Мюррей Букчин ИЗ КНИГИ «ЭКОАНАРХИЗМ»

Мюррей Букчин

ИЗ КНИГИ «ЭКОАНАРХИЗМ»

Общество и экология

Те проблемы, с которыми люди сталкиваются в процессе самоопределения, осознания себя как личности, порождают необходимость существования широкой психотерапевтический индустрии. Эти проблемы, безусловно, являются личными. Но это проблемы не только отдельных индивидуумов, но и всего современного общества в целом. Мы живем в полном непонимании того, какие социальные взаимоотношения существуют между нами. Мы страдаем не только как личности от отчуждения и неразберихи в наших мотивах и устремлениях; все наше общество, задуманное как единый организм, является весьма неопределенным в том, что касается его структуры и направления развития. Если раньше в обществе культивировалась вера в добродетельность сотрудничества и заботы о ближнем, то в современном обществе добродетелью являются соревнование и эгоизм, и, таким образом, не поощряются ассоциации любого рода, кроме тех, которые создаются ради наживы и безумного потребления.

Мы считаем, что раньше люди имели четкие представления о вере и надежде — ценностях, которые определяли их как людей, обладающих конкретными целями в общественной жизни. Мы называем средние века «Эрой Веры», а Просвещение — «Эрой Рассудка». Даже период между мировыми войнами и конец 40-х — начало 50-х годов кажутся нам привлекательным временем невинности и надежд, несмотря на Великую Депрессию и ужасающие конфликты, которые имели место в тот период. Эту мысль высказал один из персонажей недавнего достаточно хорошего фильма о шпионах: он сказал, что по сравнению со временем Второй мировой воины он утратил ту «чистоту» — чувство цели и идеализм, — которой он руководствовался тогда.

Эта «чистота» в наше время исчезла — ее заменили неопределенность и двусмысленность. Вера в то, что технологии и наука улучшат условия человеческого существования, была подорвана распространением ядерного оружия, массовым голодом в странах третьего мира и бедностью на Западе. Жаркая вера в триумф свободы над тиранией была уничтожена увеличением централизации государств и власти бюрократии, полиции и изощренных средств слежки за людьми. В демократических странах — не меньше, чем в явно авторитарных. Надежда на то, что мы создадим единый мир, сообщество различных народов, которые будут заботиться о своих ресурсах и улучшать жизнь повсюду, разбилась о рост национализма, расизма и бесчувственного местничества, которое порождает индифферентность по отношению к судьбам миллионов.

Мы считаем, что наши духовные ценности гораздо хуже, чем те, которые существовали всего лишь два-три поколения назад. Нынешнее поколение кажется более самовлюбленным, отчужденным и недоброжелательным по сравнению с предыдущим. У него нет таких систем поддержки, как большая семья, сообщество и обязательная взаимопомощь. (Борьба личности с обществом происходит в большей степени через бюрократические структуры, чем при помощи отзывчивых и доброжелательных людей.)

Этот недостаток социальной определенности и значимости становится еще более заметным при наших проблемах. Война — непременное условие нашего времени; экономическая нестабильность — всепроникающая реальность; человеческая солидарность — туманный миф. Совсем не последней угрозой является экологический апокалипсис — катастрофический выход из строя тех систем, которые обеспечивают стабильность на планете. Мы живем в постоянной опасности непоправимого уничтожения живого мира системой, помешавшейся на росте; она заменяет органическое неорганическим, почву — бетоном, лес — пустыней, разнообразие живых форм — упрощенной экосистемой, короче говоря, пытается повернуть экологическое время вспять, к более неорганическому минерализированному миру, который не может обеспечить существование сложных форм жизни, в том числе и человека.

Неуверенность в нашем существовании, предназначении и цели вызывает достаточно неожиданный вопрос: является ли общество бедой, наростом на древе жизни?

Появилось огромное количество литературы, привлекшей внимание миллионов читателей; в ней выражается «новый пессимизм» по отношению к цивилизации как таковой. В этих произведениях технология противопоставляется предположительно «девственной» природе, города — деревням, деревни — необжитым пространствам, наука — «почтению» к природе, рассудок — «невинности», интуиции и, наконец, человечество — остальной биосфере.

В наше время все больше и больше теряется вера во все человеческие способности — способность жить в мире, способность заботиться о других людях и остальных формах жизни. Этот пессимизм ежедневно подпитывается социобиологами, которые говорят, что наши недостатки заложены в нас генетически; антигуманистами, оплакивающими нашу «антиприродную» сущность; биоцентристами, принижающими наши уникальные свойства идеями, по которым мы в мире «первородного греха» ничем не отличаемся от муравьев. Короче говоря, идет широкое наступление на веру в способность разума, науки и технологии улучшить мир и для нас, и для жизни в целом.

«Вечная тема» о том, что цивилизация неизбежно противопоставит себя природе, что это произойдет по вине человеческой натуры, поднималась еще во времена Руссо и дожила до наших дней, когда нам особенно необходима действительно человечная и экологичная цивилизация, если мы хотим спасти планету и самих себя. Цивилизация, характеризуемая рациональностью и технологией, все больше рассматривается как еще одно несчастье. Более того, роль общества как необходимого фактора формирования человечества, рассматривается как нечто неестественное, вредное и изначально деструктивное.

Человечество по иронии судьбы в результате оказалось поругано самими людьми — как проклятая форма жизни, которая только разрушает мир и угрожает его целостности. К той путанице, которая существует в определении нашего сумасшедшего времени и наших личностей, добавился еще один аспект — представление человеческого существования как формы хаоса, созданного нашим стремлением к бессмысленному разрушению и нашей способностью увеличивать эффективность этого стремления, так как в нашем распоряжении имеются разум, наука и технология.

Однако стоит отметить, что немногие антигуманисты, биоцентристы и мизантропы, строящие подобные теории, идут до конца в своих логических построениях. Наиболее важно в этой смеси искусственных теорий и недодуманных мыслей почти полное игнорирование тех форм, институтов и отношений, которые формируют то, что мы называем обществом. Вместо этого мы используем расплывчатые понятия «общество» и «цивилизация», которые скрывают сильнейшее различие между свободными, неиерархичными и негосударственными обществами, с одной стороны, и в разной степени иерархичными, огосударствленными и авторитарными — с другой (так же, как мы используем широкие понятия типа «человечество» или зоологический термин «хомо сапиенс», за которыми скрываются огромные различия, даже жесткие антагонизмы, существующие между привилегированными белыми и цветными, мужчинами и женщинами, богатыми и бедными, угнетателями и угнетенными).

Зоология в результате заменяет социально ориентированную экологию. Огульные «природные законы», основывающиеся на колебании популяций у животных, подменяют противостоящие экономические и социальные интересы людей.

Простое противопоставление «общества» и «природы», «человечества» и «биосферы», «технологии», «знания», «науки» и менее развитых, часто примитивных форм человеческого взаимодействия с природой отвлекает нас от изучения очень сложных различий и разделений внутри общества, которые так необходимы для выявления наших проблем и поиска путей их решения.

Например, в древнем мире отношение к природе египтян сильно отличалось от вавилонян. Египтяне поклонялись сонму в массе своей ани-мистичных божеств, многие из которых и физически были полулюдьми-полуживотными, в то время как вавилоняне создали пантеон людей-богов, и при этом достаточно политичных. Но египетское государство было не менее иерархичным, чем вавилонское и так же, если не больше, подавляло человеческую индивидуальность. Некоторые охотничьи племена могут так же наносить вред природе, как и урбанистические общества, ограниченные в своей разрушительности разумностью. Когда мы называем все эти различные социальные формы одним словом «общество», мы оскорбляем мысль и рациональный подход. «Общество» само по себе становится чем-то неестественным. «Разум», «технология», «наука» характеризуются как «деструктивные», несмотря на те социальные факторы, которые обуславливают их использование. Попытки человека изменить окружающую среду опасны, так как наш «род» едва ли может сделать что-либо для улучшения жизни на планете в целом.

Конечно, мы так же относимся к животному миру, как и все другие млекопитающие, но мы являемся чем-то большим, чем стада, бродящие по африканским равнинам. То, чем мы отличаемся, то есть типами обществ, которые мы формируем, и то, как мы разделены на иерархии и классы, сильнейшим образом влияет на наше поведение и на результат наших действий в природном мире.

Наконец, так радикально отделяя человечество и общество от природы или наивно сводя людей к «роду» животных, мы затрудняем для себя понимание того, как человечество развилось из нечеловеческой природы, а социальная эволюция — из природной. Люди отчуждаются не только сами от себя в наш «век отчуждения», но и от природного мира, в котором находятся наши корни как сложной, мыслящей формы жизни.

Мы уже сыты по горло упреками защитников окружающей среды либерального и мизантропического толка в том, что «мы» как род ответственны за разрушение окружающей среды. Причем совершенно не обязательно ехать в Сан-Франциско, на территорию мистиков и гуру, чтобы обнаружить эту «родовую», асоциальную точку зрения на экологические проблемы и их источники. В Нью-Йорке таких людей тоже хватает. Я не скоро забуду «зеленую» презентацию, устроенную Нью-йоркским музеем естественной истории в 70-х годах, когда публике представили большую серию экспонатов, каждый из которых представлял собой пример загрязнения окружающей среды и экологического разрушения. Экспонат, закрывавший выставку, назывался «Самое опасное животное на земле». Это просто огромное зеркало, в котором каждый посетитель видел свое отражение. Я хорошо помню негритенка, стоявшего перед этим зеркалом, пока белый учитель пытался объяснить ему смысл этого «экспоната». Там не были показаны правления корпораций или директор, планирующий вырубить лес на склоне горы, или правительственные чиновники, действующие вместе с ними. Экспонат выражал в основе своей мизантропическую идею: люди как таковые, а не жадное общество и его богатые должностные лица, ответственны за разрушение окружающей среды — бедные не меньше, чем богатые, цветные — не меньше, чем привилегированные белые, женщины — не меньше, чем мужчины, угнетаемые — не меньше, чем угнетатели. Мифический человеческий «род» заменил классы, индивидуумы — иерархии, личные вкусы (многие из которых «причесаны» хищными средствами массовой коммуникации) — социальные отношения, а лишенные власти и живущие в нищете и изоляции люди — гигантские корпорации, обслуживающие сами себя бюрократии и жестокое государство собственности.

Отношение общества к природе

Кроме тех возмутительных выставок, организованных защитниками окружающей среды, на которых представлены привилегированные и непривилегированные классы в одинаковом свете, я считаю важным попробовать обсудить в этой главе еще одну существенную проблему, а именно проблему возвращения общества в общеэкологическую систему планеты. Больше чем когда-либо заслуживает внимания тот факт, что почти все экологические проблемы являются также и социальными, а не просто, или в первую очередь, результатом деятельности религиозных, духовных или политических идеологий. То, что эти идеологии могут взлелеять антиэкологические воззрения у всех слоев населения, вряд ли подлежит сомнению. Но гораздо важнее, чем просто оценивать идеологии так, как они того заслуживают, задать вопрос — откуда же они возникают и развиваются.

Очень часто экономические нужды заставляют людей действовать в несоответствии со своими собственными желаниями и даже сильными природными устремлениями. Дровосеки, нанятые для рубки прекрасного леса, обычно не испытывают ненависти к деревьям. У них просто так же нет выбора, как нет выбора у скотобоев — убивать или не убивать домашних животных. В каждом обществе имеются свои деструктивные и садистские индивидуумы, вроде защитников окружающей среды — мизантропов, желающих истребить человечество. Но для подавляющего большинства людей их работа, даже такая трудная, как, к примеру, у шахтеров, не является результатом их свободного выбора. Они просто борются с нуждой и к тому же являются продуктами социального устройства, над которым обыкновенные люди не имеют никакого контроля.

Чтобы понять современные проблемы — экологические так же, как экономические и политические, мы должны выявить их социальные причины и решить их социальными методами. «Глубинная», «духовная», антигуманистическая и мизантропическая экологии заводят нас в тупик, переключая наше внимание с социальных причин на социальные симптомы. Наша задача — увидеть изменения социальных отношений, для того чтобы понять наиболее важные экологические перемены. Эти же экологи ведут нас от общества к «духовным», «культурным» и неопределенным «традиционным» началам. Не библия породила европейский антинатурализм. Она лишь оправдывала антинатурализм, уже существовавший на континенте с языческих времен, несмотря на анимистические черты дохристианских религий.

Антинатурализм христианства стал особенно заметен с появлением капитализма. Мы должны не только рассматривать общество в контексте экологии, для того чтобы понять, почему люди являются сторонниками различных идей: одни — ярко натуралистических, другие — антинатуралистических. Нужно также исследовать более глубоко и само общество. Мы должны определить отношение общества к природе, понять, почему оно разрушает ее, и, напротив, почему оно должно и еще способно улучшить, углубить и сильно обогатить процесс естественной эволюции.

Пока мы говорим об «обществе» в абстрактном и общем смысле (а мы должны помнить, что каждое общество уникально и отличается от других многими веками своей истории), нам необходимо изучить то, что лучше назвать «обобществлением», а не просто «обществом». Общество — это определенный комплекс отношений, который мы часто воспринимаем как данность и изучаем в очень жестких рамках. Многие люди в наше время считают, что общество, основанное на рыночных отношениях — торговле и соревновании, существовало «всегда», но мы должны помнить, что существовали и дорыночные общества, основанные на безвозмездном сотрудничестве. Обобществление, с другой стороны, — такой же процесс, как и индивидуальная жизнь. Исторически процесс социализации людей можно назвать социальным бедствием, которое сопровождается болезненным переходом человечества к социальной зрелости.

Когда начинаешь рассматривать социализацию изнутри, поражает то, что само общество изначально имеет свои корни в природном мире. Любая социальная эволюция фактически является проекцией природной эволюции на человеческую сферу. Около двух тысяч лет назад Цицерон сказал: «С помощью своих рук мы существуем внутри Природы, нашей второй натуры».

Наблюдение Цицерона, однако, является недостаточным: первобытная, изначально не тронутая «природная сфера», или так называемая «первая натура», была переделана полностью или частично не только «нашими руками». Мысль, язык и сложные, чрезвычайно важные биологические перемены также играли большую, а иногда и решающую роль в развитии «второй натуры» внутри «первой».

Я употребил слово «переделана» для того, чтобы обратить ваше внимание на то, что «вторая натура» не просто явление, развивающееся отдельно от «первой». Отсюда и особое ударение на использование Цицероном выражения «внутри природной сферы».

Подчеркнуть то, что «вторая натура», или более точно общество (в самом широком смысле этого термина), появилось из первоначальной «природной сферы», — значит признать тот факт, что общество всегда существовало, так сказать, в «природном измерении», что общество и природа не были противопоставлены в нашем мышлении. Социальная экология четко указывает на то, что общество — это не внезапное «образование» на земле. Общественная жизнь не должна обязательно воспринимать природу как противника в беспощадной войне. Появление общества — природный факт, причины которого заключены в биологии человека.

Процесс человеческого обобществления, в течение которого образовалось человеческое общество в форме семей, групп, племен или более сложных типов человеческих отношений, имеет истоки в родственных отношениях матери и ребенка. Биологическая мать, конечно, может быть заменена различными заместителями: отцом, родственниками, наконец, всеми членами сообщества. Когда социальные родители и родственники, то есть члены сообщества, окружающего молодежь, начинают участвовать в системе опеки, которой обычно занимаются биологические родители, тогда по-настоящему начинает функционировать общество.

Общество, таким образом, развивается от простой репродуктивной группы к институциированным человеческим взаимоотношениям и превращается из связанного родственными узами животного сообщества в четкую социальную структуру. Похоже, что люди объединились во «второй натуре» все-таки в основном из-за застарелых материнских связей. Мы можем видеть, что во время образования структур и институтов, ознаменовавших превращение животного сообщества в подлинное общество, начали происходить большие перемены, в результате которых возникла социальная экология, изучающая их, — очень важная наука. Хорошо это или плохо, но общества развились в иерархии, классы и государственные формации. При этом воспроизведение потомства и забота о нем так же остались постоянным биологическим базисом любой формы общественной жизни, как фактор воспроизводства, наоборот, базис социализации молодежи и образования общества. Как отметил Роберт Бриффо в первой половине нашего века: «Известен единственный фактор, четко указывающий на различия между первыми человеческими сообществами и группами животных, — это наличие ассоциации матерей и их отпрысков, что является основой действительной, реальной общественной солидарности.

В классе млекопитающих, от утконосов до приматов, наблюдается рост продолжительности этой связи вследствие увеличения периода детской зависимости». Это увеличение Бриффо объясняет увеличением сроков беременности, а также интеллекта. Биологическое происхождение и истоки процесса человеческого обобществления, однако, не следует слишком выпячивать. Решающим фактором являются не только корни общества, лежащие в многовековой эволюции животных, но и ежедневная рекреация общества в нашей повседневной жизни. Всеобъемлющая забота, которую получает новорожденный ребенок, напоминает нам, что воспроизводится не только отдельный человек, но и само общество. По сравнению с другими видами, человек развивается медленно, в течение долгого периода времени. Живя в тесной связи с родителями, родственниками и постоянно расширяющимся кругом людей, он сохраняет гибкость ума, что способствует появлению индивидуумов и постоянному формированию различных социальных групп. Хотя животные имеют сходства с людьми по многим параметрам, они не создают «второй натуры», которая воплощает культурные традиции, не располагают сложным языком, разработанными концепциями силы и впечатляющей способностью преобразовывать окружающую среду в соответствии с собственными нуждами.

Шимпанзе, например, является ребенком в течение трех лет и молодым — в течение еще семи. К десяти годам это уже взрослое животное. Люди же считаются детьми до шести лет, а еще четырнадцать — подростками. Короче говоря, шимпанзе взрослеет в два раза быстрее человека, а его способности к обучению и, наконец, к мышлению ограничены по сравнению с человеческими, чьи умственные способности могут расширяться в течение декады. К тому же связи шимпанзе часто бывают характерными только для отдельной особи, являются идиосинкретическими и довольно ограниченными. Человеческие же связи являются постоянными, сильно институциирован-ными, характеризуются солидарностью и способностью к созидатель-ности, которой, насколько нам известно, животные не обладают.

Увеличенная гибкость человеческого ума, а также большая зависимость и социальная креативность позволяют сделать два важных вывода. Во-первых, ранние человеческие сообщества, видимо, взрастили сильную склонность к взаимозависимости среди их членов, а вовсе не к тому грубому индивидуализму, с которым у нас ассоциируется понятие «независимость». Подавляющее большинство антропологических свидетельств предполагает наличие таких добродетелей, как взаимопомощь, участие в делах друг друга, солидарность в ранних человеческих сообществах. Идея, что хорошая жизнь и даже выживание зависит от товарищей, возникала из-за удлиненного периода зависимости подростков. Идея независимости (не в значении соревнования) должна была казаться абсолютно чуждой и странной существу, многие годы прожившему в сильной зависимости от окружающих. Забота о других должна казаться идеальным выходом для окультуренного существа, которое в свою очередь нуждается в сильной заботе. Наша современная версия индивидуализма, а точнее, эгоизма, видимо, побила ростки ранней солидарности, взаимопомощи, — черт, без которых, я хотел бы добавить, такое физически слабое животное, как человек, вряд ли смогло бы выжить даже взрослым, не то что ребенком.

Во-вторых, человеческая взаимозависимость должна была иметь четкую структуру. Сейчас вряд ли можно найти людей, взаимодействующих друг с другом через те потерянные связи, которые мы можем наблюдать у наших ближайших родственников — приматов. Совершенно очевидно, что эти связи могли быть разрушены в период радикальных перемен и культурного кризиса. Но в относительно стабильные периоды человеческое сообщество никогда не было той «хордой», базисом рудиментарной социальной жизни, как предполагали антропологи последнего столетия. Наоборот, свидетельства, которыми мы располагаем, говорят о том, что все люди, даже, возможно, наши далекие предки, жили в некоторых структурированных группах, а потом в племенах, общинах и других сообществах. То есть их связывали не только эмоциональные и моральные узы, но также изобретательные, структурно четко определенные и достаточно постоянные институты.

Другие виды животных также могут образовывать непрочные сообщества и даже предпринимать коллективные действия по защите своих детей от врагов. Но подобные сообщества вряд ли можно назвать структурированными, кроме как в самом широком, часто эфемерном смысле. Люди же, напротив, создают сильно формализованные сообщества, которые имеют тенденцию к увеличению структурированности с течением времени. В результате образуется не просто сообщество, а новое явление — ОБЩЕСТВО.

Если нам не удастся четко разделить сообщества животных и человеческое общество, то появится опасная возможность игнорировать уникальные черты, отличающие человеческую социальную жизнь от жизни животных сообществ. Например, способность общества меняться к лучшему или к худшему и факторы, вызывающие эти перемены. Если мы сведем сложное общество к простому сообществу, мы легко можем не заметить того, чем различались общества разных времен. Мы также можем в этом случае не обратить внимания на то, как произошло преобразование простых различий в статусе в четко определенные иерархии, а иерархии — в человеческие классы. Возможно, мы просто не поймем значения термина «иерархия» как высокоорганизованной системы приказов и подчинения, ее отличия от недолговечных различий в статусе, которые зачастую могут и не сопровождаться актами принуждения.

В результате мы можем спутать сильно институциированное создание человеческой воли, устремлений, конфликтующих интересов и традиций с общественной жизнью в ее наиболее застывших формах, так как здесь мы имеем дело с врожденными, представляющимися неизменными чертами общества больше, чем с искусственными структурами, которые могут быть изменены, улучшены, ухудшены или просто уничтожены. Любая правящая элита прибегала к одной и той же уловке — идентифицировала созданную ей самой иерархическую структуру с общественной жизнью как таковой, чтобы созданное человеком получило божественное или биологическое обоснование.

Современное общество и его институты постепенно превращаются в постоянные и незыблемые реалии, которые живут уже своей жизнью, отдельной от природы, а именно — в продукт кажущейся постоянной «человеческой натуры», которая является результатом генетического программирования, произошедшего в самом начале зарождения социальной жизни. С другой стороны, современное общество и его институты можно рассматривать и как еще одну форму сообщества животных со своими «вождями», «военными руководителями», «лидерами» и прочными «основными» формами существования. А когда возникают острые споры, выливающиеся в войны и социальные конфликты, их можно списать на счет «генов», которые, вероятно, вызывают уничтожение себе подобных и алчность.

В любом случае и при абстрактном представлении общества, существующего отдельно от природы, или при не менее абстрактном восприятии его как «естественного сообщества», которое неотделимо от природы, возникает или дуализм, четко отделяющий общество от природы, или грубый редукционизм, растворяющий общество в природе. Эти внешне полярные, но на самом деле очень близкие теории привлекают своей простотой, хотя наиболее искушенные толкователи часто преподносят их в весьма изощренной форме. Но эти идеи, так или иначе, все равно сводятся к ярким лозунгам, к замороженным, популярным догмам.

Социальная экология

Подход к обществу и природе, который предлагает социальная экология, может показаться слишком интеллектуально требовательным, но зато он лишен упрощенности дуализма и незрелости редукционизма. Социальная экология пытается показать, как природа медленно, по фазам, трансформировалась в общество, не игнорируя различие между ними, с одной стороны, и степень их взаимопроникновения, — с другой. Каждодневная социализация молодежи семьей основана на биологии не меньше, чем постоянная забота медицины о стариках, а именно — на устоявшихся социальных факторах. Мы никогда не перестанем быть млекопитающими со своими первичными инстинктами, но мы институциализировали их и следовали им при помощи разнообразных общественных форм. Итак, социальное и природное постоянно проникают друг в друга, не теряя своей индивидуальности в этом процессе взаимодействия.

Социальная экология ставит не только такие внешне очевидные вопросы, как забота о природе, но и очень важные проблемы, касающиеся различных способов взаимодействия природы и общества, сложившихся с течением времени, и проблем, которые эти способы породили. Как появились сложные, даже воинственные взаимоотношения человечества и природы? Какими были те институты и идеологии, из-за которых этот конфликт стал возможным? Был ли этот конфликт действительно неизбежным при имеющемся росте человеческих нужд и технологий? И может ли этот конфликт быть разрешен с помощью экологически ориентированного общества? Как разумное, экологически ориентированное общество сможет интегрироваться в процесс естественной эволюции? А если еще шире — есть ли основания считать, что человеческий мозг (сам по себе продукт как естественной эволюции, так и культурной) представляет собой решающую, высшую точку природного развития, заметим, долгого развития субъектов современной нам природы из сенсуальности и самовыражения простейших форм жизни в заметную интеллектуальность и самосознание наиболее сложных?

Задавая эти провокационные вопросы, я не пытаюсь оправдать высокомерное отношение к остальным формам жизни. Конечно, мы должны привести человеческую уникальность, характеризующуюся богатым выбором концептуальных, социальных и конструктивных атрибутов, в соответствие с природной плодовитостью, разнообразием и сознательностью. Я оспаривал попытки превратить это соответствие в противопоставление природы и общества, нечеловеческих и человеческих жизненных форм, природной плодовитости и технологии или природной субъективности и человеческого разума. Важным результатом во взаимоотношениях природы и общества является то, что человеческий интеллект, очень различный в своих формах, имеет глубокие корни. Наши нервы и мозги не возникли на пустом месте, без долгой природной подготовки. То, что является нашей неотъемлемой чертой — необыкновенная способность думать о сложных концептуальных идеях, — выросло из нервной сети примитивных беспозвоночных, ганглий, моллюсков, спинной хорды первых рыб, мозгов амфибий и спинного мозга приматов.

Даже при способностях, наиболее нам характерных, мы также являемся продуктами и природной, и общественной эволюции. Как род мы несем в себе эры органической дифференциации и развития. Как и все сложные жизненные формы, мы не только являемся частью природной эволюции, мы также ее наследники и продукт природного размножения.

Пытаясь доказать медленное развитие человеческого общества из природного сообщества, социальная экология, однако, также обязана продемонстрировать подверженность общества процессам дифференциации. Таким образом, социальная экология должна изучить те точки социальной эволюции, где произошел разрыв, постепенно приведший общество к оппозиции природному миру, и объяснить, как эта оппозиция развивалась с начала истории до общества в древности и до наших дней. Действительно, если человеческий род может как форма жизни сознательно и успешно обогащать природный мир, а не губить его, для социальной экологии очень важно раскрыть факторы, которые в процессе естественной эволюции превратили людей в неких паразитов на земле, а не в активных партнеров. Эта попытка должна рассматриваться не как случайный шаг, а как серьезное движение к сведению природы и общества к общему знаменателю, совпадающему с нашим временем и полезному для конструирования экологически ориентированного общества.

Возможно, одним из наиболее важных вкладов социальной экологии в современную экологическую науку является предположение, что основные факторы, противопоставляющие социум природе, появились из внутриобщественного развития, а не изначально природного. То есть разделение природы и общества на противостоящие лагеря идет от разделения в обществе, от глубоких и давних конфликтов между самими людьми, которые часто затмеваются широким понятием «человечество».

Эта критическая точка зрения противоречит почти всем экологическим и социальным теориям. Одна из наиболее закрепившихся в сознании идей, которую современное экологическое движение делит с либерализмом, марксизмом и даже консерваторами, это вера в то, что природа требует подчинения человека человеком. Это наиболее четко очерченное понятие во всех социальных теориях. Почти все социальные идеологии в своих построениях ставят понятие человеческого доминирования на первое место. С классических времен до наших дней идея о том, что человеческая «свобода» от природы вызывает подчинение человека человеку как первейшего средства производства и как средства обуздания природного мира, остается одним из наиболее распространенных представлений. Таким образом, веками люди пытались доказать, что для того, чтобы подчинить природный мир, необходимо подчинить и одних людей другим, создать рабов, господ и слуг.

То, что эта «инструментальная» теория устроила почти все правящие элиты и стала для либералов и консерваторов оправданием их приспособления к статус-кво, вряд ли требует объяснения. Миф о «скупой» природе всегда использовался для оправдания скупости эксплуататоров и их бесчеловечного обращения с эксплуатируемыми, а также он снабдил индульгенцией оппортунизм как либералов, так и консерваторов. Под словами «работать в системе» всегда подразумевалось подчинение как способ организации общества и в лучшем случае средство освобождения от предполагаемого подчинения природе.

Возможно, менее известен тот факт, что Маркс также оправдывал образование классового общества и государства как ступенек к подчинению природы и, возможно, к освобождению человечества. Силой его исторического видения было то, что он искренне верил в необходимость создания классового общества как ступеньки на пути к коммунизму и сформулировал свою материалистическую концепцию истории.

По иронии судьбы, многое из того, что говорят сегодня антигуманис-ты и экологи-мистики, включает в себя тот же самый тип мышления, только в перевернутой форме. Как их оппоненты-инструменталисты, эти экологи признают, что человечество подчиняется природе — в форме ли «природных законов» или же невыразимой «земной мудрости», которая должна определять человеческое поведение. Но если их оппоненты считают необходимым подчинить природу «завоевателю» — активно-агрессивному человечеству, то антигуманисты и мистики уверяют в том, что человечество пассивно по своей природе и оно обязано подчиниться всепобеждающей природе. Как бы эти взгляды ни отличались вербально и своими целями, подчинение остается основным понятием обоих: природный мир представляется «определителем» — быть подчиненным ему или же наоборот, подчинить его.

Социальная экология избегает этого путем переосмысления самого понятия подчинения в природе и обществе или же в форме «природных» и «социальных» законов. То, что мы называем подчинением природе, на самом деле является человеческой проекцией высоко организованных систем социальных команд и приказов на в высшей степени идеосинкретичные индивидуальные и асимметричные формы часто вряд ли принудительного поведения в животном мире. Попросту говоря, у животных нет такого подчинения друг другу, как в человеческом обществе, когда элита подчиняет и часто эксплуатирует подавляемую социальную группу. Они не управляют друг другом с помощью институциированных форм систематического насилия. Например, у обезьян нет, или почти нет, принуждения, а существуют только мягкие формы доминирующего поведения. Замечено, что гиббоны и орангутанги мирно сосуществуют со всеми представителями своего рода. Почти так же ведут себя и гориллы, хотя среди них можно выделить «высших» (зрелых и физически сильных самцов) и «низших» (молодых и физически слабых). «Лидеры», отмечаемые у шимпанзе, не имеют четкого статуса в своих весьма условных «группах». Любой приобретаемый «статус» у них обусловлен очень разными причинами.

Можно привести примеры из жизни других видов животных, для того чтобы убедиться в наличии огромного количества причин, по которым возникают «высшие» и «низшие» особи. Если использовать слово «статус» так широко, то оно начинает больше обозначать различия в групповом поведении и функциях, нежели принудительные действия по отношению к особям своего рода.

То же самое относится и к слову «иерархия». И в оригинале, и в истинном, современном значении оно относится к социологии, а не зоологии. Смысл греческого слова, изначально обозначавшего различные уровни богов, а затем духовенства (характерно, что Иерапо-лис был древним фрикийским городом в Малой Азии и являлся центром поклонения матери богов), был впоследствии сильно расширен и стал обозначать почти все на свете: от отношений пчел в улье до эрозийного действия воды в реке, когда течение размывает и «подчиняет» русло. Заботливые слонихи были зачислены в носители матриархата, а внимательные самцы обезьян, проявляющие недюжинную храбрость, защищая свое сообщество и имея при этом очень мало привилегий, названы патриархами. Отсутствие четкой системы правил, таких характерных для человеческого общества, подверженных радикальным изменениям, в том числе и революциям, обычно игнорируется.

В то же время различные функции, которые свойственны животным в иерархии, и различные причины, которые выдвигают одну особь в «альфа-статус», а других — в меньший статус, приуменьшаются или не замечаются вовсе. С тем же апломбом можно заявлять, что все высокие секвойи превосходят по статусу своих меньших собратьев, или еще лучше считать их элитой в смешанном лесном сообществе, стоящими выше, чем, скажем, дубы, которые, кстати, более развиты в биологическом отношении. Стремление механически проецировать социальные категории на природный мир так же абсурдно, как вводить биологические понятия в геологию. Минералы не размножаются, как живые существа. Конечно, сталактиты и сталагмиты в пещерах растут с течением времени, но их рост даже отдаленно не имеет ничего общего с ростом живых существ. Брать какие-то поверхностные сходства, часто неправильно представляемые, и группировать что-то по этим признакам — это все равно что говорить об обмене веществ у камней и «моральности» генов.

Это также касается бесконечных попыток искать как этические, так и социальные черты в природном мире, который обладает лишь потенциальной этичностью — в том смысле, что он сформировал основу объективной социальной этики. Да, принуждение существует в природе так же, как боль и страдания. Однако ей чужда жестокость. Устремления и желания животных слишком ограниченные, чтобы они могли создать этику добра и зла, или добра и жестокости. Фактически нет свидетельств о наличии отвлеченной, концептуальной мысли у животных, кроме как у приматов, слонов, китов и немногих других млекопитающих. Даже способности наиболее «умных» животных к размышлению весьма ограничены по сравнению с экстраординарными способностями «хомо сапиенс».

Понятно, что мы еще далеко не полностью использовали свои возможности быть созидателями, заботливыми и разумными. Существующее общество больше подавляет человеческий потенциал, нежели представляет возможности для его реализации. Мы даже не можем себе представить, как наши лучшие качества могут помочь при решении этических, экологических и иррациональных проблем нашей жизни.

В то же время природный мир, видимо, исчерпал возможности приспосабливаться к переменам окружающей среды. Если способность приспосабливаться рассматривать как положительный экологический критерий (как делают многие биологи), то насекомые должны быть поставлены выше любого млекопитающего. Однако они не могли бы быть столь высокомерны в интеллектуальной самооценке, заявляя, что «мать пчела» хоть чуть-чуть беспокоится за свой статус, статус, который только люди (страдавшие от социального подчинения глупым, злым, бездарным и жестоким королям и королевам) могли приписать неспособному размышлять насекомому.

Все эти замечания сделаны вовсе не для того, чтобы «метафизически» противопоставить природу и общество. Напротив, я пытался доказать, что общество и природу в эволюционном процессе объединяет та ступень, на которой люди, живущие в разумном, экологически ориентированном обществе, могли бы воплотить в себе созида-тельность природы в противовес часто адаптивным критериям эволюционного успеха. Велики достижения человеческой мысли, искусства, науки и технологии — не только памятники культуры — они также увековечивают саму естественную эволюцию. Они являют собой героическое свидетельство того, что человеческий род — это теплокровная, удивительно разносторонняя и глубоко интеллигентная форма жизни (а не хладнокровное, генетически запрограммированное, неспособное мыслить насекомое), которая обладает величайшей созидательной природной силой.

Жизненная форма, которая создает и разумно изменяет окружающую среду предположительно таким образом, что это не вредит ей с экологической точки зрения, представляет собой широкое, неограниченное проникновение природы в захватывающие, возможно, бесконечные области эволюции (которых никогда не смогла бы достичь ни одна ветвь насекомых), а именно — эволюции абсолютно сознательного порядка.

Природа в свою очередь вовсе не картина, которой мы восхищаемся, запечатленная в пейзаже или панораме. Такие «пейзажные» образы природы, возможно, и привлекательны с эстетической точки зрения, но с точки зрения экологии они обманчивы. Закрепленная в конкретном месте и времени, эта «образность» легко заставляет нас забыть о том, что природа — это не статичный «вид» природного мира, а долгая, кумулятивная история естественного развития. Эта история включает в себя эволюцию и органической, и неорганической природы. Где бы мы ни находились: в чистом поле, лесу или на вершине горы — наши ноги стоят на веках развития — геологических пластах, останках давно исчезнувших организмов, гниющих трупах недавно умерших живых существ или тихом движении новых, нарождающихся форм жизни. Природа — это не персона, не «заботливая мать» и не «материя и движение», как говорят в жестко материалистичном XX веке. Также это и не просто процесс, включающий в себя повторяющиеся циклы смен времен года, это также и не какой-то философский процесс. Скорее всего природа — это движение к еще более разнообразным, разделенным и сложным формам и взаимоотношениям.

Это эволюционное развитие возрастающего количества различных сущностей и, что наиболее важно, форм жизни содержит потрясающие скрытые возможности. Вместе с различиями, сложностями, дифференциацией природа, развиваясь сама, открывает новые направления для дальнейшего движения по альтернативным путям природной эволюции. Когда животное становится сложным, заботящимся о себе и своем потомстве, когда повышается его интеллектуальный уровень, оно начинает делать тот элементарный выбор, который влияет на его дальнейшую эволюцию. Оно все меньше и меньше является пассивным объектом «природной селекции» и все больше — активным субъектом своей собственной судьбы.

Коричневый заяц, который превращается в белого и смотрит на покрытую снегом пустыню, где он должен спрятаться, стремится к выживанию, а не просто «адаптируется», чтобы выжить. Он был не просто «отобран» своей окружающей средой, он сам выбрал свою окружающую среду (сделал выбор), что свидетельствует о наличии некоторой субъективности и способности решать.

Чем разнообразнее участники, составляющие эволюционный процесс, тем более активную и решающую роль в сохранении себя как вида может играть определенная форма жизни. То, как природная эволюция идет по этому пути развития, дает возможность формам жизни рассматривать все большее количество вариантов и рождает новую форму свободы в саморазвитии.

Определяя природу как «кумулятивную историю» все больше дифференцирующихся уровней материальной организации (особенно форм жизни) и увеличения субъективности, социальная экология устанавливает базис для значимого понимания места человечества и общества в природной эволюции. Природная эволюция — это не абсолютно стихийный процесс. Она характеризуется тенденцией, направлением, а если иметь в виду людей, то и заданной целью. Люди и социальные миры, которые они создают, могут открыть весьма обширные горизонты для развития природного мира — горизонты, характеризующиеся сознательностью, разумностью и беспрецедентной свободой выбора и возможностей для созидания. Факторы, которые сводили роль многих форм жизни к чисто адаптивной, теперь заменены возможностью сознательной адаптации окружающей среды к уже существующим и новым формам жизни.

Адаптация в свою очередь открывает все большие возможности для воспроизводства, а также для кажущегося «безжалостным» действия «законов природы». То, что раньше называли «слепой природой» для обозначения отсутствия у природы какого-либо морального направления, превращается в «свободную природу», которая постепенно находит способы избавления от ненужных бед всех видов при наличии высокосознательного человечества и экологически ориентированного общества. Принцип Ноя о сохранении «каждой твари по паре» просто для их сохранения, предложенный антигуманистом Дэвидом Эрен-фельдом, не имеет смысла без предпосылки — существования «Ноя», то есть сознательной формы жизни, называемой человечеством, которая должна спасти остальные формы жизни, чтобы природа не уничтожила их эрами холода, засухами или космическими катаклизмами. Медведи гризли, пумы, волки не находятся в безопасности только потому, что они в руках предполагаемой «Матери Природы». Если верна версия, что великие мезозойские рептилии погибли из-за климатических изменений, произошедших вследствие столкновения Земли и астероида, то выживание млекопитающих может оказаться столь же негарантированным перед лицом какой-нибудь подобной бессмысленной природной катастрофы, если не существует разумной, экологически ориентированной жизненной формы, которая имеет технические средства для их спасения.

Вопрос, таким образом, не только в том, противопоставлено ли социальное развитие природному. Вопрос в том, как социальная эволюция может быть «вписана» в природную и почему она была противопоставлена — без необходимости, как я покажу ниже, — природной эволюции в ущерб всей жизни. Обладать способностью к разуму и свободе еще не означает непременно реализовать ее.

Если социальная эволюция — это возможность расширить природную эволюцию в сторону беспрецедентных созидательных возможностей, а люди — шанс природы на самосознание и освобождение, то встает вопрос, почему эти возможности до сих пор не востребованы и как их можно реализовать.