Простое и сложное
Простое и сложное
Когда общение с живописью еще только начинается, при первых посещениях художественного музея у вас возникает представление о сравнительной сложности картин. Простейшими, так сказать, ясными «с первого взгляда», вам кажутся пейзажи и натюрморты, почти такими же — портреты. Картины с двумя-тремя человеческими фигурами — сложнее, а многофигурные, со множеством людей, да еще двигающихся — самыми сложными.
Первые экскурсии как будто бы подтверждают это представление. У многофигурных картин экскурсовод останавливается надолго, он обрушивает на вас множество сведений, особенно если картина историческая. Вы проникаетесь уважением к художнику, восхищаетесь сложностью его сюжета, в голове вашей складывается рассказ, повесть, чуть ли не роман на тему того или иного полотна.
Вы остановились у известной картины художника Владимира Маковского «Крах банка». Множество фигур. Произошло какое-то общественное событие. Всеобщее смятение. Должно быть, денег не платят. Все. Вы не привыкли рассматривать такие картины. К тому же история не ваша специальность, и картина для вас «кончилась». Но экскурсовод приглашает вас послушать, и картина открывается вновь…
«Это девяностые годы, время бурного развития российского капитализма. По всей стране, а особенно в европейских ее районах, строились заводы, фабрики, проводились железные дороги. Возникали крупные торговые фирмы, акционерные общества, кредитные товарищества. Основывались банки, выделялся самостоятельный финансовый капитал, ссужавший деньгами промышленность и торговлю. Наряду с крупными банками плодились мелкие. Разгорались спекуляция, всевозможные махинации, темные сделки. Это было время грандиозных скандалов, громких судебных процессов, сенсационных разоблачений. Много банков прогорало, „лопалось“ из-за нечистой игры их владельцев, и вкладчики лишались своих денег, получая жалкие проценты. Между тем вкладчиками банков были не только богачи, но и люди среднего достатка, жившие на небольшое наследство, разорившиеся помещики, вдовы, чиновники. Происходило множество человеческих трагедий. Вот такой эпизод, очень характерный для того времени, и служит сюжетом и содержанием картины Маковского…»
После такого вступления вы уже с интересом рассматриваете картину, но «чтение» ее продолжается…
«Посмотрите, сколько различных человеческих характеров, различных отношений к совершившемуся событию! Всю левую и центральную часть полотна занимают разоренные, правую — разорители. Их отделяет „власть“, несколько чинов полиции, присланных сюда на случай слишком бурной реакции пострадавших. Последние представляют собой настоящий социальный срез общества, произведенный художником, обладавшим острым общественным зрением. Вот справа старуха — помещица в меховом салопе, обезумевшая от потери денег. Не помня себя, она рвется к служащим банка, виновникам ее несчастья. Служащие воровато прячут в карманы какие-то бумаги. Они знали, что банк лопнет — это несомненно, они спасли не только свои денежки, но и еще кое-чьи, пожалуй, и руки погрели. А в центре — отставной генерал с супругой. Он беспомощно разводит руками. Физиономия его глаголет: обмишулился, матушка, ох, как обмишулился! Говорил же тебе, не надо сюда класть, так на тебе, вот…
Здесь люди, сломленные несчастьем, люди, которым не суждено подняться, раздавленные машиной чистогана. У некоторых тупые, оглушенные лица.
Справа, на скамье, присела старушка. Плачет. Ее успокаивает дочь, девушка с красивым и гордым лицом. И по одежде, и по манере держаться, и по тому, как относится она к совершившемуся, можно узнать представительницу „новых людей“, может быть курсистку, во всяком случае она из лучшей, передовой части тогдашней молодежи, поставлявшей кадры революционного движения и всевозможных прогрессивных общественных течений…»
Экскурсовод продолжает рассказывать, и перед вами разворачивается живописная повесть с подробно разработанным сюжетом. Вы с увлечением «читаете» ее, вы «прозрели».
Это очень интересно — читать картины, рассказывать себе истории, заключенные в них, воображать, что думает тот или иной персонаж, как относится к другим.
Техника Маковского такова, что она помогает вам смотреть и читать. Все «как настоящее» — различная одежда, мех, лица, бумаги, сабли полицейских.
Как только вы поняли сюжет, углубились в «чтение» его, собственно живопись как бы исчезает для вас.
Действуют люди, вы смотрите сцену, и вряд ли вы сможете потом вспомнить, какого цвета пальто у того или иного героя, откуда падает свет. Помните только, что пальто на месте, что свет падает…
Вы удовлетворены, что разобрались в такой сложной картине, что она доставила вам радость. Вы многое узнали о том времени, о тех людях. Это и было целью художника.
Замечательным открытием «передвижников» (группы, к которой принадлежал Владимир Маковский) явились литературные жанры в живописи, то есть выполненные на холстах повести, рассказы и сценки из жизни народа. Художники стремились к этнографической достоверности, то есть к точности костюмов и обстановки, и к четкой сюжетной основе. Находясь под влиянием передовой литературы, они тем не менее не заимствовали у нее своих сюжетов, они подсматривали их в жизни.
Вы «прочитали» (для нас уже историческую) повесть, рассказанную на полотне художником Маковским, и идете дальше. Вы становитесь завсегдатаем Третьяковки, приходите сюда второй, третий, пятый раз, снова и снова смотрите «Крах банка». Вы подходите к этой картине, как к доброй и старой знакомой, и она с готовностью рассказывает вам все, что может. Но может она поведать только одну повесть, ту самую, что слышали вы в первый раз. В этом — особенность такого типа картин. «Прочитав» их, вы поймете все до конца. Роль этих произведений в вашем культурном развитии велика. Но наслаждение открытием в искусстве они доставят вам только однажды. Потом вы будете знать их наизусть, и они не будут казаться сложными…
…Вы направляетесь в зал, где господствуют картины Сурикова, и останавливаетесь перед «Утром стрелецкой казни». И еще прежде чем вы сообразите, что здесь происходит, прежде чем станете рассказывать про себя сюжет, вы взволнуетесь. Почему? Причину определить трудно. Но чем больше вы смотрите, тем сильнее обволакивает вас что-то огромное, мрачное, тягостное… И потом, когда экскурсовод начнет рассказ о событиях, изображенных художником, когда вы сами начнете раскручивать нить сюжета, вы все равно не сможете отделаться от ощущения мрака, тяжести, скорби. Так бывает, когда в оркестре отдельный инструмент, скрипка или рояль, ведет свою партию на фоне непрерывного торжественного звука басов. И что бы пи рассказывала скрипка, басы звучат, придавая всей музыке тяжеловатую, временами суровую и даже трагическую окраску…
Что же это так действует на вас, — ведь вы даже не всмотрелись как следует в картину? Действует колорит — иначе, взаимоотношение всех цветов и тонов сильнейшее оружие живописца.
На картине Маковского все предметы имеют натуральную окраску (как в жизни), и поэтому так трудно вспомнить потом, какого цвета та или иная вещь.
На картине Сурикова все цвета подчинены одной мысли. Она как бы имеет один цвет, хотя на самом деле заключает необозримое число цветов и оттенков. В управлении цветовыми соотношениями живопись больше всего сближается с музыкой.
Общее цветовое звучание суриковской картины берет вас в плен. При помощи ассоциации мрачных, смутных тонов с тревожным, подавленным состоянием человеческого духа Суриков вызывает в зрителе подобное настроение и при помощи его рассказывает свою повесть. Делает он это совсем иными приемами, нежели Маковский…
Ну, а что произойдет, если вы «не заметите» цвета, не поддадитесь его воздействию? (Для картины Маковского это не страшно — там важно понять отношения людей, раскрыть сюжет сцены. Если картину сфотографировать, то есть превратить в черно-белую, она не так уж много потеряет. Сюжет ее будет по-прежнему завлекателен.) Для картины Сурикова — это убийственно. Пропадет великий художник — вы обезоружите его! Вы не переживете перед его картиной и сотой доли того, что можете пережить. Суриков ожидает от вас значительно большего движения ему навстречу, чем Маковский. Сурикову необходим зритель, поддающийся воздействию цвета, а этому учишься не сразу.
Но как только вы поддались общему колориту картины, драма, изображенная художником, берет за сердце. Стрелецкая казнь — один из наиболее трагических эпизодов царствования Петра. Несколько тысяч стрельцов умертвили за один день. Русские люди в мундирах преображенцев уничтожили русских людей в стрелецких кафтанах. И хотя исторический прогресс проявляется в деятельности Петра (помните, у Пушкина: «Он и на троне был работник»), Суриков, понимая это, показывает тем не менее стрелецкую казнь как страшную трагедию. Поэтому картина Сурикова не стареет. Она не иллюстрация к курсу истории, а мысль художника о жизни людей в определенных обстоятельствах. Но общечеловеческое дано через национальное. Это во сто крат усиливает его звучание. Национальное художник подчеркивает не только верностью деталей, но более тонким художественным приемом. Казнимые стрельцы и петровские солдаты похожи друг на друга. Если вглядеться пристальнее — очень похожи! У одних бороды, у других бритые лица. Говорят, что и стрельцов, и солдат Суриков, писал с одних и тех же натурщиков. Похожесть русских лиц «работает» на трагическую тему разделенности единого народа. Образы Сурикова — обобщенные образы, в них нет подчеркнутой бытовой узнаваемости, но есть то общечеловеческое, что позволяет узнавать их зрителям разных эпох.
В картине «Утро стрелецкой казни» художник, помимо исторического события, показывает борьбу двух начал, смертельный поединок двух непримиримых принципов, воплощенных в неукротимо страстных человеческих образах. Одно начало — в центральной фигуре стрельца, на которой постепенно сосредоточивается ваше внимание. Это не только образ человека — это образ ненависти, лютой, почти звериной. Кажется, нельзя больше ненавидеть, чем этот стрелец. Но посмотрите на того, к кому обращена эта ненависть, на Петра. Каким жутким взглядом он отвечает. Взгляды скрещиваются, как стальные рапиры, в поединке. Клинки ломаются. Петр побеждает, но стрелец не побежден! Вспоминается пушкинское:
Ужасный век, ужасные сердца!
Суриков привлекает ваше внимание к вечной, человеческой сущности этой трагедии, только поэтому вы верите в то, что казнь происходила именно так!
Если же вы начнете конструировать сюжет картины полюбившимся вам способом построения повести, вы поразитесь: повесть окажется куда проще, чем новелла картины Маковского.
Стрельцов свезли на казнь. Здесь иностранцы, приближенные Петра, стрелецкие жены, дети. Разные виды отношения к событиям. Полная покорность, полная непримиримость, исполнение служебного долга и простое любопытство. Вот и все. Стройного литературного рассказа с завязкой, кульминацией, развязкой не получается.
Картина Сурикова и проще и сложнее картины Маковского. Проще потому, что сюжет здесь виден и не нуждается в расшифровке, сложнее потому, что требует более квалифицированного зрительского восприятия. Во-первых, вы должны поддаваться воздействию цвета, а во-вторых, вы обязаны отрешиться от бытовой правды факта, во имя правды общих, я бы сказал, вечных человеческих категорий, а попросту — вы должны глубже думать о жизни. В литературе есть так называемые вечные темы: Гамлет, Ромео и Джульетта, Дон-Кихот, Демон… Восприятие этих тем в искусстве требует философского умонастроения, иначе Демон будет представляться летающим по воздуху любовником Тамары, а Ромео и Джульетта — детьми, которым не повезло. Одну из таких «вечных» тем воплотил Суриков средствами живописи в своей картине. Если она «дошла» до вас, она каждый раз будет рассказывать что-то новое о вечной трагедии.
Есть картины, которые сами дают все, а есть такие, от которых надо уметь брать. «Утро стрелецкой казни» принадлежит к последним. Она всегда будет доставлять нам радость открытия.
Один из крупных писателей, проводивший занятия со студентами Литературного института, попросил своих учеников назвать любимого поэта. Произносились разные имена: Некрасов, Блок, Есенин, Маяковский. Кто-то сказал: «Пушкин». «Еще или уже?» — спросил руководитель. Он объяснил. Пушкина любят дважды. С детства Пушкина любят все. Он вводит нас в мир поэзии. Он очень прост. Потом приходят другие поэты, каждый из них завладевает нами в разные периоды жизни. Мы мужаем, думаем, живем… Приходит время, когда мы поражаемся новым открытием Пушкина. Его ясность становится для нас классической ясностью, простота — просветленностью. Мы начинаем понимать, что такое совершенство.
Есть картины, похожие на этот случай. Они нам нравятся сразу. Потом мы их долго не замечаем, думаем, что получили от них все. Но приходит время… Такая картина для меня «Вечерний звон» Левитана, одно из чудес русского искусства.
Пейзажи напоминают виды родной природы. Вряд ли есть человек, которому такое напоминание неприятно. Мне приходилось ездить по городам и селам Западной Сибири. Там пейзажи называют «видочками». «Дайте мне, пожалуйста этот видок», — говорят продавцу в книжном магазин. Это, конечно, не сознательный, но точный перевод слова «пейзаж» («вид природы») с французского языка. Изображение этих видов — одна из целей такого рода живописи, но не единственная.
Вначале к пейзажам относятся как к самой понятной вещи, как к художественному перечню красивых мест и сравнивают по степени красивости самого места. Открытия здесь начинаются значительно позже, они требуют, если можно так выразиться, особого воспитанного в себе душевного слуха на живопись. Десять раз вы будете смотреть эту картину, и она будет молчать, но вдруг вы услышите тихий вечерний звон, как услышал его однажды человек, наделенный тончайшей душевной структурой — Антон Павлович Чехов. Вы услышите, как поскрипывают уключины от мерных взмахов гребцов, как скользит по тихой воде лодка с людьми, очарованными прелестью уходящего солнца, услышите негромкие и нечастые удары колокола одиноко стоящей церкви. Вас охватит грусть, заноет где-то в груди, комок подступит к горлу. Радужная точка картины там, где лодка проходит сквозь луч солнца, напомнит какой-то момент вашей жизни, который и назвать нельзя. Вам станет жалко себя, радостно и удивительно спокойно.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою…
Не знаю ничего, что лучше выражало бы левитановскую картину, чем эти пушкинские строки!..
Вы, должно быть, уже догадались, что простота и сложность, понятия, которыми очень трудно оперировать в настоящем искусстве. Разве можно сказать — проста или сложна картина Левитана.
Эта картина иного типа, чем две предыдущие. Для того чтобы пережить ее, насладиться ею, вы должны отдать ей очень много своего настроения. Она располагает нас к этому, но вы должны уметь «заражаться» ею. «Вечерний звон» из тех произведений, которые сегодня могут оставить вас спокойными, а завтра перевернуть душу. Картина неисчерпаема. Редко удавалось художникам создавать такие произведения!
В одном из стихотворных посланий к Жуковскому Пушкин писал:
Блажен, кто знает сладострастье
Высоких мыслей и стихов,
Кто наслаждение прекрасным
В прекрасный получил удел
И твой восторг уразумел
Восторгом пламенным и ясным!
Цель этих заметок — напомнить, что наслаждение прекрасным не приходит само. «Получить его в удел» — это значит развить, воспитать его в себе. Хотелось сказать о некоторых неверных представлениях о живописи, предостеречь от слишком практичного отношения к искусству. Может быть, «девушка в сером», прочитав это, поймет, что искусство призвано «мобилизовать» ее на то, чтобы быть человеком, которому ничто человеческое не чуждо, помочь зорче смотреть на окружающее, глубже знать жизнь, видеть в ней прекрасное.
Понимание искусства определяет культурный уровень человека. Научить смотреть картины нельзя — научиться можно! Только не надо быть пассивным и самонадеянным, нужно упорно идти навстречу художнику. И тогда придет день, когда чудо свершится, откроется неведомая для вас страна, померкнут золотые рамы и засияет прекрасная душа искусства.
Этот день принесет вам такое счастье, которое можно сравнить разве что со счастьем любви…