Лепетто

Старинное слово «оттепель» вошло в сегодняшний политический лексикон и никого не отталкивает своей архаичностью. Да, вот так, знаете ли как-то: ждем новых маленьких свобод, в надежде славы и добра, дней Анатольича прекрасное начало. Такие настроения появились с приходом Медведева на пост президента.

Вот только было непонятно, что должно было размораживаться и с какой целью. При Хрущеве все было ясно. При повторной оттепели – когда размораживали вновь замороженное, а оно, естественно, оказалось к потреблению непригодным, – тоже никто особенно от непонимания не страдал. А в 2008 году – что? Почему ситуацию 2008 года надо было описывать в терминах совсем другой эпохи? Почему никто не хотел вспоминать перестройку с гласностью? Слова-то более молодые.

Да понятно почему. «Оттепель» – она ведь никого ни к чему не обязывала, ее никто официально не провозглашал, Хрущев такого слова не употреблял. Это что-то такое непонятное, историческое нечто, которое было, но при этом его не было. Вроде как не историческое событие, у которого есть автор, актор и пассивные объекты его воздействия, а природное явление. Ветер подул, ветер стих, потеплело, ударил мороз. Бог дал, Бог и взял.

Необычайно удобное слово. Горбачев-то «перестройку», «гласность» и «новое мышление» проговаривал. А «оттепель»… Ну, от Ильи Эренбурга пошла. Читаешь повесть с этим названием и недоумеваешь: как так получилось. Но слово прижилось. Оно оказалось достаточно безликим, потому и прижилось.

Хотя, конечно, сходство меж оттепелью и перестройкой имеется, да, имеется. В некоторых важных обстоятельствах, но не в результате. Обстоятельства таковы:

•расширение публично обсуждаемых тем и общественно-политического лексикона;

•изменение статуса первого лица государства (партии);

•существенные изменения во внешнем позиционировании страны.

Расширение публично обсуждаемых тем и общественно-политического лексикона. При Хрущеве было, при Горбачеве было. А при Медведеве что было расширять? В стране не было унифицированного, клишированного, гласно или негласно санкционированного языка описания действительности.

Изменение статуса первого лица государства (партии). У Дмитрия Медведева для обретения реальной власти был только один способ – решительная политическая и экономическая либерализация и демократизация. Но не было оснований для предположений о том, что Дмитрий Медведев чем-то недоволен. Что он хочет большего, стремится избавиться от влиятельного окружения. Что его интересует судьба российской государственности и института президентства.

Ну, и существенные изменения во внешнем позиционировании страны. Тут, кстати, с оттепелью не все так просто. Хрущевское мирное сосуществование было формой экспансии, особенно в третьем мире. Но и экспансия может быть трактована как способ выхода из изоляции. Скажем так, в отличие от сталинской сверхосторожности и брежневской разрядки, призванной закрепить границы в Европе и определенный уровень вооружений, хрущевский и горбачевский периоды во внешней политике были отмечены повышенным динамизмом.

Но, в отличие и от «оттепели», и от перестройки, успехи дипломатии оценивались и продолжают оцениваться не по способности превращать врагов в друзей, а, напротив, по умению приобретать врагов. Особенно на постсоветском пространстве. Хороша получилась «оттепель» у Медведева, в президентство которого был осуществлен ордынский набег на Грузию с последующей оккупацией части ее территории и признанием сепаратистских образований в качестве государств.

Никаких предпосылок ни для «оттепели», ни для перестройки не наблюдалось. Ни внешних, ни внутренних. Оба эти термина устарели и к медведевскому правлению были неприменимы. Это если разбирать внешние обстоятельства обоих явлений.

Воздействие антисталинского доклада 1956 года объясняется тем, что он резонировал с настроением, уже существовавшим в обществе после войны. А точнее – с осознанием того, что действующим лицом истории является не один только вождь, не одна только власть. Произошло переключение внимания – не только в культуре, но и в массовом сознании – к человеку как к субъекту истории. В этом резонансе – объяснение того, почему вдруг произошла оттепель. Объяснение яркой вспышки в культуре, литературе, искусстве, которой отмечена та эпоха.

В этом отношении хрущевская оттепель прямо противоположна технологическому фетишизму нескольких лет президентства Медведева. То были годы сознательной деперсонализации общественной деятельности, то есть оттепель наоборот. И тому было объяснение.

Постепенно стало ясно, что «медведевцы» – это те, кто собирается сесть на модернизационные бюджеты, занять особое положение в инновационных резервациях, контролировать зарубежные контакты в области хайтека и возможные иностранные инвестиции в эту сферу. То, что им была не нужна и даже вредна политическая модернизация, быстро стало очевидно. Описанное Владиславом Сурковым в феврале 2010 год обособленное развитие инновационных отраслей51 подразумевало дальнейшую атомизацию общества, изоляцию от него тех, кто занят в этих отраслях, создание некой суперэлиты в противовес той, что сложилась в прежние годы на основе сырьевой экономики и ВПК. Причем элиты, с самого начала укореняющейся за рубежом, а не только и не столько внутри страны.

Но прежняя элита ничего подобного не допустила, в свободное плавание инновационные капитаны не отправились. Такой прогноз был сделан уже тогда, и он полностью оправдался52 Точнее сказать, капиталы, а не капитаны. Путин не отпустил. Его приоритеты давно определились еще до того, тут гадать было нечего. Да и модель обособленного развития инновационных отраслей, по сути своей, была антимодернизационна. Это всего лишь схема распила бюджетных и предполагаемых частных инвестиций, в том числе и зарубежных. Вся деятельность государства была направлена на то, чтобы не допустить частной инициативы.

И оттепель, и перестройка, сопровождались серьезными ценностными кризисами, переоценкой ценностей. В годы правления Медведева ничего подобного замечено не было. Между тем все более ясным становилось то, что необходимо предпринять для изменения вектора эволюции страны. Я взял на себя труд сформулировать это так53:

•реформирование политической системы: отмена законов о референдуме, о политических партиях, о назначении губернаторов, об отмене выборов по округам;

•пересмотр уголовных дел, связанных с государственным рейдерством и политическими преследованиями бизнесменов, общественных деятелей, ученых, создание условий для возвращения в Россию политических эмигрантов;

•независимое расследование террористических актов, начиная со взрывов домов в 1999 году, политических убийств и загадочных смертей;

•начало широкой общественной дискуссии об экономическом развитии страны, отказ от огосударствления экономики в пользу ее эффективности;

•отказ от земляческой и клановой кадровой политики;

•восстановление цивилизованной партийной системы, прекращение сращивания государства и партии власти, при необходимости ее роспуск;

•роспуск молодежных организаций, находящихся под опекой госаппарата;

•выработка новой концепции внешней политики России и ее активное и эффективное осуществление;

•административная, военная и судебная реформы, создание новых Вооруженных сил, новых силовых ведомств;

•восстановление территориальной целостности и единого правового пространства, фактическое, а не формальное утверждение конституционного порядка на Северном Кавказе, реальная интеграция региона в состав России.

К осени 2008 года к этому добавился отказ от признания Абхазии и Южной Осетии, пересмотр всей политики на постсоветском пространстве, преодоление имперского мышления. Но с самого начала было ясно, что подобные реформы политической элитой осуществляться не будут. И обсуждаться тоже. Поскольку все эти требования – в совокупности или в отдельности – могли быть выдвинуты, если власть и в самом деле решила устроить нечто вроде оттепели. То есть инициировала бы свободную дискуссию о дальнейшем развитии страны. Согласилась бы на независимую и гласную экспертизу своей деятельности.

Получилось нечто противоположное и несуразное – лепетто какое-то. Нынешнее подобие оппозиции – охвостье этого лепетто – оттепели наоборот. Прогрессивная общественность не скрывала в те странные четыре года, что хочет услужить власти и рассчитывает на ее великия и щедрыя милости. Игра в перемены, которая была предложена, выявила важнейшие проблемы не власти, а тех, кто хотел бы ее улучшить и усовершенствовать. Проблемы сущностные – ценностные, ментальные и вербальные.

Язык власти был призван скрыть отсутствие у авторов высказываний свободы в выборе тем, лексики, оценки событий и лиц. Не язык порождает реальность, как бы ни убеждали нас в этом политтехнологи. И не реальность – язык. Свободный человек – хозяин и реальности и языка. Но выбор в пользу сотрудничества с властью лишал и лишает человека и свободы, и власти над реальностью, и возможности выбора языка.

При попытке поиграть в оттепель выяснилось, что сотрудничество с властью означает отказ от гражданской лояльности. Надежды на «исторический шанс», на создание некого «лояльного большинства», на которое обопрется президент, были повторением «путинского большинства» Глеба Павловского, тем более что идея была озвучена человеком его круга – Александром Морозовым:

«Большая часть обновленческого медведевского „мы“ – это будут люди, которые ни в какой оппозиции всерьез не состояли. Это будут не-олигархические активные люди – предприниматели, юристы, журналисты, врачи, управленцы и т. д. – которые поднялись сами после дефолта 1998 г. И они – временами ссорились со своей местной властью, временами – дружили. Но – что существенно – они „лояльны“. Это часть „лояльного большинства“. И заметим, что „политическая нация“, действительно невозможна без лояльного большинства. И чем дольше Д. Шушарин будет фантазировать про расследования взрывов 1999 года в качестве темы „повестки дня“, чем ярче вы там, Марина, будете обсуждать вопрос о том, учинить люстрацию после чудесной победы Солидарности над силами зла – тем дальше и дальше мы будем отплывать от исторического шанса.»54

Обычная пошлятина, столь свойственная Павловскому и его окружению. «Мы», «снизу», «повестка дня» – пустые пафосные клише. Нет, все-таки не обычная. На фоне всей этой хрени о медведевской оттепели звучало проговором – называлась цена не сговора и не компромисса (никто с ними и не думал договариваться), а цена привластного статуса, плата за право быть холуем. Нельзя было разбираться в прошлом, в совсем недавнем – в источниках легитимации власти. Совсем как на рубеже шестидесятых-семидесятых: хочешь быть при пайке, забудь про ГУЛАГ. Масштаб, может, и не тот, но моральная цена – та же. Разницы в забвении миллионов убитых и хотя бы одного убиенного нет. Называется это одинаково.

Лоялисты поставили перед собой невиданную задачу: построить под властью тандемократов общество, в котором не существует различения добра и зла, кроме как по принципу лояльности или нелояльности власти. Где нет такого общественного регулятора, как мораль, не соотнесенная с государственной целесообразностью. Да и права тоже нет. И это возвращение в варварство они именовали модернизацией. Авторитарной, правда, но модернизацией.

Целевая аудитория этих высказываний была очевидна, и она никуда не делась. Это та часть общества, которая устала от путинской безысходности, но сама на активные действия не способна. Эти люди поверят во что угодно и будут себя обманывать до конца, предпочитая собственные мечты чтению информационной ленты. Они никогда не будут сопоставлять известные факты, не будут замечать очевидного, но твердо будут уверены в существовании чего-то тайного и светлого.

И это не так называемые простые люди. Это интеллектуалы, всерьез относившиеся и относящиеся вот к такому лепету:

«Я призываю всех быть реалистами. «Все и сразу» – это принцип революции, а Медведев – вовсе не революционер и требовать у него революционных решений не стоит. Во всяком случае, сейчас. Надо начинать по чуть-чуть. С простого, с неопасного (с точки зрения возможности потери власти Медведевым). Освобождение Бахминой, небольшое ослабление репрессивной реакции на акции оппозиции, приглашение оппозиционно-настроенных людей в совет по правам человека, отставка главного московского милиционера, снятие Зязикова – все это пусть и небольшие, но позитивные знаки, свидетельствующие о том, что Медведев движется не в сторону усиления авторитаризма, а в обратную.

Это не значит, что все проблемы решатся в один день, их меньше не становится, но задача активной части общества и оппозиции – давить на Медведева, формировать вызовы, на которые он вынужден будет реагировать. Встав на этот путь «точечных изменений», Медведев рано или поздно столкнется с системными вопросами, требующими коренной ломки сложившегося режима. И мы должны настойчиво подталкивать Медведева идти по этому пути и не сворачивать с него, чтобы в итоге он дошел и до задач-максимум55.»

Эту чушь даже не стоит содержательно обсуждать – заклинания нет смысла анализировать. В одном ряду с этим и вера в магическую силу интернета, куда уйдут лучшие люди, дабы там совершенно чудесным образом новые технологии породили бы принципиально новые общественные отношения.

При этом изучение общества не поощрялось. С мая 2005 года, с IV Российского философского конгресса не прекращались попытки адаптации любомудрия к практическим нуждам пропаганды и агитации. агитпроповский аппарат заговорил о необходимости создания национальной философии, о второсортности государства без нее56. Важной была и тема конгресса – «Философия и будущее цивилизации».

И вот почему: ключевым вопросом власти было обоснование ее легитимности. Если пытаться представить некую сумму метаний и исканий первого путинского десятилетия, приходится признать: они были прямо противоположны тем, что наблюдались в перестройку. Тогда важнейшее место занимали поиски исторической легитимности – в прошлом. Новый политический режим искал обоснование легитимности в будущем: план Путина – спасение России, Стратегия-2020 и прочие мечтания.

Это существенное, но не единственное отличие. Перестроечные дискуссии были действительно общественными. Хоть они стимулировались и модерировались сверху, но вызывали живейший отклик. Новые же и дискуссиями не назовешь. Это были пиаровские кампании с мощным аппаратным обеспечением и практически нулевой аудиторией.

То есть, несмотря на демонстрацию благоволения к философскому сообществу, оно осталось без заметной поддержки, и не было привлечено к обслуживанию власти. Да и было бы странным, если бы политический режим, отказавшийся от экспертизы своих решений, не прибегающий к помощи прикладных научных дисциплин, вдруг приблизил бы философов. Они оказались не нужны даже в качестве аудитории, воспринимающей поучения власти, как это было в советские времена. Власти оказалось достаточно совсем небольшого числа людей.

В принципе, в покровительстве власти для философии, равно как для других научных дисциплин, а также для многих искусств, нет ничего заведомо плохого. Но в том-то и дело, что в нынешней ситуации философия в России, как и другие гуманитарные дисциплины, худо-бедно существует сама по себе, параллельно власти. Власть может заказывать музыку, но платить не собирается. Пугать и соблазнять исполнителей ей нечем и незачем.

Философия привлекала своей принципиальной беспредметностью – социологи, экономисты, независимые историки и политологи заведомо нелояльны власти, ибо лояльность определяется готовностью озвучивать то, что самой властью поручено, а не собственные наблюдения над действительностью. Шло это параллельно строительству привластных молодежных движений, которые представляли собой институт, тоталитарного общества нового типа – игрового и неиделогичного. Для него любой «изм» – лишний, утяжеляющий элемент. Он может быть одновременно и кантианским и православным, националистическим и космополитичным.

Между тем, реальные социальные предпосылки изменений были. И запрос на них тоже был.

Экономический рост – палка о двух концах. Он действительно несколько смягчает социальную напряженность, но при этом способствует росту самооценки и общественных притязаний изрядного числа самостоятельных и активных людей. И их никакой оттепелью не обрадуешь.

Была возможность возникновения ситуативной оппозиции, формирующейся из профессионалов, компетентных людей, лишенных, во-первых, возможности социального роста; во-вторых, возможности обсуждения с властью проблем страны в целом и своих задач в частности; в-третьих, не имеющих широкой общественной трибуны. Причем, в последнем следует обвинять не столько власть, сколько демократическую оппозицию.

В ложную медведевскую оттепель стало очевидным отсутствие внятных политических программ у оппозиции, ее нежелание замечать то, что центр общественной активности переместился в регионы, что концентрация внимания к происходящему в Москве – вплоть до объявления отставки Лужкова – достижением оппозиции, лишило демократическое движения общенациональной программы, раздробило его и послужило атомизации российского общества.

Никто не слышал тех, кто говорил о бесперспективности адаптации к властному дискурсу, необходимости человеческой альтернативы власти, которую не заменит никакое участие в выборах, никакие коалиции, создаваемые под очередные избирательные кампании. Никто не замечал вторичности демдвижений по отношению к власти, о том, что демократы ни разу не обращались к нуждам общества, не пытались инициировать дискуссии на общественно значимые темы, ограничиваясь лишь реакцией на выступления правящей элиты.

Ранее все исходили из того, что партии, движения, организации, позиционирующие себя как демократические, представляют собой нечто качественно иное, по сравнению с партией власти. Но в современной России политические декларации ничего не значат – здесь политические платформы реконструируются на основе политической практики. Стало ясно, что оппозиция качественно, то есть, в первую очередь, стилистически родственна власти. К руководству деморганизациями постепенно приходили люди без какого то ни было политического прошлого и опыта, – политтехнологические менеджеры, не имеющие ни знаний, ни убеждений, ни принципов, ни стратегических целей. И потому долговременно руководить политическими организациями они были не в состоянии, да и не входило это в их планы. Они были способны лишь осуществить их предпродажную подготовку.

Судя по некоторым частным свидетельствам, при формировании коалиций главным критерием было не столько политическое влияние, сколько спонсорский потенциал участников, что напоминало создание акционерных обществ, а не политических объединений57. Но это все, так сказать, расходная часть. А вот политические (неотделимые от экономических) дивиденды в нынешней России – это особый разговор. Что бы там ни говорили теоретики, демоппозиционные организации лоббировать чьи-либо интересы не в состоянии. Этот рынок монополизирован партией власти. Другое дело – соучастие в формировании фасадной демократии, в имитации политической жизни.

Власть демонстрировала живучесть, изобретательность, изворотливость и прочие качества, кои столь необходимы, дабы обеспечить собственную несменяемость, спокойствие и комфорт. При этом оппозиция ей не сильно мешала.

Валерия Новодворская в конце 2009 года заговорила о реставрации совка58. Но опыты всех предыдущих реставраций показывают, что никогда не бывает полного восстановления прежних моделей: происходит взаимодействие реставрируемого с тем, что возникло во время его уничтожения. Наблюдается исторический синтез. В данном случае синтез этот привел к возникновению новой модели тоталитаризма. То было движение в сторону дальнейшего отчуждения России и русских от человечества.

Это, собственно, и есть содержание тоталитаризма. В открытом обществе нация является посредником между человеком и человечеством, в тоталитарных общностях она становится инструментом отчуждения человека от рода человеческого. Идеальный тоталитаризм подразумевает полное расчеловечивание, но он не существует в реальности, как идеальный газ.

Тоталитаризм оказался весьма гибок и приспособлен к новейшим информационным технологиям. Он легко создавал иллюзию перемен, формируя свою новую лояльность в разных социальных группах – от дебиловатых членов привластных молодежек до высоколобых интеллектуалов, которых привлекало, как это уже часто бывало, возможность сотрудничества с властью в управлении страной. Правда, сотрудничества этого не было, и не предвиделось, но многим казалось, что есть такая перспектива.

Главной чертой так называемого протестного движения, завершившего краткий период медведевских иллюзий, было то, что во главе его были не интеллектуалы и не деятели высокой культуры, а представители культуры массовой, прекрасно вписавшиеся в новую систему. С прекращением игр вокруг Медведева они ощутили даже не угрозу своим статусам – их бы никто не тронул. Они были фрустрированы – их так и не позвали во власть. Нисколько не порицаю их успешность. Это были честные коммерсанты, но условия рынка требовали от них не столько славить власть, сколько не говорить лишнего.

А дальше – только вниз: через Болотную к Навальному, Ройзману, а кому повезло – к Путину на Валдай и в телевизор. Медведевское лепетто стало завершающим этапом в формировании тоталитарного социума, который по-прежнему выдавался за гражданское общество. Сейчас никто не вспоминает, что в само начале путинского правления, в ноябре 2001 года, администрация президента выбрала пять тысяч человек для изображения гражданского общества на Гражданском форуме59. То, что сам принцип отбора противоречил природе гражданского общества, никого не беспокоило. В дальнейшем все эти посиделки превратились исключительно в средство освоения бюджета. Впрочем, таким был и самый первый форум, положивший начало формированию тоталитарного социума, которое становилось все более автономным. Про Путина русская интеллигенция может сказать, что его Ельцин навязал. Но Навального в лидеры она точно выбрала сама и стала под него подстраиваться шаг за шагом, постепенно. И мигрантов можно травить, раз это целесообразно, и Крым – ну, как его вернешь, украинцы должны понимать, что нельзя зарываться. И с Грузией, знаете ли, не следовало церемониться. Уж не говорю про популизм и социальный вуайеризм, про откровенную навальную шариковщину, поразившую русскую интеллигенцию.