Глава I ЗАГАДКА НА СЕМИ БАОБАБАХ, или УРАВНЕНИЕ ШРЕДИНГЕРА
Глава I
ЗАГАДКА НА СЕМИ БАОБАБАХ,
или
УРАВНЕНИЕ ШРЕДИНГЕРА
Как-то Хади сказал знакомой девушке:
— Я приехал из страны, где два Нила сливаются в один, а дети играют ананасами в футбол.
— В футбол… ананасами? — изумилась Анна, которая пробовала этот плод раз в жизни, и он показался ей сказочно вкусным. — Вот это жизнь! Где ж такая страна?
— В песках Африки, южнее Египта. Место, где я родился, называется «Деревня у воды», значит на берегу Нила. А ты?
— Я?.. — Анна какое-то время подбирала слова, чтобы романтичнее рассказать о своей родине. — Понимаешь, мама во время войны оказалась в Узбекистане, в итоге я родилась… под гранатовым деревом!
Конечно, девушка умолчала, что родилась в обычном роддоме, в далеком и еще незнакомом для ее матери городе. После родильного дома ее мама со свертком на руках вначале несколько дней спала под вагоном, но через неделю в военкомате дали-таки жилье — комнату в восемь квадратных метров, которую пришлось делить еще с одной беженкой. Когда же кончилась война и многие эвакуированные вернулись в родные места, мать Анны получила большую светлую комнату, под окнами которой в память о переезде и был посажен гранатовый куст с такими чудными алыми кистями по весне, что век не забыть это одно из лучших творений природы.
— В детстве, когда я читала сказку про доктора Айболита и реку Лимпопо, конечно, мечтала попасть в Африку и сорвать банан прямо с ветки, — рассказывала Анна своему спутнику и добавила игриво: — Впрочем, я туда еще попаду, и в голубом платье непременно прогуляюсь вдоль Голубого Нила, а в белом — вдоль Белого Нила.
— Ну, — изумился Хади, — ты сможешь приехать в мою страну?
— Не только в твою страну. Я вообще… — Анна задрала голову, ткнула пальцем в дальний угол Вселенной и безапелляционно заявила: — Я буду вести первый репортаж на Марсе!
— Неужто?! — воскликнул он. — Ну и масштабы у тебя!
— Не у меня, — возразила девушка спокойно. — Это масштабы человечества. А моя страна от него не отстает. Даже впереди прогресса мчится.
К полудню мороз усиливался. Сюда, к глубокому оврагу над рекой, не доносился ни один звук с бегущей поверху дороги.
— Когда я впервые увидел снег, — рассказывал Хади, восхищенно поглядывая на деревья в серебристом инее и кусты, похожие под снегом на огромные белые розы, — то подумал, что с неба падает абрэ, мука, из которой моя мать делает напиток.
— Кто твоя мама? — поинтересовалась Анна.
— Крестьянка.
Дальше он сообщил, что мать его владеет полем, на котором вместе с детьми выхаживает хлопок. Хади тоже в детстве собирал хлопок и помогал продавать его.
— Вечерами мама на молитвенном коврике, просит помощи у аллаха, чтобы перекупщики не обманули ее. В доме четверо детей.
— И помогает?
— Кто?
— Ну, к кому она обращается, стоя на коленях?.. — замялась Анна.
— По-разному. Иногда… мама очень плачет.
— Где твой отец? Почему он сам не продает хлопок? Мужчину труднее обмануть.
Молодой человек замялся.
— Понимаешь, — смущенно объяснил он. — У нас в стране многоженство. У папы еще две жены. В общем, у меня еще много братьев и сестер.
— Бедная женщина, каково ей пришлось! — Анна была в шоке и спросила с болью в голосе: — Как живет, что думает твоя мама, зная, что у мужа она не одна?
— Таковы у нас обычаи.
— Зачем они вот такие?
Будущей журналистке тут же захотелось дать бой на страницах газеты подобным обычаям, чтобы навсегда вытряхнуть мужчин из этой подлой, но очень удобной для них ветхозаветности.
— На земле уже двадцатый век! — возмутилась она.
— В нашей стране это норма… Отец — юрист, нормально зарабатывает, немного своей первой жене помогает.
— Немного? Ему самому немного бы помогать с детьми на руках.
Хади тихо попросил:
— Не надо, это же мой отец…
— Тоже будешь многоженцем? — гневно спросила Анна и повернулась лицом к своему спутнику.
Парень рассмеялся, успокоил спутницу и объяснил:
— У нашего поколения это уже не принято. Мы — цивилизованные ребята. И по нынешней жизни, говорят мужчины, одну жену с детьми трудно содержать и кормить. Не переживай, у меня будет одна жена…
Хади не сводил взгляда с одиноких снежинок, медленно падающих на его темные и теплые ладони.
— Вчера мама прислала письмо, — сказал он и вытащил из кармана конверт. — Она спрашивает, правда ли, что в России люди с хвостами?
— Неужели так и написала? — рассмеялась Анна. — В вашей деревне еще такая дикость?
Подул ветер, ели тряхнули снег на головы прогуливающейся вдоль реки пары.
— Конечно. Так и написала. Маме никто не читал «Капитал», ей с детства читали только «Коран». Грамотности большой в нашей деревне нет. Но маму я свою очень люблю.
Засунув руки поглубже в карманы, студент с гордостью уже рассказывал о том, что его прапрадед был вождем племени, и когда к излучине Нила прибыл отряд англичан, в составе которого был юный и наглый капитан, вождь племени в ответ смело повел своих людей на захватчиков с тесаками и кольями в руках. Конечно, все они погибли. Англичане впервые опробовали на живущих в нубийских песках африканцах автоматы системы «Максим». Спустя много лет тот дерзкий капитан — Уинстон Черчилль — написал книгу под названием «Война на реке», в которой подробно рассказал о тех сражениях. Только забыл рассказать о том, как в те дни его соотечественники косили невинных людей тысячами.
Много древних цивилизаций сменили одна другую в Нубии, и уже первые найденные в ее песках останки свидетельствуют о какой-то борьбе. Пятьдесят восемь скелетов, покрытых тяжелым слоем песка и камней, найденные к северу от Вади-Хальфа, были с повреждениями на костях. Рядом — наконечники стрел. Немало нубийцев, соплеменников храброго вождя, людей в ослепительно белых просторных одеяниях, погибли и в те времена, когда вниз по Нилу уходил последний отряд англичан. Среди погибших опять было немало родственников Хади.
— Я же сам немного помню Вторую мировую войну.
— Каким образом? Вы были далеко от всех фронтов.
— Фашисты, если ты помнишь, пришли и в Африку. Зачем-то им понадобился целый мир. Тогда от нашей долины на помощь египтянам в битве под Аль-Аламейн из нашей провинции послали… сто слонов.
— Что послали?.. — удивившись, спросила Анна.
— Да, да… — подтвердил Хади. — Я помню, как караван шел мимо нашей деревни. Глядя на погонщиков с автоматами в руках, моя мама горько плакала. Я впервые тогда услышал слово… война.
Вагончики метро над белой пропастью шустро бегали с одного берега на другой.
— Нелепо, правда? — понял мысли девушки Хади. — Бронетанковый корпус Роммеля и… сто слонов. Но что еще тогда могла дать моя Нубия? Мы же были колонией. Главное — в другом. Наш народ тоже был против той войны. Среди погонщиков слонов был и брат моей мамы. Он не вернулся, навсегда остался под чужим танком.
Насмешливая улыбка тут же сползла с лица Анны.
— Значит, и у вас почти все мужчины погибали в этих проклятых войнах? — задумчиво спросила она. — Мой отец, артиллерист, погиб на войне в те же годы. Он даже не узнал, что я родилась. Подорвался на мине.
Теперь Хади во всем был понятен Анне. Она словно наяву увидела, как от тяжеленного труда, будто стебелек под косой, падала вечерами его мать. Как в редкие минуты отдыха она радовалась тому, что растут ее дети, как в сыне ее, самом младшем, копятся энергия, мысли, сила. Та сила, которая поможет потом мальчишке вырваться с того пятака земли, на котором — лишь жесткая подчиненность нужде, лютая зависимость от дождя, ветра, песка, то и дело норовящих схватить за вихор и лихо потрепать и человеческий, и хлопковый росток.
— Ответь, — поинтересовалась Анна, — почему ты приехал в Россию?
— Не любил уроков истории в колледже.
— ?!!
— Да, так. Наш учитель истории говорил, что Англия сыграла решающую роль в победе над Гитлером. А я не люблю ложь и сказал ему, что не хочу быть чернокожим англичанином. Не хочу повторять за ним историческую неправду.
— Так и сказал?
— Конечно. Ты даже не представляешь, как мистер Джонс тогда кричал на меня. Он орал мне прямо в лицо, как рабу. Он кричал, что Россия — нищая и никого не могла победить. Тогда я решил, что непременно сам узнаю, что такое Россия.
— И после этого прямо к нам через моря и долины? — опять начала подшучивать Анна.
— Немного не так. Мне повезло, — спокойно ответил Хади и пояснил, что к тому времени, когда он закончил колледж, Молодежная Лига компартии объявила в стране конкурс на поездку в Москву. Конечно, можно было найти ребят и в самой столице, более подготовленных, но десятки коммунистов с черной кожей, рискуя заболеть сонной болезнью, малярией, оспой, пробирались вдоль рек и озер, чтобы и в глухих деревенских местечках найти умных и толковых подростков.
— Тогда был огромный конкурс. Но голову мою, как видишь, заметили.
— Какой скромный, ну прямо… Ландау! — шутливо восхитилась Анна и спросила с лукавинкой в голосе: — Выходит, верно пишут в книгах, что человек из твоей страны непременно строен, высок, горд и имеет собственное достоинство?
— Книги тебе не все сообщили, — в тон ей ответил Хади, — например, то, что наши дети возвращаются из школы на слонах.
Изумлению Анны не было предела.
— Неужто? Вот бы покататься на слоне!
— И ты этому поверила? — рассмеялся парень и не менее девушки изумился тому, что житель России может верить любой ерунде.
— Нас еще спрашивают на встречах, — добавил он, посмеиваясь, — растет ли в Нубии лук и водятся ли у нас обезьяны?
На другой тропке темнокожие девушки учились кататься на лыжах. Они падали, весело смеялись, кидались снежками.
— Ты тоже кое-что о моей Родине не знаешь… — заметила скромно Анна.
— Я уже здесь несколько лет, чего же все-таки не знаю?
— Видишь, ковыляют девчонки на лыжах? А ведь существуют лыжи не только для ног, но еще для локтей и коленей. Они нужны во время войны как дополнительный резерв для выживания.
— И впрямь не знаю! — согласился Хади, пригляделся к незадачливым лыжницам. — Из моей страны девушки! — поздоровавшись с ними, сказал он и добавил: — В медицинском учатся. Знаешь, каково досталось первой медсестре в нашей стране?
Мусульманские обычаи, оказывается, запрещают женщине касаться чужого мужчины, ее в таком случае считают уличной девкой. Сит Хаву родственники мужа выгнали на улицу с маленьким ребенком на руках. Ей в ту пору было… 14 лет.
Анна, конечно, поморщилась, произнесла сердито:
— Ну и дикость!
— Да, — согласился он, — представляешь теперь, сколько сделала наша компартия, чтобы эти девушки могли спокойно учиться в Москве и потом работать в своих городах и поселениях.
В небе прямо над ними мелькнула звезда и погасла. Опять мелькнула и погасла.
— Гляди, спутник-100 летит! Когда я улетал из дома в Россию, запустили только первый.
— Знаешь, о чем мечтали люди, которые многое сделали для того, чтобы мы учились в Москве?
— О чем же?
— Они мечтали дождаться того дня, когда с земли Африки поднимется в небо первый межпланетный корабль!
— Ничего себе!
Молодые люди подошли к маленькой церквушке над рекой, необыкновенно украшавшей набережную своими веселыми куполами. В общежитии студенты с гордостью рассказывали друг другу, что в ней венчался Кутузов.
— Не хватанули у вас лишнего насчет такой мечты? Еще Советский Союз не отправил меня в Галактику, а ты мечтаешь уже о том, чтобы рядом со мной летел межпланетный корабль из Африки.
— Почему бы и нет? — вспыхнул Хади. — Да, — согласился он. — Африка упустила эру пара, эру электричества, но мы, черные коммунисты, сделаем все, чтобы наш континент ничего больше не упустил! Ты хочешь на Марс? Полетим вместе. Будешь варить кашу, штопать плащ-палатку и вести свои репортажи.
— Давай пока опустимся на землю, — предложила Анна. — Скажи, какие птицы у вас летают?
Темные глаза Хади стали вдруг такими бездонными, будто до самого донышка высветили их тонкие лунные блики. От воспоминаний о Нубии он стал каким-то неладным, оцепенелым, будто внутри его что-то кликнуло, почуялось, и нет уже сил увести себя — ум, душу, чувства — в сторону, чтобы хоть на минуту вернуться в реальность.
— Как хочется домой! — жалобно заметил парень.
— Туда вроде и перелетная птица не летит.
— Мужчина без Родины — ноль. Птица, может, и мимо пролетит, но меня дома многие ждут. Я должен вернуться.
Лунные дорожки то и дело ныряли под черные тени берез, которые, будто их собственные впечатления, показывали то темные, то светлые стороны жизни. И в этой жизни, какой бы она ни была, им выпало нынче жить, потому их обоюдное знакомство с миром было бесконечным.
— Скажи, — вымолвил как-то Хади, — ваши республики — это колонии?
Анна оторопела.
— Какие колонии? — изумленно спросила она и объяснила, что девушек и парней коренной национальности из республик часто принимают в столичные институты без конкурса, хотя знания у них бывают слабоватыми. Но… там, на местах, нужны высококвалифицированные специалисты. — И добавила с горечью: — У меня, славянки, этот конкурс отнял несколько лет жизни. Я поступила в университет лишь на третий год. Представляешь?
Через минуту она усмехнулась:
— Ты б видел Узбекистан! И это колония? — возмутилась девушка и уже с пафосом рассказывала о том, какие в тех краях школы, библиотеки, театры в республике — на всех языках! — Везде больницы, фабрики… Ты б видел, какие там стройки, сколько электростанций, заводов!
— Да, я был в Ташкенте. Очень большой и красивый город!
— Ну, я правду говорю?
— Да!
В те дни и Анне довелось многое узнать о Родине Хади, о том, что в его краю — восемь месяцев жара, остальные — жуткая жарища, а у местных людей существует обычай: при встрече бережно обниматься и надолго застывать в молчании, глядя широко раскрытыми глазами через плечо друга. Но жителям этой страны надоело уже видеть через дружеское плечо то западногерманский капитал, то английский, люди нынче везде активно тянутся к прогрессу и демократии, потому и возникла в стране компартия, кстати, нынче самая влиятельная на континенте. Бывает, что какой-нибудь богатый феодал приходит к генеральному секретарю и просит:
— Возьми моего оболтуса в свою партию и сделай из него человека. Не пожалей сил. Заплачу тебе вот…
Феодал показывает рукой, мол, от пола до подбородка отсыплю долларов.
— Партия и без вступительного взноса работает с людьми, — отвечает с улыбкой на лице Махджуб. — Но мы сделаем из него коммуниста, не боишься?!
— Э-э, дорогой, что коммунист? Пусть так, лишь бы марихуану не курил. Пошли его куда-нибудь учиться.
— Если выдержит конкурс…
— Какой конкурс? — вопит богатый скотовод. — Где твоя Лига? Я всем ее членам деньги дам, пусть мой сын будет без конкурса.
— Без знаний невозможно…
Анна смеется, машет рукой:
— Ладно о феодале. Расскажи лучше о себе. Ты на все лекции ходишь, не отлыниваешь?
— Очень люблю лекции Ландау. И еще Якова Терлецкого. Он мой руководитель. Слушай, — интересовался теперь Хади, — почему ваши студенты ездят на целину? Это повинность? У нас ненавидят трудовую повинность… Однажды нашим крестьянам приказали строить дорогу: мимо собирался ехать английский губернатор. Наша деревня не тронулась с места, и всех потом оштрафовали. Почему у вас интеллигентные люди должны ехать в дикие места и выполнять чужие приказы?
— О мир элементарных частиц! Как ты не понимаешь? Почему бы студентам и не поехать? Там весело. Все такие дружные. Люди поют, рассказывают анекдоты, работают. Я сама поехала со своим курсом на целину. Меня никто к этому не принуждал.
— Не понимаю все же… пусть едут те, кто голодает, но тебе зачем?
Анна уже рассказывала, что целинный совхоз — это бесконечные поля пшеницы, обилие шампиньонов в степи, чудные березовые колки вокруг. Около одной из таких прохладных рощиц студенты факультета журналистики поклялись местному бригадиру Автюкову, что до осени непременно создадут совхозным свиньям почти человеческие условия, в том числе, комнату для матери и поросенка, а сами при этом обещают «не хрюкать», какие бы трудности не выпали на их долю.
Здоровый рослый Автюков, по его поводу в деревне шутили, что он один заменит на земле взвод солдат или трактор «Беларусь», целое лето охотно покрикивал на своих подопечных:
— А ну быстрее, рахитики! Надо щедрее работать, щедрее давать! Учтите, каждая щель — это ведро воды на поросенка. Штукатурьте стены лучше, еж твою кубрялка!
Все лето студенты охотно бегали за раствором, заливали бетоном опалубку, добросовестно, чтоб не оставить просвета на крыше даже с копеечку, замазывали глиной камышовые маты.
К вечеру на руках вспыхивали бесконечные волдыри, ресницы в глине шлепали по лицу, как калоши, но после ужина все бежали в степь, плясали у костра лихие твисты.
— Знаешь, как мы там пели? И песни сочиняли:
Догорают осенние листья
И полынные травы горчат,
Тихо-тихо поют журналисты,
Не умеющие молчать.
Анна изображала, как мальчишки бренчали на гитарах, какой огромной была степь вокруг и как они превосходно себя там чувствовали.
— Но лично тебе что дала целина? — спросил строго Хади.
Девушка долго не тянула с ответом.
— Щеки, из-за которых ушей не видно! — выпалила она. — Нас там вкусно кормили!
— И все? За тяжелый труд вам ничего не платили?
— Почему? Видишь эту шубу? Я купила ее на деньги, которые заработала на целине.
— Тогда почему о деньгах ты говоришь в последнюю очередь?
Такой примитивный вопрос удивил девушку. Она пожала плечами и робко заметила.
— Деньги — вроде не самое главное в нашей жизни…
«Убедила его или нет?», — смущенно думала в это время она, желая все-таки объяснить, что бескорыстие — совсем неплохая субстанция, если и вокруг тебя жизнь такая же, а почти все ребята рядом насмерть были лишены какой-либо алчности, и вообще, главное, когда есть с кем петь песни, улыбаться, дружить, да еще и любить.
Африка… В детстве она была для Анны страной Лимпопо, в которой добрый доктор непременно побеждает злого Бармалея. Потом как-то удивилась, почему так красиво называется река: Голубой Нил?
— Он не голубой, он мутный, — заметил Хади.
— Неужто? Почему?
Познакомившись с Хади, Анна то и дело задавала вопросы: какого цвета земля в Африке, как выглядят листья финиковой пальмы?
— Скажи, что такое африканский социализм?
— Перераспределение частной собственности, однако, не ликвидация ее.
Укоризненно, будто Хади лично виноват в таком половинчатом решении, она спросила:
— Отчего же не ликвидация?
— Какой феодал позволит, чтоб у него отняли поле, даже если оно очень большое? Этот вопрос решить, чтобы никого не обидеть, практически трудно.
— Но в России решили…
— Очень сложной ценой… И тогда решить бы его мягче. Чтоб ни один пласт людей не давил на другой.
— Как это можно, если хочешь, чтобы в стране жили все, а не существовали многие? Частная собственность разве не расправляется с людьми? Батракам в России прежде почти ничего не платили. Или давали за тяжелый труд такие гроши, что хватало жить лишь на соломе, притом на чужой. Этих людей не жалко? Кто их защитит? Они и восстали. Много было на земле восстаний, и только в моей стране за всю историю человечества рабочие победили!
Молодые люди уже были в общежитии, на том этаже, где жили физики. Девушки здесь были редкостью, тут они гляделись в диковинку. Лишь в комнате Хади собеседники перестали ощущать неловкость и могли спорить дальше.
На столе рядом с учебником по квантовой механике лежала книга французского философа Сартра. Хади наклонился над ней, перевернул страницы, потом воскликнул:
— Гляди, а ведь ты права! Посмотри, что пишет Сартр…
— Что?
Хади уже переводил с английского.
— «Бунт — всегда прав!».
— Вот видишь, я же говорила! — обрадовалась Анна, но через минуту задумалась.
— Странно видеть такие четкие определения у этого писателя, — проговорила она. — Сартр ведь — за свободу выбора, хочешь, живи с идеей, а то и вовсе без идеи живи. Любой поступок, даже гнусный, философ не осуждает. Что это за свобода, если она не ощущает ценности того или иного поведения?
— Налицо теорема относительности, — охотно ответил ей студент физфака. — Все в этом мире относительно, все можно изменить, если применить эту теорию к жизни. И тут же меняются принципы.
— Ой, только не надо! — взмолилась девушка. — Лично я категорически против такой свободы, — спорила с Хади, уже и с Сартром она, объяснив, что с ее точки зрения, если у тебя мать, жена, ребенок, и не заботиться о них — это свобода недочеловека. — Какая может быть у каждого свобода? Свобода быть свиньей… Объясни? Свобода — это иллюзия, мираж…
«Один — и свободен, — продолжал Хади цитировать Сартра. — „Но эта свобода напоминает смерть“».
— Ага, значит, свобода приемлема только на кладбище?
Теперь эту книгу они читали вместе и удивлялись тому, как философ, даже с житейской точки зрения, все время противоречит себе, к примеру, утверждая, что «человек обречен на свободу».
— Я не хочу никакой обреченности! — вопила Анна.
Но если ты родился, спорили молодые люди друг с другом, ты уже не свободен, ты зависишь от дождя, солнца, от своей профессии. Ты обязан хоть чему-то всерьез учиться, чтоб не висеть на шее других. Твои дети каждый день хотят есть, их надо лечить, водить к врачу, вместе с ними сидеть над тетрадками. Какую свободу от общества и людей предлагает Сартр? Свободу как у обезьян? Но в стае животные тоже заботятся друг о друге.
— В природе вообще нет такого понятия, как свобода, — утверждала Анна. — Это буржуазная выдумка, чтоб оправдать любое насилие, подлость, даже войну.
— Что тебя не устраивает, — насмешливо заметил Хади, — так это буржуазия придумала… Вольтер сказал, — напомнил Хади, — «я не разделяю ваших взглядов, но готов отдать жизнь за то, чтобы вы имели возможность их свободно высказывать».
— Сплошная демагогия — рассмеялась Анна и возразила: — Если бы Вольтер знал, что племянница уморит его в старости голодом, оценил бы ее предварительные ласковые слова иначе. Вряд ли философ отдал бы жизнь за свободу подлой бесцеремонности, за свободу голода. Свобода нужна только негодяю.
Этот горячий спор неожиданно закончил глядевший на собеседников с портрета книги Сартр, который со страниц своего эссе изрек нечто для них примиряющее, хотя бы на короткое время, то, что остудило бы даже буйные головы: «А ну, познания человеческие, поглядим, кто кого!».
Часы на руках Хади говорили о том, что пора расставаться, пора Анне уходить на север, в свой корпус, в свою комнату. Перед уходом она внимательно глянула на фотографию, стоявшую в рамочке на столе.
— С кем это ты на фото? — спросила девушка.
— С двоюродной сестрой. Видишь, как мы похожи.
Хади тут же вытащил из чемодана маленький альбом, показал портреты матери, сестер. Вот тут он совсем ребенком играет с той же девочкой во дворе.
— Это дочь маминой сестры. Потому мы похожи друг на друга.
Вспомнив, как много зачетов надо сдать в предстоящие дни, сколько еще придется сидеть в библиотеке, Анна предложила следующий раз встретиться в столовой.
— Почему? — не понял он.
— Нынче сессия, тысяча книг в одну ночь… Беседы со знакомыми могу вести только за обеденным столом.
Хади рассмеялся.
— Обещаю три раза в день приходить в столовую!
Тихо потрескивали на шестнадцатом этаже стекла окон.
На них мороз уже набросал звезды, ели, папоротники, и даже пальмы, фантазийно объединив на маленьком пространстве растительность чуть ли не всех континентов. Далеко внизу слышался рокот автомобиля, за стеной умолкло радио, и такая тишина разлилась по многочисленным комнатам общежития, что девушка, будто запоздавшая Золушка, опрометью бежала по лестнице, чтобы быстрее оказаться на своем, отведенном ей нынче временем пространстве, будто в шатре царя Гвидона, теплом и надежном.
За стеной комнаты включили магнитофон. Песни американской певицы Джоан Баэз в течение часа взывали к миру, богу и справедливости, но эти энергичные песни не успокаивали Анну, а растравляли душу больше и больше. Причина для этого была. Хади весь день не звонил, не объявился он и к вечеру. Не случилось ли что-нибудь?
Лифт застревал на каждом этаже и опускался так медленно, будто лифтер сдавал экзамен по технике безопасности. В кабине уже шутили, что, мол, на оленях все же лучше.
Наконец-то Анна оказалась на нужном ей этаже.
— Come in, — ответили ей. — Войдите!
Облако густого сигаретного дыма тут же заволокло гостью. В комнате говорили очень громко, все время крутили рычажок радио, и, если при этом лилась веселая музыка, почему-то по-русски и по-арабски крепко ругались.
— Что случилось?
— Тсс… потом…
Наконец-то началась долгожданная передача последних известий.
«Никакой связи со столицей страны не имеется, — взволнованно говорил диктор. — Аэродром и телеграф охраняются. По сообщениям английского радио, в стране взяла власть в свои руки военная хунта».
Самым храбрым, судя по прежним рассказам Хади, был в этой комнате геолог Аид. В экспедиции, в геологической партии на Кавказе он однажды шел с котелком за водой к ручью и вдруг нос к носу столкнулся с медведем. От неожиданности и от страха Аид поздоровался со зверем по-арабски, потом по-русски. Не забыл приветствие и на английском. Медведь крякнул, рявкнул и… присел. Видимо, с таким полиглотом в горах он еще не сталкивался. Парень в это время спокойно прошел мимо.
Нынче Аид прямо-таки приник к радиоприемнику.
Нервно взглянул на товарищей студент из Литературного института Осман. Его стихи о родине и свободе в эти дни публиковались во многих советских журналах. Халим с биологического взволнованно поглаживал волосы.
— Что же делать? — тревожился физик Мухаммед. Высокий, тонкий, изящный, как рисунок восточной графики, этот парень нравился многим. И в первую очередь, конечно, университетской дирекции. Поэтому, как только он женился, ему сразу же дали для его молодой семьи лучшую комнату в общежитии. Слово на митинге, путевки в Коктебель, билеты в Большой театр — все в первую очередь выпадало Мухаммеду. Многие завидовали этому баловню судьбы!
Но спокойным в этой комнате выглядел лишь однокурсник Анны — Рахман. Он и на лекциях, как египетский сфинкс, бывало, не шевельнется. Как ни заглянешь в его тетрадь, в ней написаны лишь два слова: «марксизма-ленинизма». А Рахман в это время величественно изучает афро-арабскую периодику. Потом жуликовато и хитро просит кого-нибудь: «Напиши шпаргалки, моя хабиба…».
Видите ли, моя любимая!
«Отодвинуть бы в сторону арктического льда все мерзкие хунты…», — думала в это время Анна. Ведь ей так не хотелось видеть людей, которые набились в комнату Хади, понурыми и невеселыми. И, чтобы хоть немного их отвлечь от печальных известий, она вдруг насмешливо выпалила:
— Ну, какие у вас революции, ребята? Сломают на улицах несколько пальм, погоняют из одного Нила в другой крокодилов, а на утро — покой, тишина…
В ответ — гомерический, вот-вот брызнут стекла окон, хохот.
— С ума сошла! — вскочил со стула биолог Халим и возмутился: — У нас, видите ли, только пальмы ломают, у нас только подобие революции… Настоящая была только у вас, да?!
Хади не дал в обиду Анну.
— Конечно, у нас ломают пальмы, — вроде бы согласился он с девушкой, но через мгновение возразил и добавил жестко, что потом ими ломают головы, позвоночники…
— Ломают судьбы народов, понимаешь? У целой страны опять отнято будущее, — вставил гневно Осман.
— Кто она такая? — возмутился и неприязненно глянул на гостью Халим. — У нас тут свои дела…
Однокурсник Анны мгновенно утратил свое хваленое равнодушие, отложил газету в сторону.
— Хватит, — остановил его Рахман, добавив, что девушка живет в стране, в которой за целую жизнь не услышишь ни единого выстрела. Потому у нее и столь добродушный взгляд на мир.
Рахман рассказал вроде незначащее, вспомнив, как недавно работал в их стране собкор Володя, который прислал в редакцию африканской газеты сообщение о том, что в аэропорту далекого русского города Новосибирска уже объявили посадку на самолет, но Ил-118 почему-то не взлетал, а стоял еще час, хотя экипаж получил разрешение на взлет. Пассажиры, конечно, забеспокоились, но им объяснили, что на полосе гуляет лосенок и дежурные ждут патрульную машину, чтобы отправить животное в лес. Что вскоре и было сделано, а ИЛ благополучно взмыл в воздух.
Вскоре Володя увидел свое сообщение в печати и вихрем ворвался в редакцию.
— Кто переводил? — с порога уже взвыл он. — Это же грубейший ляп! Это ошибка…
Местный редактор взял в руки газету.
— Где ты увидел ошибку? — спокойно спросил он. — Так и у тебя написано. Все верно.
— Верно? — наступал на редактора собкор. — Я написал, что на полосе гуляет лосенок. Понимаешь, лосенок…
— Ну и что?
— Ты же перевел, что верблюжонок. Но в Сибири нет верблюдов.
— А у нас нет лосей, — спокойно возразил африканский редактор. — Наши люди не понимают, что такое лосенок. А верблюжонок… гуляет на полосе около самолета… это понятно нашему читателю, это смешно…
Друзья Хади, окунувшиеся было в мир печальных известий, повеселели.
— Ты когда-нибудь видела автомат? — обернувшись к девушке, спросил Рахман: — И как из него стреляют?
— Нет, — ответила Анна, удивившись вопросу.
— Вот почему советскому человеку трудно представить себе жизнь в нашей стране, — объяснил Рахман землякам и повернулся к гостье:
— Ты была когда-нибудь в саванне и знаешь, что там происходит?
— Конечно, нет…
— Представь себе…
Граница страны. Раскаленные горы, колодец, верблюды. Возле них караванщики. А в пещерах под брезентом мешки.
— Когда поднимешь брезент, что там увидишь? Детей, — с горькой ухмылкой добавил Рахман. — Десяти-двенадцати лет. Украденных. Кто-то из них плачет, кто-то стонет, иной ребенок просто умирает. В мешках. Это контрабанда живого товара, это невольничьи караваны из Черной Африки на Арабский Восток. Рабство на земле еще не кончилось! Хотя об этом в газетах почти не пишут. Но как только появляется в печати такой материал, журналиста убивают. А мы такую информацию все-таки даем! Потом опрометью убираемся из страны, чтобы выжить.
— В наше время? — испугалась девушка.
— Да, в наше время. И двадцатый век, к сожалению, мало чем отличается от средневековья. Правды добиться можно только сменой системы. Чтоб была она такой же, как в Советском Союзе. Вашим людям она кажется строгой, но они не пересекали Африку в детстве в рабовладельческих мешках.
Из истории Анна вспомнила, что английский фельдмаршал Китченер, в 1914 году — граф Хартумский, который руководил подавлением восстания махдистов в Судане, как-то признался, что мораль для английских войск кончается за Суэцем. И за Суэцем тогда шел страшный грабеж народов, которых англичане презрительно называли туземным населением.
— У нас серьезные революции, Анна! Помочь на африканской земле каждому, воспитать правильное сознание, аккуратно ввести человека в современный мир, превратить Африку в континент высокой цивилизации — это и есть наши задачи, задачи чернокожих коммунистов, — объяснял девушке Рахман.
За стенкой тихо звучала безмятежная мелодия вальса.
— А мир как вулкан, — взволнованно продолжал он, — кипит, выстреливает. Сейчас метнуло в нашей стране. Возможно, в эти дни мы не досчитаемся некоторых своих товарищей. Лет через десять-пятнадцать не досчитаемся многих. Но без дальнейшей борьбы за нормальную жизнь африканца наш мир — не реален.
Слова Рахмана встревожили Анну до смерти, а как еще не хотелось взрослеть, как не хотелось лишаться своей безмятежности! Но избавиться ли мгновенно от невозмутимости, если в собственной стране много лет ничего не происходит: цены в магазинах, будто игрушки из «Детского мира», всегда одни и те же? Дороги и тротуары никто не минирует, поезда не взрывают, самолеты летят по расписанию даже на самый дальний Восток. Лишь контролер иногда покрикивает в автобусе на безбилетников, да пьяно и дурно орет в каком-нибудь подъезде подгулявший мужик.
В этой небольшой комнатке Анна впервые поняла, что жить на земле иногда очень страшно.
— Только бы не пришли к власти исламисты, — размышлял вслух Рахман. — Только бы не они…
В ответ взорвался Халим:
— Чем тебе мешает религия? Люди охотно слушают муллу, никто зря не возьмет в руки автомат. В стране будет покой… Религия — вечна…
— О, ты больше мусульманин, чем сам Аллах?
— Никогда при исламистах не будет покоя, — возразил молчавший до этого философ Фарук. — Слушать муллу? За две тысячи лет религия что-нибудь решила в жизни людей? Хоть одну войну остановила? Построила ли заводы, фабрики, жилье?
— Как ты смеешь критиковать религию? Тебя на том свете за это накажут.
— Лучше жить на этом свете, чем на том, — отчеканил твердо Фарук. — В Советском Союзе не молились, ученым было некогда отбивать поклоны пять раз в день, они много работали и первыми запустили человека в космос! А где в это время был наш мусульманский мир? В мечетях. Мы даже детей своих в сандалии не обули. Много учится наших женщин?
К плечу Фарука доверчиво прильнула русская девушка Рая. Румянец во всю щеку, легкая прическа из густых русых волос… С каким обожанием глядела она на своего парня! За версту видно, что этих людей сблизили только чувства…
— Но ислам… это очень ценно, это достижения веков! — упорствовал Халим.
— Возможно, и ценно. Но почему верующий мусульманин лучше других, почему только он верный и только он имеет право на жизнь в целой Вселенной? Вот я стою под солнцем, оно меня больше обогревает, потому что я мусульманин? А от Раи к вечеру убегает, потому что она христианка? — вновь заговорил Фарук.
— Ах, ты вспомнил о солнце? — взбеленился Халим, покосившись на Анну, Раю, затараторил дальше. — Пусть эти белые знают, что нас солнце действительно больше любит, потому и кожа у нас черная. Нам не надо обогревать жилища. У нас вкуснее плоды. Мы живем почти в раю…
— И в Африке дольше живут люди, чем на севере, у нас лучше образование? — рассмеялся Аид.
— В раю можно и без образования. У нас три урожая в год. Можно просто жить…
— Наши предки просто и жили. И стали рабами. На целых четыреста лет. Хочешь, чтоб и твоим детям выпало такое же? — оборвал его Рахман.
Внес свою лепту в спор и Хади.
— Только законы физики управляют Вселенной. В древности человек боялся ее, потому и придумал себе подвесной потолок в виде религиозного учения. В тесном помещении комфортнее, удобнее. Огромные пространства над головой не пугают. Великий начальник сидит наверху и всеми управляет. Думать не надо. Думает за нас другой. Надо только правильно понимать чужую мысль. Своя воля не нужна.
— Но без религии никуда! — утверждал Халим.
— В древнем Египте поклонялись скарабеям, — лукаво произнесла Рая. — И кошкам. По улицам Индии бродят бесхозные коровы. Святые… А народ вокруг голодный. И не святой.
— На островах Тихого океана верили в божественность угря, содержали для них шикарные водоемы, — напрягла свои познания и Анна. — В других регионах признавали святость огня… Зороастризм — поклонение огню, процветал в прежних мусульманских краях чуть ли не две тысячи лет.
Не отмалчивался и Рахман, который изучал не только афро-арабскую периодику, он умел и поспорить, отстоять свою точку зрения.
— Религии разделяют людей, а у нас в стране много национальностей. Арабы — на севере, на юге копты, племена, верующие в колдовство. Религиозной болтовней никого не объединить. Но мулла принимает только ту жизнь, в которой ему, будто в коконе, хорошо. Его задача — запугивать людей, чтобы ничего не изменилось. Тогда его клан в почете.
— В республиках Средней Азии семья поминает покойника каждую пятницу в течение года, — вспомнила Анна и продолжила свою мысль о том, что этот обычай — раздолье для муллы, который каждый день сыт. И огромное разоренье для обычного человека, который отвечает еще за жизнь своих детей и стариков. Через религиозные законы фактически идет обыкновенный грабеж населения.
Гости в комнате, кроме Халима, пришли к выводу, что нынче надо строить социальное, а не религиозное государство, чтобы каждому, будто в семье, жилось бы просто и комфортно.
— Религии убили не одно государство, — заметил Рахман.
— Плевать мне на твое государство! Пусть сдыхают все эти государства. Религиозное и расовое единство дороже, — безапелляционно заявил Халим, что до невероятности разозлило остальных. — Главное — это раса, — упорствовал он, — своя кровь.
Тут же вскочил со стула Рахман и закричал гневно:
— Ты — черный, и я черный, но я никогда не захочу в трудной ситуации быть рядом с таким, как ты. Самый мерзкий шантаж — полуправдой. Вроде так и все не так… И мужчина любит женщину не из-за цвета кожи. Душа, идея — вот главное…
Дело принимало крутой оборот. Хади дал понять, что уже поздно, всем утром идти на лекции.
Перед уходом Анна спросила:
— Почему Халим такой злой? Он же биолог, знает, как хрупка любая жизнь без экосистемы. А государство — это экосистема для каждого… Религия не платит пенсию, не строит дома. Религия, может, на время и успокаивает человека, но это путь в никуда. С моей точки зрения. Что он защищает?
— Так он расист. Обыкновенный черный расист. Не только религиозный, но и по цвету кожи. Белых терпеть не может. Почувствовала?
— Еще бы…
Халим и впрямь сверкал глазами, когда глядел на Анну.
— Не обращай внимания. Мы знаем, что он ограниченный человек. Над ним наши ребята уже в самолете смеялись. Ну, представь, прилетели мы в Италию…
В Риме на борт поднялся гид и предложил пассажирам, летящим в Советский Союз, осмотреть древний город. Все целый день с удовольствием разглядывали остатки Колизея, Форума, площадь Святого Марка, но вдруг спохватились, а где Халим? Может, у него живот заболел, нужно вызвать врача?
— Не надо врача, — спокойно объяснил сидевший в своем кресле Халим. — Я ненавижу белых и не вступлю без особой нужды на их землю.
— Но ведь это пустая ненависть, — заметила девушка парню, он же в ответ лишь развел руками, дав понять, что да, Халим таков, каков есть, и принимать его приходится со всеми его нелепостями. Это в России с подобными людьми никто не сталкивался, а в Судане и подобные типы есть.
Вот так, через встречи и столкновения, в спорах Анна знакомилась с миром, о котором никогда ни в одной книжке не читала, ни одним ухом даже не слышала.
— Что же Халим тогда делает в Советском Союзе? — спросила она. — Каким образом ваша партия это допустила? Может, у него богатый отец и дал кому-то взятку?
— Нет, он из бедной семьи.
И не всегда, оказывается, Халим был скверным типом. Когда-то он вступил в компартию, боролся за независимость своей страны, но кто-то его предал, донес, что этот парень — уже в руководстве партии. Халима посадили, рядом в камере оказался религиозный фанатик. Там он и сломался, хотя сам прежде рассказывал другим, какими должны быть цели у молодых ребят.
— Теперь Халим пять раз в день глядит в сторону Мекки, — рассмеялся Хади.
— Но Россия ничего не сделала плохого людям Африки! — возмутилась Анна. — Зачем в своей боли обвинять тех, кто к той трагедии не имел никакого отношения? По инерции он обвиняет и меня. Я же к тому веку, к рабовладельческому, не имею никакого отношения. Он перепутал что-нибудь?
После непродолжительного молчания Хади неохотно выдавил из себя:
— Его уже в Москве кто-то оскорбил из-за цвета кожи…
— Как это?
В комнате тонкой паутинкой повисла тишина.
— Лучше тебе этого не знать, — отвел он глаза в сторону…
Но диалог на этом не прервался. Девушке нужен был логический ответ.
— Почему он не едет домой, если ему у нас плохо? Почему партия его не отзовет?
— Партия ведет себя по отношению к нему благородно. Халиму дают возможность доучиться. Нашей стране нужны специалисты.
Такое объяснение не очень-то было понятно Анне. Она жила в государстве, где миллионы людей без особого труда получали высшее образование, а сотрудники всевозможных НИИ уже хвастали, что часами слоняются в коридорах своих учреждений без дела.
— У нас иначе. Нам дорог каждый специалист, который хоть что-то может сделать для людей. Вот представь себе…
Хади вновь рассказывал о своей стране, о людях, которые боролись за окончательное изгнание англичан из Нубии. Высокообразованные, толковые, они наконец-то прошли в парламент и уже приняли законы не только о запрете многоженства, но и такие, по которым будут наказывать работодателей за отказ принимать женщин на работу. Новое законодательство также поможет девушкам учиться в университете… Принятое уже не отменить, даже пришедшей к власти военной хунте.
— Каждый образованный человек в нашей стране нужен, чтоб помогать выжить другим.
Анне открывался совершенно неведомый ей прежде мир, о котором хотелось расспрашивать и расспрашивать, чтобы больше знать и видеть мир не только в его отдельных фрагментах… Но пока еще не отключили лифты, опять надо было опрометью нестись в свою комнату.
Вскоре Хади предложил:
— Давай завтра пойдем на Новодевичье кладбище. Я несколько лет живу в Москве, и ни разу там не был.
Потом Анна запишет в своем дневнике:
«Вчера ходили по Новодевичьему кладбищу. Долго разглядывали памятники, читали надписи на плитах, отмечали с удивлением: вот где похоронен педагог Макаренко, а вот могила писателя Максима Горького, революционера Подвойского…
В этот осенний день старушки поливали цветы, печально глядели на изображения родных лиц на выцветших фотографиях, но, увидев меня вместе с Хади, надолго отрывали взгляды от дорогих могил, поджимали недовольно губы и недобро перешептывались между собой. Судя по их наклоненным друг к другу головам, коренная Россия не принимала межрасовых человеческих отношений, с их точки зрения дурных и вызванных лишь моей меркантильностью.
Если рядом со старушками находились их сыновья, они презрительно оглядывали меня с головы до ног. По их мнению, я рядом с Хади лишь потому, что жгуче соблюдаю свой имущественный интерес: у меня теперь, кажется, гора шуб, кофточек и десяток сумок из крокодиловой кожи».
— Ой, смотри, тут похоронен писатель Всеволод Вишневский. Завтра в кинотеатре «Россия» идет фильм по его рассказу «Оптимистическая трагедия».
— Это о чем?
— О революции, конечно! У нас есть еще один рубль, давай посмотрим?
В кинотеатре «Россия» Хади не отрывал восторженных глаз от экрана. Наглость анархистов, красавица комиссар, ее красивые и точные ответы зарвавшимся, хоть и усталым морякам, трагическая участь бескорыстия той далекой эпохи, в итоге — молодые люди из нынешних шестидесятых вышли из кинотеатра с таким светлым настроением, такие чистые, будто омыло их только что теплым прозрачным дождем.
— Как же в России хорошо! — заметил Хади, с удовольствием разглядывая каштаны, листья которых поначалу желтели лишь по краям. Клены вдоль улицы вспыхнули уже золотым пожаром.
— Как здорово у вас ставят фильмы! После такого кино хочется совершать только добрые поступки!
— Да, фильм получил почетный диплом на Международном кинофестивале в Мексике, в Акапулько. Вот бы и туда слетать, чтобы повидать города инков!
— Может, когда-нибудь и полетим!
Хади взял девушку за мизинец, повернул к ней свое сияющее от восторга лицо. И не успели молодые люди сделать несколько шагов вдоль тротуара, как вдруг около них остановились женщины.
— И ты любишь эту свинью? — размахивая сумкой, выкрикнула неожиданно одна из них Анне прямо в лицо.
— Тебе своих не хватило? — заорала другая.
— Шлюха! Шлюха!..
Вся красота дня и даже целой Вселенной мгновенно провалилась в преисподнюю. Наверно, вот так и выглядит ад, когда тебе говорят только гадости, что-то низменное, совершенно не соответствующее тому, что есть там, где день, жизнь, мысли, достижения философии и борьба за лучшее и светлое на земле.
— Проститутка! Морду бы тебе разбить!.. Сколько он тебе платит?
Как в такой обстановке не растеряться, не посереть от того мерзкого, грязного, с чем они в этот момент столкнулись на улице? Молодые люди в ответ лишь подавленно молчали и, не шелохнувшись, стояли перед подло орущими женщинами, будто заторможенные, ничего не понимающие инопланетяне. А те пытались привлечь к ним как можно больше внимания. Прохожие охотно останавливались, перемигивались между собой, посмеивались.
Первым пришел в себя Хади. Он схватил Анну за руку, вытащил ее из очерченного дворовым, местечковым злом круга, и они поспешили к метро в надежде, что, может, через минуту встретят людей более высокой культуры, более чутких и добрых.
В метро, отчужденные друг от друга из-за уличного хулиганства, они даже не помышляли взглянуть на себя, на улице их теперь разделял уже целый метр.
— Как же так? — бормотал в растерянности Хади. — Компартия присылает нас в Советский Союз, чтобы мы учились лучшим человеческим отношениям, какие уже сложились в обществе при социализме, а в Москве я, оказывается, для ваших людей лишь свинья?
Глаза его стали влажными, глубокими, будто в них заглянули смертоносные лучи далеких планет, на которых лишь вечный космический мрак.
— Успокойся! Дурные люди есть везде, — решила приободрить его Анна. — Неужели и на твоей родине не встречаются дураки?
— Бывает, — неохотно согласился он и поправил темную шапочку своих непролазно густых волос, размышляя при этом о том, как страшен расизм, сколько он убивает людей, как растерзывает чужие мечты о единении и жизни общества без войн.
— Ты что, про Халима забыл?
— Да, в моей стране тоже есть расизм, — неохотно согласился он. — И в Африке… Но наша партия борется с дурными отношениями между людьми. Однако… почти суд Линча в Советском Союзе… Не ожидал. Какие тогда реальные идеалы у ваших людей? Во всем мире такое уважение к вам, а почему ваши люди оказываются иными, чем это объяснить?
— Если ты учишься в Москве, значит, и моя страна внесла немалый вклад в то, чтобы мир стал лучше. Однако не каждый человек успевает за своим временем.
Эта мысль не успокоила Хади.
— Мне в кафе как-то вместо чая подали… мочу! — с болью в голосе проговорил он. — Я думал, что это случайность, теперь вижу — нет. Наша молодежь рвется в Москву. Если я вернусь домой, как рассказать друзьям, что здесь у людей… длинные хвосты предрассудков?
Анна встревожено глянула на собеседника.
— А я, Хади? И я такая же, как они?
— Конечно, нет! За это я тебя и люблю, — вырвалось вдруг у него.
— Ты?.. Любишь меня? — изумилась девушка, но о своих чувствах пока молчала, как боец, который еще не выбрался из разведки и твердых выводов сделать не может.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.