Ги-Эрнест Дебор ОТРЫВКИ ИЗ «КОММЕНТАРИЯ К «ОБЩЕСТВУ СПЕКТАКЛЯ»

Ги-Эрнест Дебор

ОТРЫВКИ ИЗ «КОММЕНТАРИЯ К «ОБЩЕСТВУ СПЕКТАКЛЯ»

III

Сегодня, когда никто из находящихся в здравом уме уже не может сомневаться в существовании и могуществе спектакля, можно, наоборот, вполне усомниться в том, разумно ли вообще что-либо добавлять к проблеме, которая столь драконовским способом была решена самим жизненным опытом. Газета «Монд» от 19 сентября 1987 года с благодушием проиллюстрировала то, что формула: «Если нечто существует, то говорить о нем больше нет никакой необходимости» — воистину основной закон эпохи спектакля, которая, по крайней мере в этом отношении, не допустила отставания ни одной страны: «Понятное дело, что современное общество является обществом спектакля. И вскоре нужно будет особо выделять тех, кто не обращает на себя внимания. Уже не счесть трудов, описывающих данный феномен и доходящих не только до характеристики промышленно развитых государств, но и не оставляющих в стороне и страны, отставшие от своего времени. Но самое смешное, что книги, анализирующие этот феномен, как правило, чтобы выразить сожаление по его поводу, точно так же сами должны принести себя в жертву спектаклю, чтобы о себе заявить». Впрочем, правда в том, что эта запоздалая показная критика спектакля, в довершение всего жаждущая «заявить о себе», в его же пространстве станет нарочито ограничиваться пустыми обобщениями или лицемерными сожалениями; равно как бессодержательным окажется и то внезапно протрезвевшее благоразумие, что паясничает на страницах газет.

Исчерпанность дискуссии о спектакле, то есть о том, что делают собственники мира, организуется, таким образом, им самим, ибо ее участники всегда сосредоточивают внимание на грандиозных средствах спектакля, для того чтобы ничего не сказать о его великой роли. Его даже часто предпочитают называть не спектаклем, а средствами массовой информации, тем самым желая его обозначить как простой инструмент, вид общественной службы, которая с непредвзятым «профессионализмом» будто бы управляет через масс-медиа новым наставшим для всех коммуникационным изобилием, сообщением, достигшим, наконец, однонаправленной чистоты, в которой спокойно позволяют восхищаться собой уже принятые решения. То же, что сообщается, — это приказы, и потому весьма гармонично, что те, кто их давал, являются также и теми, кто станет рассказывать, что же они о них думают.

Власть спектакля, которая самой силою вещей столь сущностно является единой, централизующей и абсолютно деспотичной по духу, достаточно часто возмущается, когда замечает, как под ее покровительством формируется некий спектакль-политика, спектакль-юстиция, спектакль-медицина или множество подобных непредвиденных «издержек масс-медиа». И вот, таким образом, спектакль вроде бы оказывается не чем иным, как издержками масс-медиа, чья природа без возражений признается благой, поскольку они служат целям сообщения и только иногда доходят до крайностей. Достаточно часто хозяева общества заявляют, что их плохо обслуживают их собственные информационные служащие, но еще чаще они попрекают зрительский плебс за его склонность неудержимо и едва ли не по-скотски предаваться информационным удовольствиям. Так вот, за виртуально бесконечным множеством так называемых информационных различий стараются тщательно скрыть то, что, напротив, всецело является результатом зрелищной конвергенции, желаемой со столь замечательным упорством. Подобно тому, как логика товара первенствует над различными конкурирующими амбициями всех коммерсантов, или аналогично тому, как логика войны всегда господствует над частыми видоизменениями вооружения, так же и строгая логика спектакля повсюду управляет разбухающим разнообразием нелепостей, передаваемых средствами массовой информации. Но важнейшая перемена в происшедшем за последние двадцать лет заключается в самой непрерывности спектакля. Эта значимая перемена относится не к совершенствованию его информационного инструментария, что и прежде уже достиг очень высокой стадии развития, но просто заключается в том, что под владычеством спектакля смогло вырасти поколение, подвластное его законам. Совершенно новые условия, в которых действительно жили все представители этого поколения, составляют конкретное и достаточное резюме всему тому, чему отныне противодействует спектакль, а также и всему, что он допускает.

IV

В чисто теоретическом плане к ранее сформулированному мне необходимо было бы добавить только одну деталь, но с далеко идущими последствиями. В 1967 году я различал две последовательные и соперничающие формы власти спектакля: сосредоточенную и рассредоточенную. Обе они «витали» над реальным обществом и как его главная цель, и как его главная ложь. Первая, выдвигая на первый план идеологию, в сжатом виде представленную вокруг какой-нибудь авторитарной личности, сопутствовала как нацистской, так и сталинистской тоталитарной контрреволюции. Вторая, побуждая наемных рабочих свободно осуществлять выбор между огромным многообразием новых товаров, противостоявших друг другу, представляла собою ту американизацию мира, которая в некоторых своих аспектах отпугивала, но также и соблазняла те страны, где дольше всего сохранялись условия для буржуазных демократий традиционного типа. С тех пор посредством систематического сочетания двух предыдущих форм возникла третья, и появилась она на основе общей победы формы, оказавшейся сильнейшей, — формы рассредоточенной. Речь идет о включенной театрализации, которая с этих пор стремится навязать себя всему миру.

Преобладающая роль, какую играли Россия и Германия в формировании сосредоточенной театрализации, и Соединенные Штаты в формировании театрализации рассредоточенной, в пору создания включенной театрализации, по-видимому, принадлежала Франции и Италии благодаря действию целого ряда общих исторических факторов: важной роли сталинистской партии и сталинистских профсоюзов в политической и интеллектуальной жизни, слабости демократической традиции, продолжительной монополизации власти одной правительственной партией, необходимости покончить с неожиданно возникшим революционным возмущением.

Включенная театрализация проявляется одновременно и как сосредоточенная, и как рассредоточенная, и, исходя из подобного положения, такое плодотворное соединение может шире использовать выгоды как первой, так и второй формы. Прежний способ их применения сильно изменился. Если обратиться к стороне сосредоточенного показа во включенной театрализации, то ее направляющий центр теперь становится скрытым — теперь там никогда не располагается ни известный вождь, ни ясная идеология. А если обратиться к ее рассредоточенному аспекту, то никогда прежде воздействие спектакля до такой степени не накладывало отпечаток почти на все производимые обществом объекты и способы поведения. Ибо конечный смысл включенной театрализации состоит в том, что она включается в саму реальность по мере того, как о ней говорит, и в том, что она перестраивает ее, пока о ней говорит. Так что сегодня эта реальность не удерживается больше перед нею как нечто чуждое ей. Когда театрализация была сосредоточенной, то большая часть периферии общества от нее ускользала, а когда она была рассредоточенной, ускользала наиболее слабая его часть. Сегодня не ускользает ничто. Спектакль стал составной частью любой действительности, проникая в нее подобно радиоактивному излучению. Как можно было легко предвидеть в теории, безудержное исполнение прихотей коммерческого разума быстро и безо всяких исключений продемонстрировало, что становление мира фальсификации также было превращением мира в фальсификацию. За исключением некоторого наследия, пока остающегося значимым, но уже обреченного на непрерывное исчезновение и состоящего из книг или древних строений, которые, кроме того, оказываются все более отсортированными и включенными в перспективное планирование в соответствии с потребностями спектакля, ни в культуре, ни в природе больше не существует ничего, что бы не было трансформировано и загажено сообразно средствам и интересам современной индустрии. Даже генетика всецело стала подвластна господствующим в обществе силам.

Управление спектаклем, ныне сосредоточившее в себе все возможные средства для фальсификации, как всей системы человеческого восприятия, так и всей системы общественного производства, оказалось абсолютным хозяином воспоминаний, равно как и бесконтрольным распорядителем всех проектов, формирующих самое отдаленное будущее. Оно одно царит повсюду и приводит в исполнение собственные поверхностные суждения и приговоры. Именно в таких условиях можно наблюдать, как с карнавальной легкостью вдруг неистово проявляет себя пародийный конец разделения труда, пришедшийся тем более кстати, что он совпадает с общим движением к исчезновению всякой подлинной профессиональной компетентности. Финансист выходит петь, адвокат становится осведомителем полиции, булочник демонстрирует свои литературные предпочтения, актер правит, повар философствует о тонкостях стряпни как о вехах всемирной истории. Каждый из них может появиться в спектакле, чтобы публично, а иногда и тайно предаться деятельности совершенно иной, чем специальность, в которой он прежде смог заявить о себе. Там, где обладание «информационным статусом» — статусом популярности в средствах массовой информации — приобрело неизмеримо большую значимость, чем стоимость того, что кто-либо из них был способен создать реально, считается нормальным, что этот статус оказывается легко передаваемым и предоставляет право также блистать в любом другом месте. Чаще всего эти ускоренные информационные частицы продолжают свою нехитрую карьеру в сфере достойного восхищения, гарантированного им по статусу. Но случается, что такие переходы в средствах массовой информации обеспечивают прикрытие для многих официально независимых предприятий, но на самом деле тайно соединенных ad hoc через разнообразные связи. Так что время от времени и общественное разделение труда, подобно легко предполагаемой при его наличии круговой поруке, является нам снова в совершенно новых формах — например, сегодня вполне можно опубликовать роман для того, чтобы подготовить покушение. Эти забавные примеры означают еще и то, что сейчас уже никому нельзя доверять в отношении мастерства и профессии. Но, кроме всего прочего, самое амбициозное стремление включенной театрализации состоит в том, чтобы тайные агенты стали революционерами, а революционеры превратились в тайных агентов.

V

Модернизированное общество, достигшее стадии включенной театрализации, характеризуется согласованным действием пяти основных черт, а именно: непрерывного технологического обновления, слияния экономики и государства, всеобщей секретности, безоговорочной лжи и вечного настоящего.

Движение технологического новаторства продолжается уже давно и является основной составляющей капиталистического общества, называемого иногда индустриальным или постиндустриальным. Но с тех пор, как сразу же после Второй мировой войны оно начало недавнее ускоренное развитие, оно еще больше усилило свое зрелищное воздействие ввиду того, что именно через это воздействие каждый его участник ощущает себя предоставленным воле специалистов, их расчетов и их же всегда удовлетворительных мнений о подобных расчетах. Слияние экономики и государства оказалось самой очевидной тенденцией этой эпохи, и оно, по меньшей мере, стало движущей силой ее недавнего экономического развития. Оборонительный и наступательный союз, заключенный между этими двумя силами — экономикой и государством, — обеспечил наибольшие обоюдные преимущества во всех областях, ибо теперь можно говорить о том, что каждая из них владеет другой, и было бы абсурдно противопоставлять их или различать их разумные или неразумные основания. Это единство также проявило себя как чрезвычайно благоприятное для развития господства спектакля, а тот с момента своего формирования на самом деле чем-то иным и не являлся. И последние три характерные черты являются непосредственными следствиями такого господства спектакля на стадии его интеграции. Всеобщая секретность образует фон спектакля как решающее дополнение к тому, что в нем демонстрируется, а если заглянуть в суть вещей, то и как его самая важная процедура.

Одно то обстоятельство, что ложное отныне стало неоспоримым, придает ему совершенно новое качество. Ведь заодно и истинное почти повсюду прекращает свое существование или в лучшем случае оказывается сведенным к состоянию гипотезы, которую вообще невозможно доказать. Безоговорочная ложь кончила тем, что выну-дцда полностью исчезнуть общественное мнение, которое сначала оказывалось неспособным заставить к себе прислушаться, а в скором времени ему будет не по силам и просто сформироваться. Очевидно, что все это приводит к очень важным последствиям и в политике, и в прикладных науках, и в юриспруденции, и в художественном познании.

Созидание настоящего, когда сама мода, от швейного дела до певцов, оказывается обездвиженной, — времени, которое жаждет забыть о прошлом и уже не производит впечатления веры в будущее, достигается за счет непрестанного кругооборота информации, в каждое мгновение возвращающегося к очень краткому перечню одних и тех же мелочей, со страстью провозглашаемых как важные новости, тогда как по-настоящему важные известия о том, что что-то действительно изменилось, приходят теперь редко и в виде резких толчков. И они, как правило, касаются приговора, который этот мир как будто объявил собственному существованию, и этапов его запрограммированного саморазрушения.

VI

Первым намерением господства спектакля было вообще устранить историческое познание и прежде всего почти все виды информации и разумные комментарии о самом недавнем прошлом. Столь явно бросающаяся в глаза очевидность не нуждается в объяснениях. Спектакль мастерски организует неведение относительно происходящего и затем — почти сразу же забвение того, что все-таки могло быть из этого понятым. Самое важное — это наиболее скрытое. Вот уже двадцать лет ничто не покрывалось столькими видами заказной лжи, как история мая 1968 года. Между тем из нескольких лишенных мистификации исследований об этих днях и их истоках все же были извлечены кое-какие полезные уроки, но это государственная тайна. Уже десять лет назад во Франции президент республики, с тех пор забытый, но тогда всплывший на поверхность спектакля, выражал наивную радость, которую он почувствовал, «узнав, что отныне мы живем в мире без памяти и в нем, как на поверхности воды, один образ без конца вытесняется другим». В самом деле, это удобно для того, кто заправляет делами и умеет при них оставаться. Конец истории является «забавной» передышкой для любой современной власти. Он абсолютно гарантирует успех всех ее предприятий или, по крайней мере, шум вокруг него.

Абсолютная власть подавляет историю тем радикальнее, если она имеет для этого экономические интересы или более настоятельные потребности, но главным образом в зависимости от того, насколько более или менее благоприятные практические возможности для осуществления этого она обнаруживает. Цинь Шихуанди приказал сжечь книги, но ему не удалось устранить их вообще. В нашу эпоху Сталин продвинулся дальше в осуществлении подобного плана, но, вопреки разного рода пособничеству, которое он смог найти за пределами своей империи, оставалась обширная зона мира, недоступная для его полицейского управления, и там смеялись над его подлогами. Включенная театрализация добилась большего — благодаря и совершенно новым приемам, и тому, что на этот раз она действует в мировом масштабе. Над нелепостью, заставляющей уважать себя повсюду, больше не дозволено потешаться, во всяком случае стало невозможным показывать, что над нею смеются.

Областью истории было незабвенное, полнота событий, чьи последствия еще долго будут проявляться. Это было неотделимо от познания, которому следовало продолжаться и способствовать, по крайней мере, частичному пониманию новых событий. «Приобретенное навсегда», — говорил Фукидид. В этом история была мерой подлинной новизны, но торговец новизной имеет абсолютную заинтересованность в том, чтобы устранить средства ее измерения. Когда сиюминутное социально навязывается как значительное и когда оно будет оставаться таковым еще мгновение, как другое и то же самое и как то, что всегда будет замещаться другой сиюминутной значимостью, можно с таким же успехом говорить о том, что используемый способ обеспечивает определенного рода вечность этой громогласно заявляющей о себе незначимости.

Исключительно полезная выгода, которую спектакль извлек из этой постановки истории вне закона, заключается в том, что всю недавнюю историю он уже обрек на подпольное существование и ему почти удалось заставить общество вообще забыть о духе истории и прежде всего покрыть общество своей собственной историей — историей хода нового завоевания мира. Его власть предстает уже знакомой, как будто она уже всегда была тут как тут. Узурпаторы всех времен хотели бы заставить забыть то, что их власти — без году неделя.

VIII

Кажется, будто общество, объявляющее себя демократическим, достигая стадии включенной театрализации, повсеместно признается как реализация некоего хрупкого совершенства. И выходит, что, поскольку оно хрупкое, оно больше не должно подвергаться нападкам, а кроме того, больше не является объектом критики, поскольку оно совершенно, как никакое из когда-либо существовавших обществ. Это общество хрупкое, потому что с большим трудом справляется с опасностью собственной технологической экспансии. Но это общество слишком совершенно для того, чтобы быть управляемым, и доказательством этому служит то, что все стремящиеся управлять этим обществом хотят управлять им одинаковыми приемами и поддерживать его почти в точности в том состоянии, в каком оно находится. В современной Европе впервые ни одна из партий или партийных фракций больше не пытается даже претендовать на попытку изменения чего-либо важного. Товар больше не может критиковаться никем ни в качестве общей системы, ни даже в качестве вот этого конкретного барахла, которое главам предприятий заблагорассудилось в данный момент выставить на рынок.

Повсюду, где царит спектакль, единственными организованными силами являются силы, его желающие. Следовательно, больше никто не может быть врагом существующего, как и нарушить касающийся всех закон молчания. Уже покончили с беспокоящим представлением, господствовавшим более двух сотен лет, согласно которому общество может быть критикуемым и трансформируемым, реформируемым или революционизируемым. И это было достигнуто не из-за появления новых аргументов, но просто благодаря тому, что все аргументы стали бесполезными. И этим результатом будет измеряться не столько всеобщее благоденствие, сколько ужасная сила сетей тирании.

Никогда цензура не была более совершенной. Никогда мнению тех, кого в некоторых странах еще уверяют, что они остаются свободными гражданами, не было менее дозволено проявить себя каждый раз, когда заходит речь о выборе, который повлияет на их реальную жизнь. Никогда не было позволено навязывать им ложь со столь абсолютной безнаказанностью. Считается, что зритель ни о чем не знает и ничего не заслуживает. Тот, кто всегда лишь смотрит, чтобы узнать последствия, никогда не будет действовать — но ведь таким и должен быть зритель. В цитатах часто мелькает упоминание об исключительности Соединенных Штатов, где Никсон, в конце концов, однажды пострадал из-за серии слишком циничных и неуклюжих запирательств, но это чисто локальное исключение, которое имело под собой несколько старых исторических причин, явно больше не является истинным, поскольку уже Рейган не так давно безнаказанно мог делать то же самое. Воистину все, к чему когда-либо не были применены санкции, является дозволенным. Значит, говорить о скандале стало слишком архаичным. Предоставим государственному деятелю Италии первой величины, одновременно заседавшему в министерстве и в параллельном правительстве — в ложе, называемой

«Р2», «Potere Due», — слово, наиболее глубоко и кратко характеризующее период, в который чуть позже Италии и Соединенных Штатов входит весь мир: «Скандалы были, но их больше нет». В книге «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» Маркс описывал усиливавшуюся роль государства во Франции периода Второй империи, наводненной тогда полумиллионом функционеров: «Таким образом, все становится объектом правительственной деятельности, начиная от моста, постройки школьного здания, общинной собственности какой-нибудь деревни, вплоть до железных дорог, государственных поместий и провинциальных университетов». Знаменитый вопрос о финансировании политических партий ставился уже в ту эпоху, ведь Маркс отмечал, что «партии, поочередно боровшиеся за превосходство, видели в захвате в собственное владение этой громадной постройки главную добычу победителя». Все это звучит все же немного буколически и, как говорится, устарело, поскольку спекуляции сегодняшнего государства скорее касаются новых городов и автодорог, подземных коммуникаций и производства ядерной энергии, разведки нефти и компьютеров, управления банками и общественно-культурными центрами, видоизменений «аудио-визуального ландшафта» и подпольного экспорта вооружений, торговли недвижимостью и фармацевтической промышленности, обеспечения продовольствием и управления больницами, военных кредитов и тайных фондов департаментов, возрастающих ежечасно, что и должно управлять многочисленными службами защиты общества. И тем не менее Маркс, к несчастью, слишком долго остается актуальным, когда в той же самой книге упоминает об этом управлении, «которому не требуется ночь для принятия решений, чтобы исполнять их днем, ибо оно решает днем, а исполняет ночью».

X

Разрушение логики производилось в соответствии с основными интересами новой системы господства, различными средствами, пускавшимися в ход при неизменной взаимной поддержке. Многие из этих средств относятся к техническому обеспечению, которое спектакль экспериментально прорабатывал и популяризировал, но некоторые из них скорее связаны с массовой психологией подчинения. В плане технологий, когда сконструированный и выбранный кем-то другим образ становится главной связью индивида с миром, на который прежде он смотрел сам, — то в каждом месте, где бы он ни оказался, очевидно, он будет узнавать лишь образ, несущий в себе все, потому что внутри одного и того же образа безо всякого противоречия можно располагать что угодно. Поток образов вовлекает в себя все, подобно тому как некто другой по собственной воле сразу и управляет этим упрощенным отображением воспринимаемого мира, и выбирает, куда же направить этот поток, так же как и ритм того, чему суждено в нем проявляться в качестве непрерывных сумасбродных неожиданностей, не оставляя ни малейшего времени на размышление, и полностью независимо от того, смог ли что-либо из этого уразуметь или помыслить зритель. В этом конкретном опыте перманентного подчинения лежит психологический корень столь всеобщего одобрения наличествующего, которое доходит до того, что признает в нем достаточную ценность ipso facto. Помимо того, что является собственно секретным, очевидно, зрелищный дискурс замалчивает все, что ему не подходит. От демонстрируемого он всегда отделяет окружение, прошлое, намерения и последствия. Следовательно, он полностью антилогичен. И раз уж никто больше не может ему противоречить, спектакль обретает право противоречить самому себе и исправлять свое прошлое. Высокомерная позиция его служителей, когда им приходится сообщать новую и, возможно, еще более лживую версию определенных фактов, проявляется в том, что они сурово исправляют неведение и недолжные интерпретации, приписываемые ими публике, тогда как еще накануне они сами с обычной убежденностью как раз и старались распространить это заблуждение. Таким образом, уроки спектакля и невежество зрителей неправомерно приводятся в качестве антагонистических факторов, а между тем они появляются друг из друга. Бинарный язык компьютера в равной степени является непреодолимым побуждением к тому, чтобы в каждое мгновение безоговорочно принимать то, что было запрограммировано, как заблагорассудилось кому-то другому, и то, что выдавало себя за вневременной исток высшей логики, тотальной и беспристрастной. Какой тут выигрыш в скорости и в запасе слов для того, чтобы судить обо всем? Политический? Социальный? Нужно выбирать. То, что является одним, не может быть иным. Мой выбор становится настоятельно необходимым. Нам насвистывают, зная, для кого существуют эти структуры. А значит, неудивительно, что с раннего детства обучение школьников с легкостью и энтузиазмом начинается с Абсолютного Знания информатики, в то время как в дальнейшем они почти всегда не могут научиться чтению, которое требует подлинной способности суждения о каждой строчке и которое одно лишь может открыть доступ к огромному дозрелищному опыту человечества. Ибо умение вести беседу почти мертво, и вскоре будут мертвы многие из умеющих разговаривать.

В плане же средств мышления современных популяций первая причина упадка явно связана с тем обстоятельством, что всякий дискурс, продемонстрированный в спектакле, не оставляет никакого места для ответа, а логика может социально сформироваться только в диалоге. Но также и тогда, когда распространилось уважение к тому, кто говорит в спектакле и кто предположительно является важным, богатым, престижным, самим авторитетом, среди зрителей также распространяется тенденция желать быть столь же алогичными, как и предлагаемое зрелище, чтобы выставлять напоказ индивидуальное отражение подобного авторитета. Наконец, логика нелегка, и никто не желает ее преподавать. Ни один наркоман не изучает логику и потому, что он в ней больше не нуждается, и потому, что у него больше нет такой возможности. Подобная леность зрителя является леностью еще и любого штатного интеллектуального сотрудника, наскоро обученного специалиста, который во всех случаях попытается скрывать узкие границы своих знаний догматическим повторением какого-нибудь алогичного авторитетного аргумента.

XII

Стирание личности фатально сопровождает условия существования, конкретно подчиненные нормам спектакля и, таким образом, всегда более отделенные от возможностей познавать свои подлинные переживания, тем самым открывая собственные индивидуальные предпочтения. Парадоксально, но индивидуальность должна постоянно отказываться от самой себя, если она стремится быть хоть немного уважаемой в данном обществе. В самом деле, такое существование выдвигает в качестве условия непрерывно изменяющуюся преданность — следствие всегда обманчивой приверженности его фальшивым продуктам. Нужно как можно скорее угнаться за инфляцией обесцененных признаков жизни. Наркотики помогают приспособиться к такому положению вещей, безумие помогает бежать от него. Во всех видах деловых отношений этого общества — в котором распределение благ централизовано таким образом, что оно явным и одновременно тайным способом становится хозяином самого определения того, что же может быть благом, — случается, что определенным личностям приписывают совершенно воображаемые качества, знания, а иногда даже пороки, чтобы этими причинами объяснить удовлетворительное развитие кое-каких затей, и все это с единственной целью скрыть или хотя бы по возможности замаскировать функцию различных сговоров, которые решают всё. Однако, несмотря на свои мощные средства и многократные поползновения высветить в натуральную величину многочисленные персонажи, считающиеся замечательными, современное общество — и не только благодаря сегодняшним заменителям искусства или с помощью дискурсов, создаваемых по этому поводу, — намного чаще показывает прямо противоположное, ибо полная немощь сталкивается с другой подобной ей неспособностью, и они изматывают друг друга, — тогда вопрос будет ставиться только о том, кто перед кем быстрее спасует. Бывает, что адвокат, забыв, что он фигурирует в процессе лишь для того, чтобы отстаивать чьи-либо интересы, искренне подпадает под влияние рассуждений адвоката противоположной стороны, даже если эти рассуждения оказываются столь же нелогичными, как и его собственные. Бывает также, что и невиновный подозреваемый моментально признается в преступлении, которого он не совершал, по единственной причине: оказываясь под впечатлением гипотетической логики доносчика, стремящегося заставить его признать себя виновным (случай доктора Аршамбо в Пуатье в 1984 году). Сам Маклюэн — первый апологет спектакля, который казался самым убежденным из идиотов своего века, — изменил свое мнение в 1976 году, обнаружив, что «натиск масс-медиа подталкивает к иррациональному» и что когда-нибудь станет необходимым сдерживать его использование. Прежде мудрец из Торонто несколько десятилетий восторгался множеством свобод, которые якобы принесет эта «планетарная деревня», столь быстро становящаяся доступной всем безо всяких усилий. Деревни, в противоположность городам, всегда находились под властью конформизма и разобщения, мелочного надзора, скуки, всегда повторяющихся сплетен об одних и тех же немногочисленных семьях. Именно в таком ракурсе отныне видится пошлость планеты спектакля, когда больше невозможно отличить династию Гримальди-Монако или Бурбонов-Франко от династии, которая заменила Стюартов. Однако неблагодарные ученики пытаются сегодня заставить всех позабыть о Маклюэне и обновить его первые открытия, в свою очередь, нацеливаясь на карьеру с помощью хвалы в средствах массовой информации всем тем новым свободам, которые якобы заключаются в том, чтобы наугад «выбирать» среди мимолетного. И вероятно, они отрекутся от себя еще быстрее, чем их вдохновитель.

XIII

Спектакль не скрывает лишь некоторые из опасностей, которые окружают установленный им чудесный порядок. Загрязнение океанов и уничтожение экваториальных лесов угрожают регенерации кислорода Земли, ее озоновый слой плохо сопротивляется индустриальному прогрессу, необратимо накапливается фоновая радиация. Спектакль лишь делает вывод, что это не имеет значения, и желает говорить только о датах и дозах. И как раз только этим ему и удается внушать спокойствие — вот что разум дозрелищный посчитал бы совершенно невозможным.

Методы показной демократии относятся к числу очень гибких в противоположность бесхитростной прямолинейности тоталитарного диктата. Мы можем сохранять название, когда вещь была втайне изменена (наименование пива, мяса, философа). Можно также изменять имя, тогда как вещь втайне продолжает оставаться сама собой; например, в Англии завод по переработке ядерных отходов в Виндскейле был вынужден переименовать свое местоположение в Селлафилд, чтобы было удобнее отводить подозрения, возникшие после разрушительного пожара 1957 года, но это топонимическое укрывательство не воспрепятствовало возрастанию смертности от рака и лейкемии в его округе. Английское правительство «по-демократически» сообщило об этом через тридцать лет, в свое же время доклад о катастрофе, которая, как не без оснований считали, естественно, подорвет доверие, оказываемое общественностью ядерной промышленности, решили сохранить в тайне.

Занятия ядерными исследованиями, военными или гражданскими, более чем другие, вызывают необходимость в сохранении тайны, которой, как известно, им все равно не хватает. Чтобы облегчить жизнь, то есть ложь, ученым, избранным хозяевами этой системы, нашли полезным изменять еще и единицы измерения, варьировать их в соответствии с наибольшим числом точек зрения, делать их более утонченными для того, чтобы быть в состоянии по обстоятельствам жонглировать некоторыми из этих трудно взаимообратимых цифр. Именно поэтому в оценке радиоактивности мы теперь располагаем следующими единицами измерения: кюри, беккерель, рентген, рад, иначе центигрей, рем, не забывая о более легких — милли-рад и зиверт, который есть не что иное, как единица в сто рем. Одно это навевает воспоминания о названиях английских монет, со сложностью которых не так-то легко было справиться иностранцам во времена, когда Селлафилд еще назывался Виндскейлом.

Можно представить себе строгость и точность, каких в XIX веке могла достичь военная история, если бы теоретики стратегии, чтобы не разглашать слишком конфиденциальную информацию нейтральным комментаторам или вражеским историкам, обыкновенно ограничивались бы отчетом о каком-либо сражении в следующих терминах: «Предварительная фаза включала серию стычек, где с нашей стороны крепкий авангард, состоящий из четырех генералов и единиц, вверенных их командованию, столкнулся с вражеским корпусом, насчитывающим 13 000 винтовок. В последующей стадии развернулось сражение в сомкнутых боевых порядках, которое длилось продолжительное время и в которое полностью включилась вся наша армия с ее 290 пушками и ее тяжелая кавалерия в 18 000 сабель, тогда как войска противника насчитывали не менее 3 600 лейтенантов инфантерии, сорок гусарских капитанов и двадцать четыре капитана кирасиров. После череды неудач и успехов то одной, то другой стороны в результате исход баталии может рассматриваться как не решенный в чью-либо пользу. Наши потери были скорее ниже средней цифры, какую обычно констатируют в сражениях подобной интенсивности и продолжительности, и, будучи значительно выше потерь греков при Марафоне, оставались все-таки ниже потерь пруссаков в битве под Иеной». По этому примеру специалист вполне может составить для себя смутное представление о силах, участвовавших в сражении, но наверняка о ходе боевых действий невозможно будет вынести никакого суждения.

В июне 1987 года Пьер Ватер, заместитель директора по материально-техническому обеспечению «Electricite de France», изложил новейшую доктрину безопасности атомных электростанций. Если снабдить их затворами и фильтрами, то станет намного легче избежать крупных катастроф, разрывов или растрескивания оболочки, которые затрагивали бы безопасность целого «региона». А это то, чего всячески желают избежать. Не лучше ли всякий раз, когда кажется, что система начинает работать в режиме перегрузки, мягко снижать в ней давление, орошая выбросами лишь соседний участок шириною в несколько километров, который всякий раз к тому же будет совершенно случайно и в разной конфигурации распространяться волею ветров. Он сообщил также, что в течение двух предыдущих лет секретные испытания, которые проводились в Када-раше, в департаменте Дром, «конкретно продемонстрировали, что выбросы газов в основном не превышают нескольких тысячных или в худшем случае одного процента радиоактивности, наличествующей внутри оболочки». Следовательно, это наихудшее остается очень скромным — всего один процент. Но прежде все были уверены, что никакой риск, за исключением опасности несчастных случаев, логически невозможен. Первые годы эксперимента изменили это рассуждение таким образом: раз уж несчастные случаи возможны всегда, значит, следует всячески избегать лишь того, чтобы они достигали катастрофического порога, и это очень удобно. Достаточно сдержанно заражать местность от выброса к выбросу. Кто же не понимает, что гораздо здоровее ограничиться выпиванием в течение нескольких лет по 140 граммов водки в день, вместо того чтобы сразу же начинать напиваться, как поляки!

Несомненно, можно только сожалеть, что человеческое общество встретилось со столь жгучими проблемами в момент, когда стало материально невозможным донести до понимания людей малейшее возражение по отношению к рыночному дискурсу, в момент, когда власть, как раз потому, что она защищена спектаклем от любой реакции на ее решения, равно как и на бредовые и фрагментарные оправдания, полагает, что у нее больше нет потребности мыслить, что на деле значит то, что она разучилась мыслить. Сколь бы неколебимыми ни были демократы, не предпочтут ли они, чтобы им выбрали хозяев поумнее?

На международной конференции экспертов, проведенной в декабре 1986 года в Женеве, речь шла попросту о мировом запрете на производство фреона — газа, который все более стремительными темпами приводит к исчезновению тонкого озонового слоя, укрывающего нашу планету и (заметьте это!) от последствий вредоносного космического излучения. Даниэль Вериль — представитель отдела химических продуктов компании «Elf-Aquitaine» из состава французской делегации, жестко противостоял этому запрету, сделав многозначительное замечание: «Ведь на разработку возможных заменителей потребуется три года, а цены могут увеличиться в четыре раза». Но известно, что этот исчезающий озоновый слой, расположенный на значительной высоте, не принадлежит никому и совершенно не имеет рыночной стоимости. Следовательно, индустриальная стратегия смогла заставить своих оппонентов определить всю их необъяснимую экономическую беззаботность в следующем призыве к реальности: «Слишком рискованно основывать индустриальную стратегию на императивах, относящихся к вопросам окружающей среды».

Те, кто уже давно начал критиковать политическую экономию, определив ее как «завершившееся отрицание человека», не ошиблись. И мы все больше будем в этом убеждаться.

XIV

Говорят, будто сегодня наука подчинена императивам экономической рентабельности, но это было истинным всегда. Новым же оказывается то, что экономика доходит до открытой войны с людьми, и не только против возможностей их жизни, но и против возможностей их выживания. И именно теперь научная мысль, вопреки значительной части собственного прошлого, когда она ратовала за отмену порабощения, принимает решение служить зрелищному господству. Вплоть до этого выбора наука обладала относительной автономией. Следовательно, она знала, как мыслить свой участок реальности, и, таким образом, могла вносить огромный вклад в увеличение средств экономики. Когда же всемогущая экономика становится безумной, а сама эпоха господства спектакля иною и не является, она уничтожает последние следы научной автономии как в плане методологии, так и в связанных с ним практических условиях деятельности «исследователей». От науки больше не требуется ни понимать мир, ни что-то в нем улучшать. От нее постоянно требуют незамедлительно оправдывать происходящее. Господство спектакля, столь же неразумное в этой области, как и во всех остальных, которые оно эксплуатирует с крайне пагубным безрассудством, рубит гигантское древо научного познания с единственной целью — выстрогать из него себе дубину. Но чтобы повиноваться такому радикальному социальному требованию, оправдать которое явно невозможно, лучше уж разучиться мыслить, но взамен достаточно хорошо поднатаскаться в освоении комфортных средств зрелищного дискурса. И получилось, что в такой нише с большим проворством и совершенно добровольно устроилась в своей самой современной специализации проституированная наука наших презренных времен.

Наука лживого оправдания появилась совершенно естественно с первыми симптомами упадка буржуазного общества, вместе с раковой опухолью псевдонаук, называемых «науками о человеке», но, например, современная медицина могла еще некоторое время слыть полезной, хотя те, кто победил оспу или проказу, были совсем другими людьми, нежели те, кто подло капитулировал перед атомной радиацией или продовольственной химией. И сегодня с поспешностью отмечают, что, конечно же, медицина уже не имеет права защищать здоровье населения от патогенной среды, ибо это означало бы для нее противопоставить себя государству или просто фармацевтической промышленности. Но не только тем, что современная научная деятельность обязана скрытничать, она признается в том, во что превратилась. Очень часто это проявляется и в том, о чем у нее хватает наивности говорить. Профессора Эван и Андрие из больницы Ланнек, объявив в ноябре 1985 года после недельного эксперимента над четырьмя больными о вероятности открытия действенного лекарства против СПИДа, через два дня после того, как больные умерли, возмущались по поводу некоторых сомнений, высказанных многими врачами, не так продвинувшимися в исследованиях или же, быть может, завидовавшими их достаточно поспешной манере прибегать к регистрации того, что было лишь обманчивой мнимостью победы за несколько часов до краха. И «первооткрыватели» ничтоже сумняшеся защищали себя от любых возражений, утверждая, что, «в конце концов, лучше ложные надежды, чем вовсе никаких». Они даже оказались слишком невежественны, ибо не ведали, что один только этот аргумент и есть полное отрицание научного духа и что на протяжении истории именно он служил тому, чтобы прикрывать корыстные фантазии колдунов и шарлатанов во времена, когда им еще не доверяли управление госпиталями. Когда официальная наука докатилась до того, чтобы так себя вести, подобно всему остальному общественному спектаклю, который под видом материально модернизированного и обогащенного представления только и воспроизводит обветшалые технологии ярмарочных подмостков — заправил, фокусников, зазывал, уже больше нельзя удивляться, когда видишь, как почти повсюду параллельно с этим огромное влияние приобретают колдуны и секты, дзен в вакуумной упаковке или теология мормонов. Невежество, которое всегда хорошо прислуживало установленной власти, еще и эксплуатировалось хитроумными предприятиями на грани законности. Какой же момент подходит здесь лучше этого, когда настолько усугубилась неграмотность? Но эта реальность, в свою очередь, отрицается и иной демонстрацией колдовства. ЮНЕСКО с самого основания приняла научное, очень точное определение неграмотности, побороть которую в отсталых странах она поставила себе задачей. Когда же увидели, как совершенно неожиданно то же явление возвращается на этот раз в так называемые развитые страны, подобно тому, как другому деятелю, в ожидании Груши увидевшему, как на поле битвы появился Блюхер, достаточно было приставить к экспертам Гвардию, — они в неодолимом порыве быстро изменили формулу, заменив термин «неграмотность» термином «ил-летризм» (малограмотность), — вот как, кстати, может подвернуться патриотическая ложь для того, чтобы поддержать правое национальное дело. И чтобы подвести прочное основание под уместность неологизма в среде педагогов, ему быстро «протащили» новое определение, будто бы принятое издавна, согласно которому «неграмотный» был, как известно, вообще не научившимся читать, а «малограмотный» в современном смысле является, наоборот, тем, кого обучали чтению (и даже обучали лучше, чем прежде, как хладнокровно могут единогласно засвидетельствовать самые способные из теоретиков и официальных историков педагогики), но кто по случайности тут же забыл об этом. Это неожиданное объяснение могло бы оказаться более смущающим, чем успокаивающим, если бы в нем не содержалось искусства уклоняться от разговора о первоочередном следствии, обходя его тщательно и как будто просто не замечая, хотя оно сразу же пришло бы на ум всем во времена более научные, а именно что этот последний феномен сам заслуживал бы объяснения и преодоления, и потому его никогда не могли где бы то ни было наблюдать или даже просто вообразить до эпохи современного прогресса сифилитической мысли, в которой вырождение в объяснениях идет нога в ногу с дегенерацией в практике.

XVI

Еще достаточно новое понятие дезинформации было недавно импортировано из России вместе с массой других изобретений, полезных для управления современным государством. Оно всегда «официально» употреблялось властью или «попутно» людьми, обладающими частью экономического или политического авторитета ради сохранения статус-кво, и его употреблению всегда приписывалась функция контрнаступления. То, что может противопоставить себя единственной официальной истине, разумеется, должно быть дезинформацией, исходящей из лагеря враждебного или, по крайней мере, соперничающего, и ей следует быть сфальсифицированной намеренно и по злому умыслу. Дезинформация не считалась попросту отрицанием факта, угодного властям, или простым утверждением факта, который их не устраивает, — это обычно называется психозом. В противоположность стопроцентной лжи, дезинформация — и вот чем это понятие интересно для защитников господствующего общества — должна фатально содержать определенную долю истины, но намеренно подтасованную хитрым врагом. Власть, которая говорит о дезинформации, не полагает, что сама абсолютно лишена недостатков, но знает, что может приписать всякой конкретной критике ту чрезмерную несущественность, что заключена в природе дезинформации, и, выходит, ей так и не придется сознаваться в каком-то частном недостатке.