.

— Здесь я, Лаврентий Павлович! — откуда-то сзади отозвался голос.

— Идите к нам! — велел Берия. — Пропустите Никиту Сергеевича!

Присутствующие, как по команде, расступились.

— Пожалуйста, Никита Сергеевич, проходите! — приглашал один.

— Вот он идет, Лаврентий Павлович! — докладывал другой.

— Сюда, Никита Сергеевич! — услужливо прогундосил кто-то из военных.

— Теперь пошли! — скомандовал Берия, когда Хрущев оказался рядом.

Красная площадь сверкала, как юная заря, казалось, что флаги и знамена реют повсюду! Здание ГУМа было затянуто кумачом, с которого внимательно взирали величественные, в высоту здания, лица вождей революции — великого Ленина и великого Сталина. Огромные декоративные гвоздики, нарядные красные ленты, банты, многочисленные транспаранты, броские лозунги — все это великолепие, окрыленное мелодиями победоносных маршей, сверкало праздником, радостью, утопая в улыбчивой восторженности лиц. При появлении на трибуне Мавзолея высокого руководства по всей площади прокатилось оглушительное «ура!». Тысячекратно усиливаясь в репродукторах, в исполнении сводного военного оркестра Министерства Вооруженных Сил грянул государственный гимн, все замолкли, вытянулись, слушая до слез знакомую мелодию.

— Союз нерушимый республик свободных… — чуть слышно пел Лаврентий Павлович.

Ему вполголоса подтягивали Маленков и Каганович:

— Сплотила навеки Великая Русь…

Парад начинался. На Мавзолее Ленина — Сталина, по самому центру, с благожелательной улыбкой застыл лоснящийся довольством и высокомерием Берия. Давно он не ощущал себя таким могучим и окрыленным, как в этот весенний день. Справа от него стоял надутый председатель советского правительства Маленков, слева бесхитростно улыбался лопоухий Никита Сергеевич. Остальные руководители, чинно распределившись по сторонам, выглядели тоже очень солидными и счастливыми. Москвичи и гости столицы заполонили пространство со всех сторон. Внезапно появившиеся на трибуне Мавзолея школьники-пионеры с красными галстуками на ше, вручили высшему руководству Родины букетики цветов, а взамен получили по коробочке шоколадных конфет и ласковые поцелуи.

— Расти счастливо, дочка! — обнимал белокурую пионерку седовласый Климент Ефремович Ворошилов.

Хрущев потрепал по кучерявой головке румяного пацаненка и протянул ему перевязанную ленточкой коробочку:

— Спасибо, дядя! — ответил мальчик. Он не совсем знал, кто дарит ему конфеты.

Маленков расцеловал паренька-крепыша, который, получив подарок, отдал председателю правительства задорный пионерский салют.

Манежная площадь и улица Горького были заполнены военной техникой. Раздались последние команды, и боевые колонны двинулись вперед.

Военный парад и нескончаемая демонстрация трудящихся, в которой принимали участие работники каждого московского завода, каждого городского предприятия, жители московских районов и пригородов, продлились три с половиной часа. Услужливый комендант Кремля, тенью появляясь на Мавзолее, предлагал первой пятерке раскладные стульчики, на которых можно было сидеть практически стоя. Со стороны казалось, что человек стоит, а на самом деле он сидел. Главное, чтобы стульчик соответствовал росту и комплекции седока, а то можно было не взобраться на сиденье, а хуже — свалиться. Раньше таким удобным стульчиком пользовался исключительно Сталин, остальные покорно топтались на месте, а потом упрямо массировали заиндевевшие икры и голени, ноющие от перенапряжения. Берия и Маленков сразу устроились на стульчиках. Председатель Верховного Совета Ворошилов и министр Вооруженных Сил Булганин тоже свои оседлали. Молотов, сопя, подобравшись на носочках, все-таки втиснулся на неудобное сиденье. Но комендант Кремля почувствовал промах — по правую руку от Лаврентия Павловича оказался Никита Сергеевич, а стул Хрущеву не изготовили, распоряжения такого от товарища Маленкова не поступило. Сориентировавшись, комендант вынес для Никиты Сергеевича уже проверенный, конечно не новый, но надежный сталинский стул.

— Специально для вас, Никита Сергеевич! Этим сам Иосиф Виссарионович пользовались.

— Спасибо, я пешком! — отказался Хрущев.

— Давай сюда! — выхватывая стул, зло приказал Каганович.

Одним махом он занял раскладное сталинское место и с неприязнью посмотрел на неуклюжего Хрущева.

Сердце Никиты Сергеевича неистово колотилось. Последнее время оно все чаще давало о себе знать, барабанило, кипятком обжигало грудь, предупреждая — скоро не выдержу, скоро сорвусь. Глоток терпкого глинтвейна успокоил бегущий ритм и помог достоять демонстрацию. По ее окончании Маленков, опустившись сапогами на гранитную землю, не мог ступить шага и чуть не упал. Вся задница и ноги у него онемели от неудобного долгого сидения.

— Ничего не чувствую! — ухватившись одной рукой за гранитный парапет, а другой — за расторопного коменданта Кремля, проворчал он.

Бережно поддерживая председателя правительства, комендант Кремля осторожно прошел с Георгием Максимилиановичем самые трудные четыре шага, потом, слава Богу, ходьба пошла веселей.

— Весь зад отсидел. Ну стулья! — прихрамывая, жаловался Маленков.

— Расходитесь, — сюсюкал предупредительный Брусницын. — Иосиф Виссарионович на стульчик никогда не ругался.

Сразу после парада Берия уехал, пообещав к восемнадцати быть в Георгиевском зале, где давали государственный прием.

— Василий с дачи сбежал, — сообщил Хрущеву Букин.

— Как сбежал? — остолбенел Никита Сергеевич.

— Уехал.

— А пост?!

— На чужой машине удрал. К нему динамовский вратарь Алексей Хомич заезжал. Василий на заднем сиденье его «Победы» пристроился и плащом накрылся.

— Вот ротозеи, неужели такой простой хитрости предвидеть не могли?! Куда он поехал?

— Неизвестно, — потупился Букин.

— Сейчас напьется и наделает делов! Когда разыщут, чтоб глаз с него не спускали! Спасибо на Красную площадь пьяный не приперся, вертеп перед иностранцами не учинил! Все-таки надо мне с ним поговорить! — мрачно заметил Никита Сергеевич. — А Светлана что?

— Светлана Иосифовна в порядке, все тихо, культурно. На парад приходила, ни с кем особо не разговаривала. С министром путей сообщения поздоровалась, и с товарищем Фурцевой пару слов…

— Светланка обстановку понимает, а этот вертопляс! — с сожалением махнул Хрущев. — Ладно, ищите дурня!

— Бериевские уже ищут, — отрапортовал Букин.

— Эти найдут! — вздохнул Никита Сергеевич. — Нам, Андрюша, к шести надо в Кремль вернуться.

— Зачем я с тобой поеду? Не хочу, сам поезжай! — спорила с мужем Нина Петровна.

— Нужно, Ниночка, нужно! Этот прием для нас важен, первый прием без Сталина, понимаешь? Хочу, чтоб обязательно ты со мной пошла.

Нина Петровна хмурилась.

— И надеть что, не знаю.

— Тебе все хорошо!

— Нет, Никита! Там женщины будут красивые, в дорогих нарядах, в украшениях, а я?

— Ты у меня самая любимая и самая красивая! — беря жену за руку, приговаривал Никита Сергеевич.

— Скажи, что надеть? Вот это темное платье подойдет?

— Подойдет.

— У меня, Никита, ни серег нет, ни колец! — вздыхала Нина Петровна.

— Да кому они нужны, кольца! Мы же на праздник солидарности трудящихся идем, а не на смотрины! — развел руками Никита Сергеевич.

— Есть у меня брошка с жемчугами, ты на тридцатилетие подарил, помнишь? Может, ее надеть?

— Надень! — согласился супруг. — Иди, я тебя поцелую, моя родненькая!

Он обнял жену и бережно, как любимую дочку, поцеловал.

— Значит, едем? — Глаза его светились.

Нина Петровна больше не сопротивлялась.

— Как на параде было? — спросила она.

— Как обычно, только порядка нет. Я имею в виду не сам парад, а нас на правительственной трибуне. Неясно, кто теперь главный. Всем понятно, что главный Берия, но каждый подразумевает, что вроде и он главный.

— И ты так думаешь?

— Ничего я не думаю! Я работаю, ты ж меня знаешь. Может, мне темный костюм одеть?

— Надевай. Давай-ка Люба его прогладит, и ботинки возьми новые, лаковые.

— Будем с тобой как принц с принцессой! — глядя в зеркало и приложив к груди пиджак, заулыбался Никита Сергеевич.

Кузнецкий мост был оживленной улицей. Пьянющего Василия Сталина под руки вывели из ресторана «Берлин», с огромным трудом посадили в легковую машину МГБ, окна которой были наглухо зашторены, и повезли за город.

— Куда везете, б…ди? — промычал генерал. — Арестовали?!

— Успокойтесь, Василий Иосифович, домой везем.

— Убить меня захотели, как отца?! Не выйдет! — попытался вырваться Сталин. — Сейчас вас отпи…жу!

Офицеры железной хваткой зажали хулигана с двух сторон.

— Сидите тихо, товарищ генерал!

Василий Сталин слюняво всхлипывал.

— Пустите, пустите, гады! Ну, пустите, пожалуйста!

— А вы драться не будете?

— Не буду.

— Обещаете?

— Обещаю.

Сопровождающие ослабили хватку, в этот момент генерал изо всех сил рванулся, пытаясь вывернуться. Одна рука его высвободилась, и он с размаха въехал кулаком по затылку водителя. Водитель потерял сознание. Оставшись без управления, машина стала уходить вправо, на полном ходу ударилась о тротуарный бордюр, отскочила, в нее с визгом врезался шедший в крайней полосе грузовик. «ЗИМ», теряя скорость, перескочил гранитный парапет, наскочил на вековую липу, мотор забухтел и затих. Василий Сталин сумел освободиться и, метнувшись в распахнувшуюся при ударе дверь, побежал вдоль дороги.

— А-а-а-а!!! — орал он, убегая в расстегнутой шинели. — А-а-а-а!

Когда его снова схватили, заволокли в машину и крепко стянули руки ремнем, он уже не ругался. Под глазом у генерала наливался лиловый синяк, сукровица кровавыми соплями сочилась из распухшего носа.

— Пришлось е…нуть, а то бы ушел, — извиняющимся голосом пробормотал капитан госбезопасности, обращаясь к начальнику.

— Правильно сделал. У нас приказ — задержать!

— Доберусь до вас, до волков, тогда попляшете! — угрюмо грозил пьяный Василий Иосифович. Голова у него кружилась.

— Сиди, молчи! — зло сказал майор.

— Скажу отцу… — выдавил Василий.

— Отцу! — ухмыльнулся майор и тихонько докончил: — На том свете скажешь!

Генерал неудачно плюнул, коричневая от крови слюна раскисала на лацкане парадного кителя.

— Волки бериевские…

Машины Хрущева пронеслись по Арбату, выскочили к дому Пашкова и с нарушением правил дорожного движения, оставляя по правую руку Большой Каменный мост, въехали в Спасские ворота Московского Кремля. Регулировщики в белоснежных парадных рубашках взяли под козырек.

— Вот мы и в Кремле! — обнимая жену, проговорил Никита Сергеевич.

Десятилетиями в Кремле не делался ремонт, но Георгиевский зал выглядел торжественно и величаво. Парадность зала поражала — высоченные вызолоченные стены терялись в стремительной легкости сводчатого потолка. Гармоничность пространства подчеркивали невесомо парящие над головой, искрящие хрусталем золотые купола люстр. Небывалая свежесть воздуха при таком плотном скоплении людей была приятной неожиданностью. Умели же цари строить! На праздничный прием многие пришли с женами. Члены Президиума держались особняком, собравшись за специально сервированным, чуть в отдалении, столом. Центральное место занял сверхсерьезный Маленков с худосочной чопорной супругой; сразу за ним сидел высокомерный Берия; с другого края от Маленкова красовался безукоризненный, точно с картинки, министр Вооруженных Сил Булганин, по случаю праздника одетый в парадную маршальскую форму; напротив председателя правительства устроился Вячеслав Михайлович Молотов — олицетворение прозорливости и мужества; наклонившись к миловидной пухленькой дочке, почти заслонив невысокого Анастаса Ивановича Микояна, который, как всегда, был прост и улыбчив, сидел Каганович, седовласый Климент Ефремович Ворошилов устроился с самого края. Неприветливый, колючий Каганович сел на самом краю. Именно к этому столу, на который были устремлены сотни любопытствующих взоров, и проводили Никиту Сергеевича с супругой. Хрущевым досталось место по соседству с Лаврентием Павловичем.

— Рад тебя видеть, Никита Сергеич! Нам с тобой надо чаще бывать на людях, — заметил Берия. — Шампанского? — обратился он к Нине Петровне.

— Спасибо, я не пью!

— Вы не пейте, пригубите, и все. На приемах главное — вовремя чокаться, — разъяснил Лаврентий Павлович и протянул Нине Петровне фужер.

Где-то в стороне ненавязчиво звучала музыка.

— Слышал, что Васька вытворил?

— Слышал, — отозвался Хрущев.

— Гаденыш! Не знаю, что с ним, засранцем, делать. Весь в папу, дерзкий, вздорный, только один минус — не папа! — сощурился министр. — Да и папа под конец жизни, мягко говоря, поднадоел.

Рядом с центральным расположились еще два привилегированных стола — справа и слева. Один заняли поражавшие необъятными золотыми звездами и широченными красными лампасами отважные адмиралы и бравые маршалы, усыпанные искрящимися боевыми наградами. Другой занимало осанистое руководство Министерства внутренних дел и госбезопасности, на этот раз, по примеру начальника, одевшее штатское, но выглядевшее гораздо солиднее, чем маршалы и адмиралы.

— Козырные! — скосившись на энкавэдэшников, определил академик Лысенко.

— Слово имеет председатель Совета министров товарищ Маленков!

В зале раздались аплодисменты. Берия хлопал вальяжно, поощрительно, словно позволяя Маленкову выступать. Присутствующие подстраивались под него — захлопал Лаврентий Павлович, и они захлопали, перестал хлопать — и они перестали. Маленков развернул бумажку и начал читать.

— Та, та, та, та! — передразнивал Берия. — Он пока наизусть текст ни вызубрит, толком прочесть не может.

— С бумажкой не запутается! — в унисон ему заметил Хрущев.

Маленков говорил невыразительно, кисло, иногда поднимая глаза.

— С праздником, товарищи! За наши успехи! За наш народ, за всех нас! — закончил Георгий Максимилианович.

— В восемь минут уложился, — подсчитал Хрущев.

— Мог бы вообще не говорить, просто бы выпил! — сощурился Лаврентий Павлович.

Заиграла музыка, люди стали разбредаться по залу, между многими завязались беседы.

— Убери ты это вино! — отталкивая руку официанта, разливающего «Хванчкару», грубо произнес Берия. — Поперек горла оно стоит! Эй, Коля! — позвал он коменданта Кремля. — У тебя другое вино есть? Молдавское есть?

— Найдем, Лаврентий Павлович!

— Неси скорей!

Молотов осторожно отставил бокал на край стола и потянулся за чистым. Брусницын со старанием разлил бутылку молдавского «Рислинга».

— Совсем другое дело! — отпив, похвалил Берия. — Предлагаю выпить узким кругом!

Ворошилов, Маленков, Молотов, Каганович, с одной стороны, Хрущев с Булганиным, Микоян, Первухин и Суслов — с другой, обступили Лаврентия Павловича.

— За свободу, за счастливое будущее, новое будущее! — со значением произнес министр госбезопасности.

Руки с фужерами задвигались, пытаясь дотянуться до надменного грузина. Преданные взгляды стремились проникнуть в глубину его невозмутимых глаз, защищенных от постороннего мира сверкающими стеклами пенсне.

— За нас!

— За тебя, Лаврентий Павлович!

— За тебя! — с придыханием чокался Маленков.

Булганин весело ударил по бокалу всесильного министра своим и озорно засмеялся:

— Будь здоров!

— И вы все будь-те здо-ро-вы! — одними губами прошептал Берия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.