Молодые люди с собаками

Молодые люди с собаками

На поле этом, густо заросшем сорняками, я очутился уже тогда, когда не было на нем ни клубники, ни собак.

Ветер бежал по высокой траве, по василькам и ромашкам, и я подумал о том, что, возможно, те женщины, нечаянно выйдя сюда из леса, наклонялись действительно не за казенной ягодой, а ради неприхотливого полевого букета. Я пошел к маленькому дощатому домику, в котором ночевали сторожа с собаками; рядом — легкая кухня: печь, стол.

В тот июньский день, заперев собак, они обедали. Роза увидела на поле двух женщин, что-то сосредоточенно ищущих под ногами, улыбнулась: «Клиенты!» Володя и Стась посмотрели, вышли из-за стола, сунулись в домик за овчарками, быстро зашагали к женщинам. Поднялась и Роза, наблюдая за развитием событий, а третий мужчина — Волков, опытный собаковод, доставлявший сюда из Москвы псам мясо, — решил, что надо подойти поближе. С ним увязался Бек, его овчарка…

Женщины, ничего не видя, сидели лицом к лесу, на корточках, и что-то делали, что-то собирали, положив рядом с собой рюкзаки.

До этого они долго гуляли по лесу, собирали грибы, цветы, говорили. Оля — переводчица с ряда европейских языков, Соня — искусствовед, экскурсовод. Оля рассказывала о музеях Европы, в которых ей удалось побывать — от Лувра в Париже до потрясшего навечно ее душу Бухенвальда. Они заблудились, вышли из леса, увидели поле, густо заросшее сорняком, а за ним трехэтажные дома, решили, что там должна быть автобусная остановка, и пошли к ней…

Когда с лаем набежали овчарки, Оля опустилась на колени и стояла так, не шелохнувшись, а Соня беспомощно замахала руками, и собака ухватила ее зубами за низ живота. Женщина дико закричала; Володя и Стась быстро оттащили овчарок и, подняв с земли рюкзаки подруг, попросили их пойти с ними. Оля пошла тихо, безропотно, утратив дар речи, а Соня обезумела от боли и обиды: дикость случившегося не укладывалась в ее сознании, с тоской подумала она о доме, где ждут ее в эти минуты муж, дети, альбомы любимых художников Возрождения…

Она возмущалась, говорила ужасные вещи, рыдала, называла извергами Стася и Володю, и тут подошел Волков, старый опытный собаковод, ему резко не понравилось поведение женщины. «А ну замолчи, воровка!» — потребовал он.

Женщина ударила его по лицу — неумело, жалко, кончиками пальцев.

Сколько собак на нее набросилось, она не помнит…

Я увижу, казалось мне, за бумагами, до живого общения с действующими лицами этой истории, сумрачных, замкнутых, насупленно молчаливых ребят с бедной уклончивой речью и вялой, сонной усмешкой, и поэтому женственно мягкая улыбка Юры, непринужденность его рассказа, артистизм облика вызвали у меня искреннее удивление.

Юра — организатор сторожей-собаководов, он нашел их в Москве, от их имени подписал с совхозом договор об охране яблок и ягод; в инциденте с женщинами он не участвовал, потому что сторожил соседний сад, но само поле, где жили этим летом Володя и Стась, ему известно хорошо, он охранял его в том году…

— Ну, тогда беспокоили нас больные из туберкулезной больницы. Они выходят на поле утром, идут в пижамах, по ягоду… — Улыбка у Юры ясная, детская. — Мы, конечно, с собаками им навстречу, а они сердятся, машут руками…

— Покусали кого-нибудь? — сухо осведомляется следователь (в его кабине я познакомился с Юрой).

— Конечно, — отвечает тот, чуть посерьезнев, — человек сорок…

— Сорок?! — не верит хозяин кабинета. — Почему же они не жаловались? Нам не сообщили?

— А на что жаловаться? — опять ясно, по-детски улыбается Юра. — Ведь на поле же покусали.

— А на поле можно? — Мне хочется понять тайну его улыбки.

— Можно, — успокаивает он меня. — Елисеев Михаил Иванович разрешил.

— Это главный агроном совхоза, — поясняет следователь. — Вот что он пишет в объяснении: «Я давал им инструкции, исходя из целесообразности, точное законоположение по этому поводу мне неизвестно. Я исходил из того, что коль скоро посторонние лица находились на поле, где росла клубника, то они, естественно, похищают ее».

Но в эту минуту меня настолько интересует Юра, что даже подкупающе девственное объяснение Елисеева не в силах от него оторвать; об агрономе я успею подумать потом.

— А вы не переживали, — говорю я Юре, — оттого, что собаки покусали больных людей, которые, может быть, вышли только посмотреть — посмотреть на солнце, на землю, на большие ягоды?

— Переживал… — отвечает он, поежившись, как ежатся иногда дети, когда им говорят что-то неприятное. — Но понимаете, это же была моя работа — летом охранять…

— А зимой где вы работаете?

— В художественном училище. Натурщиком.

— Интересно?

— Я стою. Меня рисуют.

— Хорошо зарабатываете?

— Обнаженная натура — рубль в час, одетая — восемьдесят копеек. Голова — шестьдесят. В общем, получается неплохо. Рублей двести в месяц. Я больше обнаженный стою…

В строгом кабинете он чувствует себя непринужденно, раскованно; изящно закурил, мимолетно осведомился: «Разрешите?» — туманно чему-то улыбнулся. Ощущая его артистизм, я подумал о том, что он, должно быть, натурщик хороший, и поинтересовался:

— А как вы попали в художественное училище? Как стали натурщиком?

— Через собак, — ответил он и уточнил: — В клубе собаководства познакомился с художниками, они позвали. До этого был рабочим в НИИ. Разное было…

— Вы довольны? — допытываюсь я.

Он сощурился мечтательно, нежно усмехнулся:

— Мне нужно в жизни одно: возвращаться вечером домой, чтобы ждала меня любимая собака, самое верное, самое родное в мире существо, которое не изменит, не обманет…

— Откуда возвращаться вечером домой? — перебил я его.

Он поначалу не понял, потом обиделся.

— Вы думаете у меня легкая, ненужная работа? Были великие натурщики, они сыграли роль в искусстве.

— И вам хотелось бы стать великим натурщиком?

Подумал и ответил честно:

— Нет.

— Так откуда же возвращаться домой вечером к любимой собаке?..

Он первый раз посмотрел мне в лицо, дерзко, в упор, и не задал вопрос, констатировал четко:

— Думаете, важно: откуда.

— Вам двадцать пять или меньше? — Выглядел он юно — мальчишкой.

— Двадцать девять.

— Да… — печально покачал головой хозяин кабинета. — Лермонтова в вашем возрасте…

— …уже не было в живых, — так же печально закончил. Юра. — А Гайдар в шестнадцать лет…

— …командовал полком! — яростно выдохнул юрист, и Юра, ощутив в его голосе силу, стушевался, сник, как-то странно, косо посмотрел на пол, я подумал, что он инстинктивно ищет сейчас собаку — чувствует себя без нее незащищенно, неуютно.

Когда мы вышли из кабинета в узенький, как карандашное отделение ученического пенала, коридор, я увидел женщину у стены. Она ждала Юру. Стульев в коридоре не было, они бы в нем не поместились. Женщина ждала стоя. В ее отрешенном, чуть высокомерном лице чувствовался повелительный характер. Она стояла три часа, пока мы, не торопясь, выясняли разные важные вещи.

Речь у нас шла и о московском клубе собаководов, где Юра, заключивший с совхозом договор, находит сторожей, и о самих этих сторожах, ребятах от двадцати до тридцати лет, безумно, до самозабвения любящих собак, зимой работающих лаборантами в научно-исследовательских институтах, корректорами в издательствах и редакциях, натурщиками, а с наступлением тепла уходящих в сады и на ягодные поля Подмосковья с овчарками, догами, черными терьерами; говорили мы и об условиях работы в совхозе: сто двадцать рублей на сторожа и тридцать на собаку в месяц, и о полном освобождении от юридической ответственности, которое даровало им руководство. Само собой разумеется, что подробно разбирался инцидент с жестоко покусанной женщиной.

Юра рассуждал о собаках с большим пониманием и любовью; мы углублялись в соответствующие инструкции, которые, разумеется, были нарушены, и Юра опять ярко обрисовывал особенности характера собаки, беззаветно любящей того, кто ее воспитал, — особенности, не укладывающиеся в жесткое ложе различных формальных положений. А я думал о том, что особенности его собственного характера и его образа жизни объясняют инцидент на поле в несравненно большей мере.

Мне нужно было увидеть Володю и Стася, и я поехал к ним в Ховрино, в молодые яблоневые сады, куда они перешли после того, как на том поле убрали клубнику. Володю я не застал, он укатил в Москву за мясом для собак, на месте оказались Стась и Роза.

Они быстро загнали собак в сторожку, но я попросил показать их мне, и вот Стась выводит по очереди, по одной, на поводке. Овчарка… помесь овчарки с лайкой…

— А кто умнее? — наивно любопытствую я.

— Собака не человек, — обиженно отвечает Стась. — Менее умных нет.

…Опять овчарка… черный терьер…

— А кто из них лучше чувствует настроение хозяина? — интересуюсь опять.

— Собака не человек, — отвечает Стась уже с легким раздражением. — Менее чутких нет.

И я понимаю, что сам дилетантизм моего мышления ему неприятен. Нельзя сопоставлять собаку с человеком. Стась моложе Юры, он похож и не похож на него: тоже артистичен и мягок, и в то же время чуть раздражителен и определенно замкнут. Но, быть может, это от напряжения, от натянутых нервов, от нежелания выболтать лишнее: ведь искусала-то женщину собака его, а не Юры.

Накануне один из его товарищей-собаководов рассказывал мне о нем: «Стась — натура разнообразная, любит камни, бывал в геологических экспедициях, любит технику, работал в одном умном НИИ, любит собак, кончил курсы инструкторов-собаководов, любит рисовать, хотел стать художником. А раньше, в самой первой юности, до камней и геологических экспедиций, Стась окончил зоотехникум, работал с курами…»

Стаею двадцать два года; зимой, подтверждает он, действительно был лаборантом, а сейчас вот тут… Володя зимой был корректором. В мыслях у них теперь — автодорожный институт, идею эту подал Володя, Стась больше увлекается сейчас радиотехникой. Но можно быть и автомобилистом. Тоже интересно.

— Рисованием увлекались?

— Да… — отвечает он нехотя, сумрачно, и я понимаю, что он ни за что не пустит меня к себе в жизнь, где были уже и камни, и куры, и умные машины, и еще более умные собаки. В эту жизнь сейчас, видимо, имеет доступ лишь один человек — Володя.

— Как вы с ним подружились? — тяну я из Стася.

— Через собак.

Я завожу речь о той покусанной женщине.

— А что? — начинает он нервничать. — Она оттолкнула… закричала… ударила… собаки не любят… а Елисеев, агроном… на поле же было…

В запасе у меня помимо женщины — инцидент с велосипедистами, мужем и женой. Их покусали уже не на поле, а на огибающей его дороге, когда они ехали к туберкулезной больнице. Потом Стась и Володя долго искали золотые часики, которые отлетели далеко, когда на руке у женщины повисла овчарка.

Стась между тем вышел на любимую тему Юры об уме и чуткости собак, и тут послышался стук копыт, появилась девушка. Она картинно сидела на лошади, рассматривая нас с высоты.

— Тамара, расскажи, — воскликнул Стась. — Вот на нее, — обратился ко мне, показывая на девушку, — шли позавчера с ружьем, хотели убить.

Тамара соскочила с седла, села рядом, рассмеялась.

— А нечего рассказывать. Одной рукой за волосы нагнула его к земле, второй — подняла ружье вверх, тут собаки подбежали, но они уже были не нужны, я их оттащила.

— И он убежал?

— А потом вернулся. Сейчас помогает мне в саду. Хороший малый… Выпил в тот вечер лишнего.

Пока она рассказывала, Стась поднялся, подошел к лошади, чуточку потанцевал на одной ноге, засунув вторую в стремя, наконец решился, сел и поехал. Тамара ахнула, увидев его на коне, закричала:

— Осторожней! Он упадет! — Обеспокоенно посмотрела на Розу: — Разобьется!

— Вы же не разбились, — попытался я ее успокоить.

— Я-то с четырнадцати лет этому учусь на стадионе. Умею объезжать диких. А он мальчик…

Я посмотрел на Тамару, она действительно была девочкой, — веселой и бесстрашной, умеющей объезжать коней и — за волосы — ставить на колени шалых ребят. Пока Стась отсутствовал, она, беспокоясь за него, рассказала о себе. Я узнал, что Тамара окончила десятилетку и хочет поступить в юридический, у нее две собаки; она с милиционерами патрулирует парк культуры и отдыха и уже задержала несколько опасных людей. Однажды у нее была большая неприятность из-за собаки; мальчишки облили бензином и подожгли кошку, и Тамара, не выдержав ее крика, похожего на детский, послала на них овчарку с возгласом «фас»; с тех пор у нее аллергия на кошек, при виде их начинается удушье.

— Не надо было тебе, Роза, его отпускать. Даже я несколько раз чуть не полетела. Молодой жеребец, играет головой, бесится.

На лице у Розы застыло ожидание, она — волевым выражением — напоминала сейчас ту женщину в узеньком, как карандашное отделеньице пенала, коридоре.

Когда Стась вернулся, я заговорил с ним о велосипедистах. Поначалу он ничего не понимал, но я настаивал, и его озарило:

— А, золотые часики! — И послышалась та же нервная речь: — Сорвали… Елисеев… на поле — перевязали… Елисеев…

В памяти моей забрезжила на редкость точная мысль великого философа о том, чем отличаются героические натуры от негероических. Натуры героические, утверждает философ, берут на себя ВСЮ ответственность за ВЕСЬ поступок.

Нет, Стась не был героической натурой…

С Володей мы говорили в редакции. Помня непринужденную независимость Юры, я нарочно выбрал для беседы с Володей самый большой, самый респектабельный кабинет. И вот в окружении развешанных по стенам бесчисленных сыроватых «полос», повествующих большими заголовками о новостях мира, рядом с новейшей, таинственной с виду оргтехникой, он чувствовал себя с завидной уверенностью. Мне невольно подумалось о том, как я сам замирал, терялся от любопытства, тушевался и лез куда не надо, попав четверть века назад в первый раз в более чем рядовое помещение районной газеты.

Это умение игнорировать непривычную обстановку могло бы даже, пожалуй, понравиться, если бы постепенно не делалось ясно: то, что его окружает, ему неинтересно.

Когда я познакомился с этой историей по письменным объяснениям, два момента вызвали у меня особенный интерес. Сильные молодые мужчины, обнаружив двух женщин на охраняемом ими поле, заходят за собаками и лишь после этого, в сопровождении овчарок, идут что-то выяснять и что-то делать. Но ведь это — женщины, и, черт возьми, их только две. И действия их, а тем более намерения не заключают в себе бесспорной опасности, когда подобная мера была бы оправдана. Что это, думал я, — бессмысленная жестокость?

Второй, весьма интересный в этой истории момент: когда собаки уже изрядно покусали Соню, те же самые ребята (с помощью Розы) начали усиленно ухаживать за пострадавшей — обмывали, посыпали, мазали, бинтовали раны, настаивали на том, чтобы немедленно доставить ее в больницу… А это что? Раскаяние? Или лицемерие, рожденное страхом?

И лишь познакомившись с ними, я понял: не было жестокости, не было раскаяния, не было лицемерия, не было страха… Истина открылась мне в артистичности Юры, в мягкой порывистости Стася. И в небрежном безразличии к окружающему Володи.

Главный агроном подмосковного совхоза М. И. Елисеев решился «освободить» от юридической ответственности тех, кто нравственно не созрел для подобного освобождения. Его легкомысленное заявление: «Покусы на поле беру на себя» — легло в почву, достаточно хорошо уже взрыхленную, потому что и раньше, как я понимаю, их не раз уже освобождали — родители… учителя… окружение — в тех или иных, порой малозначительных, серобудничных ситуациях, от тех или иных аспектов ответственности и долга. Они начали ощущать общество как силу мощную, но наивную. Сознательно они не обманывали эту силу, но с почти бессознательной хитростью умели с ней ладить, не выполняя при этом ее велений.

И вот молодые люди с собаками получили одиннадцать гектаров по существу отчужденной от законов земли. Не в агрономическом, а в нравственном отношении это поле можно назвать опытным, экспериментальным: человек попадал в особые условия, когда решающим делался голос не извне, а изнутри, голос не общества, а самой личности и становилось очевидным, обладает ли она моральным сознанием. Но диалектика именно в том, что моральным сознанием обладают личности, не освобожденные от ответственности. Несмотря на сокровенность и интимность, совесть человека неотрывно сопряжена с жизнью общества, мира, человечества. Без этого сопряжения она увядает. Личность безмятежно, даже уютно зарывается в этический инфантилизм…

Можно работать натурщиком (не желая при этом стать «великим»); можно сторожить поле с собакой. Можно собирать в Северном море какие-то водоросли…

Водоросли — из иного дела, из судебного дела о снежках. Сюжет его несложен: несколько молодых людей возвращались непоздно вечером со дня рождения товарища немного навеселе, а навстречу им шла молодая чета с большущей собакой; компании поравнялись, разминулись, и юноши, играя удалью перед девушками, кинули в сторону четы три или четыре снежка — неточно, наугад, ни в кого не попав. Тогда муж, оставив беременную жену, решительно направился к ним с собакой. Последствия оказались тяжкими: двое молодых людей попали в тюрьму, а женщина, которая должна была через несколько недель родить, не стала матерью из-за нервного потрясения. Разбиравшая это дело умная судья четко заметила: «Ситуацию формировали не люди, а собака». Судья же задала потерпевшему — хозяину пса — жестокий и точный вопрос: «Почему вы подумали в ту минуту не о беременной жене, а… о собаке?! Ведь не будь ее у вашей ноги, один вы не пошли бы выяснять отношения?»

Вот он-то после судебного разбирательства (в результате которого были освобождены из-под стражи молодые люди, нечаянно нанесшие ему, когда их кусал его пес, несколько несильных ударов), он-то и рассказал мне о водорослях.

Летом этот молодой человек с женой (с ними собака) нанимаются матросами на пароход, уходящий на Север, там какая-то фабрика дает в их распоряжение маленький островок, они на нем живут почти до зимы и собирают целебные водоросли. Что это за водоросли и зачем они нужны фабрике, его не особенно занимало. Живется на острове вольготно, деньги идут. Особенно умиляло его то, что даже палатки и теплую одежду дает им фабрика, из Москвы не нужно тащить. «Общество, — говорил он, — окружает заботой».

Быть инфантильным (до седых волос) — стало для этих молодых людей социальной ролью. А неучастие в жизни — ремеслом, которое дает и деньги, и официальное положение.

1971 г.