Часть первая. Письма к ней[1]
Часть первая. Письма к ней[1]
3. I.1965. Тбилиси.
Должен ли я говорить тебе (не буду менять «ты» на «Вы»!) все, можно ли высказывать все свои мысли и чувства?
Французы говорят: «Горе в любви и в искусстве тому, кто говорит все». Ну и пусть, от горя все равно никуда не денешься, а разве можно любить без обоюдного доверия, скрывать хоть что-то? По всем правилам, скрывать надо, но я хочу любить без всяких правил, как человек человека, безгранично, может быть, даже безрассудно, но иначе любовь утрачивает всякий смысл. Правда, порой Вы что-то не понимаете. Вчера, когда я спросил по телефону: «Вы потом позвоните?» — Вы сказали! «Зачем?» И я не мог объяснить Вам зачем…
Мне просто неимоверно жутко уезжать от Вас. Этот какой-то «биологический», изнутри, из глубин идущий страх давит меня уже третий день. Я его, конечно, поборю. Но суть, источник его неистребим, пока я жив. Человек либо живет, либо нет. Третьего не дано.
Когда я говорю о «страхе», это вовсе не значит, что я «боюсь». Я ничего не боюсь, когда знаю, что мой поступок будет именно шагом вперед, а всякий другой выход был бы шагом назад. А когда судьба слишком тянет назад, я сам выдумываю что-нибудь, чтобы хоть в чем-то, хоть немного шагнуть вперед. Я рад, что лечу в Москву один. Хотя и внесут меня в самолет, наверное, на носилках. Ничего, в Москве немало добрых людей. Я фактически нарочно не подобрал себе спутника. Я хочу еще раз испытать себя. Я буду испытывать себя, собственные силы, пока живу. Я не «мягкотелый интеллигент». И если я вышел в какие-то неведомые воды, то вовсе не для того, чтобы вернуться назад. Я Вам говорил, что мое любимое стихотворение «Парус» Лермонтова. Есть сила, которая выше всех других соображений, и я рад, что смог найти ее, ибо только она влечет меня к будущему, к будущему с Вами. И я хочу войти туда сильным, гордым, смелым…
И Вы не должны сердиться на это мое стремление, в нем не может быть ничего по-настоящему дурного для Вас, неприятного. Я хочу, чтобы у нас были какие-то наивысшие возможные формы человеческого общения, а они никогда не смогут принести Вам зла, если Вы хоть капельку поможете мне в этих поисках. И — поймите это правильно — ведь эти поиски единственное, к чему по-настоящему стремится человечество, вся остальная его деятельность носит, по сути, чисто подсобный характер, а это — главное.
Я всегда смотрел на Москву с ее издательствами, редакторами, поэтами, больницами, врачами — увы, необходимыми мне сейчас — как на дорогу к Вам. Так смотрю и сейчас. И все равно мне трудно уехать. Но я благословляю эту трудность.
Не сочтите, пожалуйста, все это бредом сумасшедшего, хотя и пишу я, конечно, очень бессвязно. И главное, не сердитесь, не надо сердиться.
Эдуард.
P. S. Помните, Вам понравилось изречение, что «уверенность рождается необходимостью». Именно это заставляет меня верить в возможность достижения людьми каких-то новых человеческих отношений…
23. II.65. Тбилиси.
По возвращении из Москвы.
Ира! Ничто ни к чему не обязывает. Это надо крепко запомнить. Единственное, что мы все обязаны, — это в меру сил стараться быть людьми.
И не надо сердиться. Не надо! Ничего обидного для Вас, унижающего Ваше человеческое достоинство не было и не могло быть.
Наконец (это не «нотация»!), надо стараться не огорчать близких (я имею в виду, конечно, не себя), им же тоже больно. Ну ладно, не сердитесь же, не расстраивайтесь!..
P. S. Как часто почти незаметным, легким прикосновением к жизни можно совершенно преобразить ее, снять почти всю ее тяжесть. И как редко люди это делают друг другу… Всех благ…
(Чтоб жить, встречая сердцем все утраты, — но и платить ударом за удар, — всех радостей, какими жизнь богата, в своей груди я пробудил пожар. Испепеляя все, навстречу бедам стремится их поток, могуч и быстр. Удар!.. И снова в путь… Лишь искры следом… Прими ж, мой стих, одну из этих искр. Я ничего не требую в награду за этот дар, о нет, забудь меня, лишь только б вечно черпала отраду твоя душа от этого огня. Лишь только б вечно он горел в тебе! Тогда я улыбнусь своей судьбе.)
1. V.65. Тбилиси.
Ира, я не хочу ничем туманить Ваш ум перед новым отъездом (по-моему, я все эти дни старался честно поступать, именно так). Ведь Вам, «бедной студентке», нужно столько заниматься!
А потом Вам ведь известно, что если человека оставить в покое, то он будет хорошим… А мне нужно, чтобы у Вас было хорошо, ясно на душе. Нужно, потому что только тогда и у меня в душе будет ясность, пусть мнимая, пусть лишь как отражение Вашей, но все же такая, с которой можно жить и работать.
Это не утрата своей личности, нет, просто мне нужно, чтобы Вам было хорошо, потому что для меня нет горя, кроме Вашего, — со своим собственным я всегда могу сделать что захочу, — а устранить Ваше у меня нет власти, и поэтому оно делается для меня таким болезненным.
А Вы браните меня за то, что мое настроение является отражением Вашего (да еще как бранили — даже вспоминать не хочется)…
Вы спросили меня, нужна ли мне эта поездка, и мне трудно было ответить. Вы заставили меня задуматься над этим вопросом, Вы всегда умеете обратить мое внимание на то, что для меня является в данный момент самым важным вопросом. И я могу теперь ясно сказать, что мне нужно: мне в жизни нужно только то, что приближает меня к Вам. Поэтому я не могу сделать ничего дурного, — что бы Вы ни думали, что бы Вам ни говорили, — потому что как нельзя взяться за цветы грязными руками, ударить ребенка, так нельзя и думать о Вас с нечистой душой. А если мне удается сделать что-нибудь хорошее, то это словно бы позволяет мне как-то чувствовать себя ближе к Вам, дает право любить Вас, несмотря ни на что.
О, я так хочу, чтобы у Вас все было ясно и хорошо, чтобы Вы шли по жизни своим собственным человеческим путем, и пусть он не совпадет с моим, пусть только он будет, правда, Ваш настоящий, и тогда никакие ошибки в пути не страшны, никакая, даже малейшая, грязь к Вам не пристанет.
И я хочу сделать все, что смогу, чтобы у Вас была такая жизнь, потому что я люблю Вас теперь еще чище, проникновеннее, неотвратимее, чем прежде.
И я хочу только этого, и в то же время я не хочу никого другого, кроме Вас. Может быть, это и противоречие, но это просто любовь, вернее, какой-то еще один шаг для меня по пути любви, пути, который никто никогда не проходил и не пройдет до конца.
Вы что-то говорили о чьем-то изречении насчет «горения» и «тления». «Кто хочет любви, хочет гибели», — говорит один философ. Пускай я хочу гибели — только не Вашей, — я хочу такой гибели, от которой Вам было бы хорошо!
И это не самоуничижение, нет, только так человек может стать выше всего на свете, прикоснуться к вечности, осветить ее яркой вспышкой! Только бы Вам было от нее светло!..
А еще собирался не туманить Вам мозги… Простите, всегда у меня так…
Но я уже не могу жить, не любя Вас по-настоящему. А любить Вас по-иному было бы кощунством! Не дайте потеряться тому прекрасному, что в Вас есть!
А в общем, делайте что хотите, только всегда помните о чудесном даре человечности, которым Вы наделены. И верьте, верьте себе.
P. S. Мне теперь хочется в людях глубины и самобытности. Не хочу быть поверхностным, хочу проникнуть в самую суть жизни.
Эдуард.
22. V.55. Опять Москва.
Я сижу в номере один, никого не жду, да никого и не хочу видеть. Но человек не может чувствовать себя человеком, если он один. Наступает такой момент, когда ощущаешь это с особой силой и ясностью. Нужно любить кого-то больше, чем самого себя, чувствовать, что только вместе с ним ты — это ты, а он — это он. И это не должно быть каким-то дурманом чувств, а просто внутренней потребностью существа, исчерпавшего все другие пути саморазвития.
Почему так трудно становиться человеком, почему это так трудно?.. Почему надо затратить на это столько сил? Не знаю. Должно быть, просто потому, что самое лучшее не может не быть труднодостижимым, став повсеместным, оно утратило бы ценность и нечто иное заняло бы его место. Я не знаю, почему это так, я знаю только, что всегда любил ее[2] чисто, от всей души, больше себя, больше жизни и все-таки только сейчас я чувствую, что моя любовь достигла вершины.
У меня дрожали руки, минут десять я просто не мог писать… В таком состоянии, единстве, когда человек чувствует за другого больше, чем за самого себя, — растворяясь в другом, обретает себя, — когда беззаветная самоотдача во всем совершается без малейших посторонних помыслов о ней — это нечто такое, для чего нет слов.
Э.
(Пабло Неруда: «Вслушайся в эти слова, докрасна раскаленные, которых не скажет никто, если я не скажу их. Любимая, не умирай! Я тот, кто тебя ожидает звездной ночью, в час, когда гаснет кровавый закат, — я ожидаю тебя. Вижу — падают с веток на темную землю плоды, вижу — капли росы серебрятся на травах. Ночь — в густом аромате благоухающих роз, и огромные тени ведут хоровод. Небо Юга дрожит надо мною… Я тот, кто тебя ожидает в час, когда воздух вечерний, как губы целует. Любимая, не умирай!»[3])
30. VII.65. Москва.
Ира, только что кончился наш разговор по телефону, хочу написать Вам — и не могу, не нахожу слов, чтобы описать то огромное чувство радости, которое охватило меня и не отпускает. Не знаю зачем, почему. Ведь если трезво разобраться — причин для этого в разговоре не было. Должно быть, просто потому, что Вы — сами по себе радость! Моя радость!..
Как-то, после морской звезды — помните? — Вы сказали, что подарите мне звезду с неба. Это может означать только одно — Вашу любовь.
Я знаю, что я плохой, и все такое, я все понимаю, но все равно я люблю Вас. И я прошу Вас стать моей женой. Ну не сейчас, через полгода, через год (может, я стану лучше за это время)…
Если Вам потом не понравится со мной (потому что в чем-то я ведь правда плохой), если Вас больше привлечет какая-то другая дорога, Вы всегда сможете свободно пойти по ней без малейшего упрека с моей стороны. И сколько бы я после этого ни прожил, я всегда оставался бы другом, который сделает для Вас все, что только в человеческих силах.
Я так хочу заботиться о Вас! Мне невыносимо думать, что то невыразимо чудесное, что я вижу в Вас и чего не могут видеть другие, потому что оно им не нужно, может пропасть, заглохнуть. Могу ли я спасти его, помочь ему развиваться? Не знаю, это же так трудно, но я могу попытаться, я хочу попытаться, я ничего другого в жизни не хочу!
Я люблю Вас!
Эдуард.
Не отмахивайтесь от ответа на это письмо. Что бы Вы ни ответили — пусть Ваш ответ будет вдумчивым и искренним. Ведь от него зависит вся моя дальнейшая жизнь, это для нас какой-то переломный момент.
4. VIII.65. Москва.
После разговора с Вами по телефону я долго сидел, закрыв лицо руками… Мне и сейчас трудно писать, не улегся в душе какой-то «озноб», во мне словно бы пульсирует вся боль и надежда жизни, и ничего не хочется делать, а только прислушиваться к этому ощущению, ничего не думая, ничего не желая… Почему я так люблю Вас? Не знаю, просто «так надо»! Что делать с этим? Может быть, только так пишут стихи, так рождается в жизни что-то новое. Я не хочу писать стихов, да и не могу, я просто не знаю поступка, который мог бы соответствовать моему отношению к Вам! «Что сделать мне для Вас хотя бы раз?» Я чувствую себя одновременно и всесильным, потому что я могу сделать все! — и беспомощным, потому что делать нечего, и выходит, что я ничего не могу сделать. Я могу только любить Вас, вернее, не могу не любить Вас!..
Белла[4] читала вчера прекрасные стихи, стихи почти неимоверного проникновения в самые болезненные тайники жизни. Должно быть, она чувствовала, — что я ее понимаю, и потому как-то особенно тепло проводила меня. И после таких вершин, взлетов — обыкновенное течение жизни… Но я не хочу, чтобы в моем чувстве к Вам были какие-то спады.
Есть в мире настоящая поэзия. У меня было несколько соприкосновений с нею. Одно из них — Федерико Гарсиа Лорка.
Э.
(Гарсиа Лорка: «Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке. Когда умру… В апельсиновой роще старой, в любом цветке. Когда умру, буду флюгером я на крыше, на ветру. Тише… когда умру!»)
18. VIII.65. Тбилиси.
Я чуть не умер от желания позвонить Вам сегодня в 9 утра (я остался один). Но решил, что Вы, может быть, спите, а ведь вчера Вам нездоровилось… Вот и взялся вместо телефона за перо…
Вы просто представить не можете, как я «изголодался по Вас» за это время! Я почти не спал эту ночь, столько мыслей теснило одна другую после нашего первого по возвращении разговора вчера вечером. Я не знаю, почему это так, и не пытаюсь понять. Как я уже говорил: чудеса потому так и называются, что они необъяснимы, а как говорится в одном стихотворении: «любовь — единственное в мире чудо».
Вы сказали, что в записях должно быть и такое, чего нельзя показать другим. Может быть. Есть вещи, о которых я почти ни с кем не могу говорить, ибо они — слишком большой, сильный яд; я могу намекнуть на них только самым сильным и чистым духом. Один философ говорил, что писать следует лишь тогда, когда не можешь не писать, и только о том, что уже победил. Я иногда пишу о том, чего я «не победил». Но, может быть, Вы считаете, что не все записи можно показывать, потому что для сохранения своего «я», для его самобытного развития нужно иметь в душе уголки, куда никто посторонний не заглядывает? Разумеется! Только их очень мало у человека, уже сумевшего найти себя, идущего своим путем. И не надо специально заботиться об их сохранении, это получится само собой.
Разве можно высказать себя всего?! Как я ни пытаюсь, я не сумел до сих пор выразить Вам и сотой доли того, что хотел бы! А если бы я вдруг и сумел высказать сегодня «все», так ведь завтра у меня уже накопится в душе нечто новое, чем снова можно будет поделиться. Нет, этот процесс безостановочен, неисчерпаем — лишь только было бы с кем поделиться самым главным, что есть в тебе. Человек не может один, без этого, расти, развиваться, быть человеком! Это так же немыслимо, как хлопать в ладоши одной рукой, взлетать на одном крыле… Один — человек обречен на поражение, как бы он ни старался.
Я позвонил без двадцати двенадцать. Никого не было…
Э.
(Когда в душе полярная зима, и неизвестно, подойдет ли лето, бывает очень нужно, чтобы тьма пересеклась порой полоской света. Что может просиять таким лучом? Порой довольно взгляда иль улыбки, и — словно снова провели смычком по струнам позабытой старой скрипки. Мечты плывут, как в небе облака, согреты солнца первыми лучами. И мысль ясна, проворна и легка… Но это все не выразить словами! Мечта и мысль находят слов одежды, но ты не мысль, не греза, ты — надежда.)
2. IX.65. Тбилиси.
У меня такое ощущение, словно я все это уже знал… Ведь Вы мне все это говорили, и даже гораздо больше этого — и хорошего и плохого, — правда, не сразу, но ведь я помню каждое Ваше слово, и все это складывается одно к одному…
Да, все ясно, все, очевидно, так и должно быть, все до того ужасающе ясно, что просто нечего и говорить, хотя во мне теснятся тысячи мыслей, бессвязных, хотя и связанных внутренним единством, бесполезных, хотя и единственно мне нужных, очень разных и в то же время единых, потому что все они устремлены к Вам…
Мне каждую фразу хочется заканчивать многоточием, потому что никакие слова не могут выразить того, что я чувствую… Все, все укладывается в одно всеобъемлющее слово: люблю… Ну вот, и над всем этим Ваше «нет», «вымученное, выстраданное, давно выношенное…». Я всегда знал это и считал справедливым.
Я за последние месяцы стал очень плохо думать о себе: ничто другое не могло и не может объяснить Ваши некоторые слова и поступки. И порою охватывает какое-то безмерное отвращение к себе, хочется просто, уничтожить себя…
Но все равно мне любить Вас — как дышать. Люблю Вас со всеми «пороками», «грехами», «ужасно робкую и мнительную», «грубую и нетактичную», «ничем не привлекательную» и т. д. Люблю Вас за то, что Вы мой человек в том лучшем, «чудесном», что есть в Вас, чего нет у других. Вы подвергаете ценность этого сомнению, ибо оно «не нужно людям». Каким людям? Много ли Вы встречали людей, для которых жизнь — «творчество»? Люди иногда хотят от жизни наслаждений, успеха, благополучия, спокойной совести, удовлетворенного тщеславия, элементарного благополучия, прикрытого красивыми словами. Порой они даже бывают искренними и неплохими людьми, ибо ничего иного они и не видят (или боятся увидеть?). Но кто понял, почувствовал иную, творческую жизнь, тот уже не вернется в их мир.
Какие люди Вам нужны, чье мнение Вам дорого? Где Ваш путь?
Вы человек высшего, чудесного творческого мира.
Сейчас я поеду опять в Москву на месяц или полтора. Может быть, лягу там в больницу. А потом вернусь, потому что я не могу долго быть без Вас.
Вы должны позволять мне делать что-то для Вас, должны обращаться ко мне за помощью, если Вам что-то понадобится. Обещайте мне это.
Я могу только благословлять день нашей встречи. Будьте требовательной к себе и доброй, прошу Вас, старайтесь быть доброй к себе, хотя бы ради того, что я всегда старался быть добрым к Вам. И если моя любовь может помочь, научить Вас хотя бы этому, то все в моей жизни было не напрасно.
Люблю романс на слова:
Я не могу найти в снегу следы ее шагов…
Я не помню музыки. Мне кажется, что она должна быть такой, что ее просто нельзя и слушать. И даже лучше не знать реальной музыки, потому что она наверняка не такая.
И о том же говорит поэт, когда клянется:
И моей великою болью
О тебе в великой пустыне.
«Боль о тебе…» Что это?.. Почему «боль»?.. Должно быть, потому, что ничем и никогда человек не может выразить свою любовь в той полноте, как он этого хочет. Нет у людей для этого слов и поступков, не нашли их еще. Всегда любовь в нас полунема, и нельзя с этим мириться, и потому нет исхода этой боли.
Э.
(Мне кажется, что ты сама поймешь, и я об этом говорить не буду… Бывает, что словами отпугнешь любовь — единственное в мире чудо. Чуть двинувшись, рука тебя нашла… Сближаются уста, дрожат ресницы… И — обрела два голубых крыла, и устремилась ввысь любовь, как птица! Пьянящая бескрайность бытия!.. Восторг и боль! Вся мощь и хрупкость жизни!.. Навеки, да?! Ведь лишь об этом я мечтаю, как изгнанник об отчизне! Давай побудем молча полчаса. Безмолвие рождает чудеса.)
2. I.66. Москва.
Только что кончил говорить по телефону с Вами. (То есть, конечно, не только что, минут пятнадцать назад; надо было поработать по хозяйству, убрать после завтрака и т. д., на это у меня уходит сейчас много сил и времени, видимо, я быстро устаю из-за нездоровья, ведь я и ехал сюда больным не для шуток.) Тут грипп, да нет буфета на этаже. (Товарищ занес электроплитку, устроил ее в ванной, где штепсель для электробритвы.)
Но больше этих маленьких неурядиц меня утомляет то, что люди вокруг меня порой не понимают друг друга, какие-то вялые, устало ограничившиеся, недовольные жизнью, в душе «несчастные».
А я не люблю «несчастных». Какого черта! Жизнь должна сама по себе радовать человека, люди, которых она не радует, противны. Счастье — несчастье: что за торгашеский подход к жизни! Из-за него люди и утрачивают часто ощущение радости бытия. Радость должна быть столь же неотъемлемым элементом жизни, как дыхание. Попробуйте не дышать минуту. Ну а вторую? Тут-то и поймете, что дыхание = радость = жизнь (стоит ли добавлять: = любовь? Из данного опыта это вытекает не слишком наглядно, но ведь формула[5]: жизнь = любовь — давно у нас с Вами доказана).
Как бы мне ни было плохо, я не могу думать о себе как о «несчастном». Ну был бы я другим, «счастливым» человеком, и Вы полюбили бы меня, так это вы полюбили бы того, другого, человека, а не меня. Какое мне до него дело!
Я хочу, чтобы Вы МЕНЯ полюбили, я хочу получить то, что Я заслуживаю. И Вы МНЕ это даете.
Хотя временами мне кажется, что я заслуживаю капельку большего, чем Вы мне даете. А может быть, я хочу большего, чем заслуживаю? Но человек и должен хотеть немножко большего, чем он заслуживает. Иначе что заставило бы его стремиться быть лучше? А Бы повторяете назидательно: «Кто много имеет, тому хочется большего». Да, хочется. Безгранично большего. Неисчерпаемого. Безгранично хочется. И это тоже жизнь. Может быть, именно за такое восприятие жизни Вы и прозвали меня на прощание «сумасшедшим»?
Э.
18. I.66. Москва.
«Почему Вы любите меня?», «Почему я одна Вам нужна?», «Почему Вы не боитесь ударов, которые я Вам невольно наношу?», «Почему Вы хотите посвятить мне жизнь и делать меня душевно все лучше и все чище, почему?» (Из Ваших писем.)
Ну вот, попытаюсь ответить почему. С каким-то внутренним трепетом я берусь за перо, не потому что это «в последний раз». Нет, «последним моим разом» будет мой последний сознательный поступок на земле. Затрудняюсь я потому, что это очень важно, трудно, это, по сути, единственно важное в жизни, это необъятно, этому надо посвятить всю свою жизнь, все свои силы, а их у меня сейчас мало, — я измучен долгой нелегкой болезнью, — не самой по себе, а тем, что она еще больше ограничивает мои возможности утверждать в мире то, что составляет для меня его главную ценность, — измотан бесконечной нервной перегрузкой, хаосом мыслей, безвыходностью множества ситуаций, неразрывной связью во мне духовного и физического, короче: всеми колючками, которые втыкает в меня жизнь, а каждую из них, которая вонзается в меня только кончиком, я сам в себя всаживаю до конца, потому что я могу прощать всем, кроме себя, потому что я хочу знать всю правду о себе, а этого никогда нельзя узнать, потому что жизнь идет вперед, меняется, а с нею меняется в чем-то и правда, и надо ухватить эту перемену, не прозевать, чтобы ни в чем не солгать ни Вам, ни человечеству, ни в чем не солгать жизни, всему на свете?
Ну так как же выразить: почему? Ведь это нужно даже не Вам, хотя Вы об этом спрашиваете меня, это нужно именно мне. Значит, надо рассказать о себе все, все, все, что я думаю о мире, людях, жизни. И я когда-нибудь, наверное, после больницы расскажу Вам об этом. Только тогда станет понятно, почему мне в жизни нужно именно это! Я говорил Вам уже о тех связях, которые соединяют каждого из нас со всем человечеством, со всеми людьми прошлого и будущего. Это было для Вас вроде бы близко и понятно. А от мысли Эйнштейна о том, что он ощущает себя только частью целого и не слишком озабочен судьбой именно этой частицы, Вы отмахнулись, занятые чем-то иным.
Ощущение своей связи, общности со всеми людьми возможно только через общение с конкретным человеком. Общаться с миром, вселенной можно только путем общения с отдельным человеком. Общаясь с некоторыми другими людьми, я всегда общаюсь с каким-то миром, то меньшим, то большим, иногда даже очень большим, но всегда в конечном счете замкнутым в себе, ограниченным. Общаясь же с Вами, общаешься с беспредельным.
Очевидно, это и есть любовь.
Какие-то отдельные прорывы в беспредельность могут быть и в общении с другими людьми, — ведь все люди — люди, то есть в чем-то не лишены подлинно человеческого, но человек, дающий тебе это ощущение в объеме, которого ты просто не можешь вместить, — это именно твой человек. Так вот для меня такой человек именно Вы. Почему?!
Постараюсь собрать все доступные мне трезвость, логичность, спокойный расчет. Почему?..
Ну, буду говорить очень и очень объективно. Есть ли красивее Вас? Сколько угодно. Умнее? Сколько угодно. Добрее, порядочнее, трудолюбивее, аккуратнее, тактичнее, вежливее и т. д. и т. п.? Сколько угодно. Правильно? Правильно.
И тут же вся эта правильность идет к черту. Для меня Вы умнее, красивее, добрее, правдивее, лучше всех! Во всех других эти качества для меня, по сути, мертвы; в Вас они живы, они живут и во мне, заставляют и меня стремиться быть таким.
Я встречал много женщин и талантливых, и умных, и красивых, и человечных. Знакомство со многими из них очень много дало мне. Один раз, в пятьдесят третьем году, я Вам говорил, было у меня такое духовное совпадение, которое я могу назвать любовью. Очевидно, оно было рождено моей огромной потребностью любить. Эта потребность вызывала и ряд других более или менее сильных увлечений, но все они кончались довольно быстро… Они кончались быстро, потому что, испытав когда-то то, что можно назвать настоящей любовью, я быстро почувствовал, как это несовместимо с малейшей ложью, фальшью, неискренностью, расчетом.
Но если мне хочется в жизни чего-то истинно настоящего, то почему бы не быть и еще людям с такими же стремлениями? Разве я лучше всех?
Но я отвлекся. Надо объяснить логично, почему все эти умные, добрые и т. д. — ничто для меня по сравнению с Вами.
Вы ничего не боитесь. Вы, такая «слабенькая трусиха», ничего не боитесь. Вы видите все ясно, все плохое и кругом и в себе. И эта ясность зрения — огромное бремя. Но Вы не пытаетесь его себе облегчить какими-то шорами, каким-то самообманом. Вы — маленькая, слабая, беззащитная, грешная (употребляю Ваше слово), но и бесстрашная. И сильная.
Да, Вы и капризная, и слабая, и резкая, и эгоистичная, и все, что угодно. Но Вы честная, предельно честная и не можете быть иной.
Вы делаете, может быть, не все, что можете, но Вы делаете бесконечно много. Да, при всей Вашей «бездеятельности», тоске, срывах Вы именно делаете очень много, и за это я люблю Вас. Вы заставляете меня верить, что в жизни, в человеке есть подлинно прекрасное и великое. И за это я люблю Вас. Правда, это прекрасное в Вас слабо, хрупко, часто срывается, плачет над своей слабостью, но не сдается, не гибнет в своей одинокой борьбе, и это добавляет к моей любви бесконечную нежность.
И это прекрасное в Вас — такое человечное в своей беззащитности! — заставляет меня стремиться быть подобным ему.
Вы заставляете все время быть беспощадным к себе. Никто другой не может дать мне этого. И за это я люблю Вас.
Неужели Вам кажется, что я сегодня такой же, каким был при знакомстве с Вами? (Господи, мне кажется, что я был совсем мальчишкой!) Может быть, я тогда внешне выглядел сильнее. Но Вы помогли мне по-настоящему пренебречь всеми внешними ценностями. Когда я ощутил в Вас то бесконечно прекрасное, великое в своей слабости, что таится в душе каждого человека, составляет его подлинно человеческую сущность и так невыносимо томится в Вас, то чем стало для меня все остальное?.. Правда, без внешних жизненных форм тоже нельзя обойтись, они нужны, а я, к сожалению, могу предложить Вам лишь «внутренние ценности», но все равно все, что у меня есть, — Ваше, для Вас, во имя Вас. Потому что Вы жизнь, любовь, вселенная.
Вот. Логично это, понятно, доходчиво?
На сегодня я не могу выразиться понятнее: люблю…
Э.
(Вобрать в душу все богатство мира, все новое и старое в жизни, все надежды, потери, завоевания и победы человечества, всю его мудрость и всю его боль, — разве это не счастье, разве это не огромное счастье! При мысли об этом счастье думаешь: вечернее солнце удаляется на время из своего необъятного царства и погружается в море. Это солнце чувствует все богатство свое при виде бедного рыбака, подгоняющего свою лодку золотым веслом!..)
23. I.66.
Я хочу сказать всего несколько слов. Казалось бы, о чем говорить, когда сказано было вроде все, да еще в какие-то мгновения наивысшего самопознавания, а, несмотря на это, загадка остается прежней… Наверное, надо подвергнуть себя каким-то новым, неизведанным испытаниям, трудностям, опасностям, чтобы жизнь либо подсказала еще что-то, либо уж замолкла совсем, раз не может сказать больше ничего путного, не может подсказать поступка, который мог бы помочь мне стать Вам ближе и нужнее.
Нет, не должны люди жить среди снегов и льдов арктических пустынь (это в ответ на одно из Ваших писем). Может быть, их задача в том и состоит, чтобы делать друг другу жизнь теплее.
Помните, у Вас замерзли ноги 8 ноября? Вы несколько дней не могли согреться. Вот мне чудится, зашли Вы с мороза, озябшая, сели на стул напротив, подули на пальцы, засунули руки в рукава. И ноги у Вас в открытых негреющих туфлях и тонких чулках. Вы вынули их из туфель, потерли друг о друга, ну и положили бы на подушку: можно было бы взять их крепко и осторожно, приложиться к ним щекой и чувствовать, как тихо пошевеливаются, медленно согреваясь, озябшие пальчики…
Если есть в Вас хоть капля доброты, Вы не рассердитесь на то, что я написал это. Наверное, именно в такие минуты человек чувствует, что только для них, для минут этих, и существовала вся предыстория Вселенной…
Не сердитесь, я только и хочу, чтобы Вам было по-настоящему тепло и хорошо на земле. Чтобы Вы были веселая и добрая.
Но хватит… Не сердитесь… Подумайте обо мне, если можете, тихо и добро.
Э.
9. II.66.
Вечером принесли второе Ваше письмо. «Недоконченное»? Почему? «Слезное»? Почему?! Самое нормальное и человечное из всех Ваших писем, самое правдивое… Но мне трудно отвечать на него. Я вдруг так ясно увидел, насколько умнее и тактичнее нужно быть в обращении с Вами, насколько глупо и неуместно могут выглядеть разные мои «умные» мысли и шутки. Одна надежда на то, что Ваша интуиция поможет Вам видеть за ними мое подлинное отношение к Вам, которое, право же, лучше моих слов и поступков. Наверное, надо любить Вас больше, самому быть больше, чтобы понять, что именно Вам нужно в жизни, и дать это Вам.
Э.
10. II.66.
Увы, я сегодня, кажется, еще меньше, чем вчера, способен написать что-нибудь толковое. Снова вечер, снова я один.
Вы пишете, что «умные мысли» (Стендаля, Толстого, Ромена Роллана) не могут Вам помочь. Но ведь это люди куда как не глупее нас, и часто им бывало не лучше, чем нам, и ведь мысли эти не только о них, а и о нас. Они — наши друзья. Они — мы.
Поищите же каких-то последних шагов к истине. Мне очень хотелось бы и самому помочь Вам хоть чем-то. Я рад, что помог Вам поближе познакомиться, например, с Шекспиром. А может быть, и тем, что я на деле пытаюсь доказать Вам, что должны быть и могут существовать по-настоящему человечные отношения между людьми.
Но за это я сам должен быть благодарен Вам. Без Вас я не знал бы этого. Все-все, что Вы даете, заставляет меня любить Вас еще больше.
Э.
(«Не ценят люди никогда того, что им легко досталось?..» О, как мало в словах подобных сердца твоего! Не ведала сама ты, что сказала. Легко?.. Чтоб стать таким, каков я есть, твоей любви достойным с первой встречи, я должен был, не сдавшись, перенесть гнет всех разящих жизнь противоречий. Все скорби мира я до дна познал. Ложь, гордость, черной зависти заразу — все видел я… Но я не изменял себе — а значит, и тебе! — ни разу. Никто — мерь хоть на злато, хоть на кровь — такой ценой не покупал любовь.)
4. III.66.
Вчера у меня выдался какой-то хороший момент. Одиннадцатый час, свет в палате выключен, все спят, я слушал в наушники Моцарта. Ничего, что больница, ничего. Тишина, покой, музыка, какие-то ясные мысли о Вас. И вдруг все как-то стало на место, и на душе хорошо, и хочется жить, работать.
Но работать мне трудно еще и потому, что этим как-то очень противопоставляешь себя окружающим, отрываешься от них. Неизбежны вопросы соседей по палате: «Чего это ты пишешь?» Объяснять — нескромно. Да и глупо показывать неоконченные переводы испанских стихов. А не показывать тоже некрасиво. Впрочем, люди разные. А суть в том, что я, несмотря на хорошие минуты, очень устаю от этой обстановки. В тбилисских больницах хоть условия, в общем, и хуже, но легче уединиться, обособиться…
А иногда вдруг такая тоска берет и хочется одного, видеть Вас, слышать Ваш голос, смех… А кругом — жизнь, настоящая жизнь. Люди волнуются, страдают, уходят на трудные операции, через несколько дней возвращаются в палату из послеоперационных боксов, а один, — сосед мой, все порывавшийся мне помогать, — не вернулся. Да, все эти люди живут по-своему, по-настоящему.
Чувствую, что все они мне близкие, родные, и нужен какой-то «мостик» к ним. Мой «мостик» к людям, к жизни — Вы. Вы чудо, которое я хочу постигнуть. Вам самим дано творить с людьми чудеса, но… из меня чуда не получается.
Э.
(И в любви и в искусстве бывает нечто подобное удару молнии, когда тебе открывается истина, с которой легко и жить и умереть…)
1. IV.66.
А в ночь на 29-е я умирал. Жар, духота, кровь свертывается в жилах и не подает в мозг кислорода. А я не хочу умирать. Нельзя.
И наконец, к утру несколько минут полудремоты. Сон: я в последний раз в каком-то номере гостиницы. Стою у стола. Входите Вы, босиком, в чем-то длинном, белом, с полураспущенными волосами. «Зачем вы здесь?» — «Просто пришла».
И я опять в номере один, лежу на диване, не могу встать.
И снова входите Вы. Вы на миг, но крепко приложились щекой к моей щеке — правой…
Я один в номере, мне совсем уже плохо, но снова на темном прямоугольнике двери появляется Ваше белое видение.
К вечеру меня спасли.
Но зачем Вы приходили?.. Зачем? Может быть, чтобы не дать мне умереть?
Э.
2. IV.66.
Неужели Вы не заметили, как мало значит для меня все внешнее? Я вовсе не хочу, чтобы меня считали «железобетонным», мне так же больно, как и другим людям, а часто гораздо больнее, но в страхе боли есть что-то трусливое, слабое, рабское, можно утратить самое драгоценное — чувство человеческого достоинства.
Я не желаю подчиняться боли, унижаться перед ней. И отсюда рождается и гордость, и сила, и стремление возвыситься не только над такой мелочью, как боль, но и над всем ничтожным в жизни, стремление жить и любить по-настоящему.
Жизнь захватывает меня, как какой-то бурный вихрь, но в то же время словно и бросает меня с размаху в болото (мои болезни), из которого выбираться так неимоверно трудно (если бы Вы почаще протягивали хоть свой мизинчик!).
Совестно повторяться, но ведь жизнь — это любовь, а потому я и люблю Вас всей силой своего существа.
Страстность моего влечения к Вам вовсе не требует бетховенских бурь, нет, мне хотелось бы любить Вас спокойно, но чтобы это было спокойствием музыки Баха: вобрать в себя весь трагизм жизни, подняться над ним, ничем не поступившись, избавиться от бессмысленных, бесцельных страданий, стать по-настоящему большим, добрым, любящим — человечным.
Я такой человек, которому нужно, чтобы Вам было как можно больше «хорошо» и чтобы это было как можно больше благодаря мне. Вот венец моих эгоистических желаний! А теперь уж Ваше дело судить, будет ли мне когда-нибудь хорошо или нет. И жизнь мне будет нравиться до тех пор, пока я буду чувствовать, что могу делать для Вас что-то хорошее, чего у Вас не было бы в жизни, не будь меня. А когда от Вас долго нет вестей, то у меня утрачивается ощущение этого. Так было и перед операцией (Вы ведь не сердитесь, что я утаил от Вас день, когда мне ее делали?), — от Вас шли в то время чисто «информационные» письма, те самые, что Вы сами назвали «сухими и черствыми». Но хватит, Вы еще скажете, что я заставляю Вас чувствовать себя «виноватой». Нет, нет и нет! Никогда я не считал Вас ни в чем виноватой! По-моему, Вы человек исключительно честный. Особенно перед собой, и поэтому никогда и ни в чем я Вас не виню. И хотя мне иногда бывает больно, я думаю не о собственной боли, а о Вашей, потому что Вы ведь все видите…
Я люблю в Вас земного человека, земного, живого, может быть, слишком хорошего, чтобы быть счастливым, и… слишком слабого, чтобы не почувствовать себя беззащитным.
А вчера я услышал, в коридоре стучат каблучки, торопятся. Думаю: в первую палату к старикам молоденькие не ходят, во вторую — не к кому, кроме меня, день неприемный. Так и есть. Заворачивает к нам, в первую секунду не узнаю, потом узнал: Белла.
Э.
P. S. А если бы Вы вдруг вошли в палату, я не удивился бы, просто занялось бы сердце, захлестнуло бы грудь горячей волной, я закрыл бы на миг глаза, а открыв их, рассмеялся бы, взял Вас за руку и сказал бы какие-нибудь первые пришедшие на ум, ничего не значащие слова, потому что слов, равнозначных такому событию, нет и быть не может.
6. V.66.
А мне сегодня снова лучше! Это, конечно, потому, что Вы оказались вчера дома, когда я позвонил. Отсюда, из московской больницы, страшно трудно до Вас добраться по телефону. Надо умолять, интриговать.
Но лучше еще и потому, что я все-таки умный, хотя и пишу Вам глупые письма, я добился того, что мне вчера поменяли трубку[6]. Я им два дня про это говорил, вчера согласились. Сегодня спрашиваю: очевидно, из-за трубки было ухудшение? Вероятно, говорят. Вчера было у меня много народу.
Единственное мое удовольствие здесь — писать Вам. Но это лучше делать мысленно. На бумаге «не то», а потом… мышление у меня стало какое-то разорванное, хаотическое, ничего не могу толком сообразить. Хочу видеть Вас, может, тогда в мозгах что-то станет на место.
Злитесь на себя побольше, это полезно. Но… вопрос: «Что мы будем делать с Вами, с такой?»… Есть, должен быть ответ и на этот вопрос. И напрасно Вы пишете, что у меня всегда один и тот же ответ на все вопросы. Нет, не один и тот же, и, может быть, я еще что-нибудь придумаю, хотя Вы и не верите в это. Наверное, мне нужно было бы для этого любить Вас как-то лучше, сильнее, самоотверженнее, а я сейчас «не в форме», нужно вырваться отсюда, войти в норму, и, может быть, все последние испытания и дадут мне возможность добавить к моему чувству что-нибудь нужное, полезное для Вас, чего я раньше не мог. Я не хочу, чтобы Ваша жизнь рассеялась в пустоте. Вы достойны совсем другого, и не предавайтесь самобичеванию в письмах ко мне. С Вами нужно быть очень добрым, я, наверное, этого не умею в должной степени.
Э.
(Цель жизни — жизнь. И если ты живешь, ты должен быть борцом во имя жизни. Служи любви, искусству иль отчизне — ты все равно на этот путь придешь. Пример любви Фархада и Ширин кому для жизни не прибавит силы? Родили жизнь безмолвные могилы отчизну спасших в дни лихих годин. В борьбе за жизнь всем могут счастье дать расчет и воля, смелость и упорство. Но трижды счастлив, кто в единоборство вступал со смертью, чтобы побеждать. Ему дано бессмертие познать!.. За это счастье можно жизнь отдать…)
19. V.66.
Ну вот, мне сказали, что ориентировочно можно планировать выписку на вторник, то есть на 24-е. Встреча с Вами надвигается, как горная лавина. Нет, я вполне нормальный, просто очень истосковавшийся по Вас! По жизни!
Я все думаю: прошли тысячи поколений, миллиарды людей, и в будущем им несть числа… Французские ученые выдвинули гипотезу о том, что свет от первого огня, зажженного человеком, еще несется где-то в пространстве, и будь у нас соответствующие приборы, его можно было бы обнаружить.
Так же бессмертен свет Вашего существования и моего тоже, моей любви к Вам. Это уже нельзя уничтожить.
В минуты, когда думаешь об этом, клянешь собственное косноязычие.
Мне все же кажется, что иногда мне удается сказать Вам что-то нужное о Вас, о моем чувстве к Вам. Но, к сожалению, это теряется в потоке моих беспомощных писем, моим мыслям не хватает единства и цельности, которые помогли бы Вам лучше меня понять. А мне бы хотелось сказать Вам нечто, может быть, даже и для других небесполезное, способное помочь им взглянуть на мир, на жизнь правильными, здоровыми глазами, умеющими видеть бесконечную красоту и ценность жизни.
А Вы должны любить себя как следует и быть к себе не снисходительнее, а, повторяю, добрее. Помните, у Вальехо: «А еще хотел бы я добрым стать с самим собой во всем». И я хотел бы быть добрым с самим собой, но нипочем не буду, а Вы должны быть доброй самой-самой! Помните, у Вальехо: «Да заструится вечность под мостами!» А помните, это, по-моему, Ваше любимое: «Бывают дни, когда я вдруг охвачен безудержным желанием любить, без памяти любить…»
Э.
9. VI.66. Тбилиси.
Ну вот я и вернулся… Теперь пишу из того города, в котором живете и Вы.
Все завидуют моему «оптимизму» и жизнерадостности, тому, что люди ко мне тянутся, тому, что в доме у меня полно народу, и никому не приходит в голову, какой ценой за это заплачено…
А у меня на всякий случай и на всю жизнь две просьбы.
Во-первых, знайте, верьте, что Вы гораздо больше такая, какой вижу Вас я (право же, я все-все вижу, «колючая грешница»!), чем та, которую видят все остальные, в том числе и Вы сами.
А второе — вопреки всем Вашим возможным супругам, доверяйте мне больше всех на свете (для меня это и значит любить по-настоящему, хотя мое отношение к Вам вовсе не включается в рамки «платонического»), знайте, что любая частица Вашей души, любой поступок будут мной поняты и приняты, найдут у меня достойный Вас (а значит, и меня, который сумел разыскать и разглядеть Вас такую, со всем, со всем, что в Вас есть) человеческий отклик и словом и делом.
Ну, а еще я хочу сказать, что все «внешние» беды, включая самую страшную из них — смерть, — все это не так уж много значит. Ведь все люди умрут, а у настоящего человека всегда должно быть что-то, что для него дороже жизни, выше смерти…
Э.
15. VI.66. Тбилиси.
Мне нужно знать, что мир для Вас лучше, если в нем есть я. Иначе ради чего я переносил бы все эти бесчисленные пытки? Я беспрерывно люблю Вашу человеческую радость, я хочу сделать все, что могу, чтобы она цвела у Вас в душе.
Помните, я писал Вам: чтобы ответить на вопрос, «почему?» я люблю именно Вас, надо рассказать о себе, что я думал и думаю о людях, о мире, надо рассказать о моем детстве, о моих исканиях истины…