4 Как пройти путь к свободе и зрелости

4

Как пройти путь к свободе и зрелости

Как было бы хорошо, если бы личное развитие происходило легко и гладко. Возможно, у некоторых счастливчиков так и бывает. Но очень часто путь развития – то есть становления тем человеком, каким вы хотите быть, – оказывается мучительным и утомительным.

Историю собственного развития Ницше рассказывает в форме притчи. Это урок смелости перед лицом трудностей. Он говорит, что трудности в процессе развития совершенно нормальны. Свобода неизбежно предусматривает отделение: нужно оставить все дорогое позади – и это настолько тяжело, что порой хочется ополчиться на весь свет. Человек становится грубым и злым, но это все напускное.

Этот урок особенно тяжел для родителей, но в нем есть и утешение. Все дети неизбежно проходят период отделения от родителей и от всего, что им дорого. И это происходит не потому, что родители становятся ненавистны. Нет, они искренне их любят. Но, чтобы обрести свободу и независимость, им нужно отделиться. Любящему человеку рвать узы близости настолько тяжело, что на какое-то время он становится озлобленным и жестоким. Ницше не делает этот процесс проще, но хотя бы отчасти снимает сердечную боль.

«Можно предположить, что решительным событием для души, в которой некогда созрел и налился сладостью тип «свободного ума», стал великий разрыв, и что до этого она была душой связанной и казалась навсегда прикованной к своему углу, к своему столбу. Что вяжет крепче всего? Какие узы почти невозможно разорвать? У людей высокой и избранной породы – их обязательства: почтительность, присущая юности, робость и нежность ко всему издавна почитаемому и достойному, благодарность почве, из которой они выросли, руке, которая их вела, храму, где они учились поклоняться; их высшие мгновения будут сами крепче всего связывать и дольше всего обязывать их. Великий разрыв для таких связанных людей происходит внезапно, как подземный толчок: юная душа сразу разрывается, отрывается, вырывается – она сама не понимает, что с ней происходит. Ею управляет некое стремление, желание, давление: в ней просыпается желание и стремление бежать, все равно куда, во что бы то ни стало; жаркое, опасное любопытство к неоткрытому миру охватывает ярким пламенем все чувства. «Лучше умереть, чем жить здесь», – так звучит повелительный и соблазнительный голос. И это «здесь», это «дома» есть все, что она прежде любила! Внезапный ужас и подозрительность ко всему, что она любила, молния презрения к тому, что звалось ее «обязательством», бунтующее, деспотичное, вулканически пробивающееся желание странствий по чужбине, отчуждения, охлаждения, отрезвления, оледенения, ненависти к любви, возможно, святотатственный выпад и взгляд назад, туда, где она некогда поклонялась и любила, быть может, пыл стыда перед тем, что она только что делала, и вместе с тем восторг от того, что она это делала, упоенное внутреннее радостное содрогание, в котором проявляется победа, – победа? над чем? над кем?

Такие дурные и болезненные события есть часть истории великого разрыва. Это одновременно и болезнь, которая может разрушить человека, этот первый выплеск силы и воли к самоопределению ценностей, эта воля к «свободной воле»; и насколько болезненны все дикие попытки и странности, которыми человек освободившийся, отделенный теперь старается доказать себе свою власть над вещами! Он блуждает, полный жестокости и неудовлетворенных вожделений; все, чем он овладевает, должно ответить за опасное напряжение его гордости; он разрывает все, что его привлекает. Со злобным смехом он опрокидывает все, что находит скрытым, защищенным некоей стыдливостью; он хочет испытать, каковы все эти вещи, если их опрокинуть. Из произвола и любви к произволу он, возможно, направляет свою благосклонность на то, что раньше считалось плохим, – и с любопытством и желанием испытывать проникает к самому запретному. За его блужданиями (ибо он скитается беспокойно и бесцельно, как в пустыне) стоит знак вопроса, продиктованный более опасным любопытством. «Нельзя ли перевернуть все ценности? И, может быть, Добро есть Зло? А Бог – выдумка и хитрость дьявола? И, может быть, все вокруг ложно? И если мы обмануты, то не мы ли, по той же самой причине, и обманщики? И не должны ли мы быть обманщиками?» Такие мысли увлекают и уводят его в сторону – всегда все дальше и дальше. Одиночество окружает его, кружится вокруг него, становится все грознее, удушливей, томительней, эта ужасная богиня и… но кто сегодня знает, что такое одиночество?..

От этой болезненной изоляции, из пустыни этих лет испытаний еще далек путь до той огромной, бьющей через край уверенности и здоровья, которое не может обойтись даже без болезни как средства и своеобразного крючка для знания, до той зрелой свободы духа, которая есть и самообладание, и дисциплина сердца, которая открывает пути ко многим противоположным образам мысли. Еще далеко до внутреннего простора и чрезмерного изобилия, которые исключают опасность, что душа может потеряться на собственных путях или влюбиться и в опьянении замереть в каком-нибудь уголке; далеко еще до того избытка живых, целительных, восстанавливающих и воспроизводящих сил, который и есть показатель великого здоровья, до того избытка, который дает свободному духу опасную привилегию жить риском и отдаваться авантюрам: привилегию истинного мастерства и свободного ума! Посередине могут лежать долгие годы выздоровления, годы, полные многоцветных, болезненных волшебных изменений, управляемые и ведомые упорной волей к здоровью, которая уже часто решается рядиться и притворяться настоящим здоровьем. На этом пути есть такое состояние, которое человек такой судьбы позднее не может вспомнить без трогательного чувства: бледный, тонкий свет и солнечное счастье окружают его, он свободен, как птица, у него горизонты и высокомерие птицы, он обладает чем-то третьим, в чем объединяются любопытство и нежное презрение. «Свободный ум» – это холодное слово утешает в таком состоянии, почти что согревает. Нет больше оков любви и ненависти, живешь вне «да» и «нет», добровольно близким и добровольно далеким, охотнее всего ускользая, убегая, отлетая, улетая снова вверх; чувствуешь себя избалованным, как любой, кто видел под собой огромное множество вещей, – и становишься антиподом тех, кто заботится о вещах, которые его не касаются. И действительно, теперь свободный ум занимает лишь то (и очень многое!), что более его уже не заботит…

Еще один шаг в выздоровлении – и свободный ум снова приближается к жизни, правда, медленно, почти против воли, почти с недоверием. Вокруг него снова становится теплее, как бы желтее; чувство и сочувствие получают глубину, теплые ветры всякого рода овевают его. Он чувствует себя так, как будто у него впервые открылись глаза для того, что рядом. В изумлении он замирает: где же он был прежде? Эти близкие и ближайшие вещи – какими преображенными кажутся они ему теперь! Какую волшебную пушистость они приобрели с тех пор! Он с благодарностью оглядывается назад – благодарный своим странствиям, своей стойкости и самоотчуждению, своей дальновидности и своим птичьим полетам в холодные высоты. Как хорошо, что он не оставался, подобно изнеженному, скучному ленивцу, всегда «дома», «у себя»! Он был вне себя – в этом нет сомнения. Только теперь он видит самого себя – и какие неожиданности его ожидают! Какие неиспытанные ужасы! Какое счастье даже в усталости, в старой болезни и в ее приступах во время выздоровления! Как приятно ему спокойно страдать, прясть нить терпения или лежать на солнце! Кто, как он, поймет счастье зимы в солнечных пятнах на стене! Эти наполовину возвращенные к жизни выздоравливающие, эти белки – самые благодарные животные в мире, но и самые скромные. Некоторые из них не пропускают ни дня без маленькой хвалебной песни. Серьезно говоря, самое основательное лечение всякого пессимизма (как известно, неисправимого порока старых идеалистов и лгунов) – это заболеть, подобно таким свободным умам, долго оставаться больным и затем еще дольше выздоравливать – я хочу сказать, становиться «здоровее». Мудрость – глубокая жизненная мудрость – содержится в том, чтобы долгое время даже само здоровье прописывать себе лишь в небольших дозах.

И в это время среди неожиданных проблесков еще необузданного, еще изменчивого здоровья свободному, все более освобождающемуся уму начинает наконец раскрываться тайна великого разрыва, которая в непроницаемом, таинственном и почти неприкосновенном виде хранилась в его памяти. Он долго не решался даже спрашивать: «Почему я так далек от всех? Отчего так одинок? Почему я отрекся от всего, чем восхищаюсь, даже от самого восхищения? Откуда эта жестокость, эта подозрительность, эта ненависть к собственным добродетелям?» Но теперь он не боится спросить об этом громко и уже слышит нечто подобное ответу: «Ты должен был стать хозяином самому себе и хозяином собственным добродетелям. Раньше они были твоими хозяевами; но теперь они должны стать лишь орудиями, такими же, как и все другие. Ты должен был приобрести власть над своими «за» и «против» и научиться выдвигать и снова прятать их в зависимости от своей высшей цели. Ты должен был узнать, что все оценки имеют перспективу, понять отклонение, искажение и явную телеологию горизонтов и все, что относится к перспективе; и даже частицу глупости в отношении к противоположным ценностям, и весь интеллектуальный ущерб, которым приходится расплачиваться за каждое «за» и каждое «против». Ты должен был научиться понимать необходимую несправедливость в каждом «за» и «против» и понять, что несправедливость эта неотделима от жизни, что сама жизнь определяется перспективой и ее несправедливостью. Ты должен был прежде всего отчетливо увидеть, где несправедливости больше всего: именно там, где жизнь развита меньше, мельче, беднее всего, где она всего более первобытна и все же вынуждена считать себя целью и мерой вещей и во имя своего сохранения тайно, мелочно и неустанно подрывать и расшатывать все высшее, более великое и богатое. Ты должен был отчетливо понять проблему иерархии и то, как сила, и право, и широта перспективы одновременно растут вверх. Ты должен был… – Довольно, свободный ум уже знает, какому «ты должен» он повиновался, знает, что теперь он может сделать и что ему теперь – позволено…»

«Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов», 1878

Таков у Ницше список того, чему он сам научился в непростой для себя период. Смысл этого урока не в том, что мы должны усвоить то же самое. Нет, нужно постараться понять, чему мы (и наши близкие) научатся в результате болезненного опыта.

И наконец, вот истинное воплощение обычных, простых хороших вещей, которые мы некогда игнорировали или считали не заслуживающими внимания, но которые – теперь! – можно оценить.

«Благожелательность. К незначительным, но бесконечно частым и потому весьма важным вещам, на которые наука должна обращать больше внимания, чем на крупные, редкие вещи, следует причислить и благожелательность. Я говорю о проявлениях дружеского расположения в общении: улыбка глаз, рукопожатия и легкость, которые обычно окутывают почти все человеческие действия. Каждый учитель, каждый чиновник вносит этот компонент в то, что считает своей обязанностью. Это постоянное проявление нашей человечности, лучи ее света, под которыми все растет. Особенно в самом узком кругу, внутри семьи, жизнь зеленеет и цветет только в силу этой благожелательности. Добросердечие, дружелюбие и сердечная вежливость – это не иссякающие ручьи бескорыстного инстинкта. Они оказали гораздо более сильное влияние на культуру, чем намного более знаменитые проявления того же инстинкта, то есть сострадание, милосердие и самопожертвование. Но мы привыкли пренебрегать ими, и действительно – не так уж много в них бескорыстия. Тем не менее сумма этих маленьких доз огромна; их совокупная сила принадлежит к числу самых могущественных сил.

Точно так же в мире можно обнаружить гораздо больше счастья, чем видят мутные глаза. Нужно лишь правильно считать и не забывать о всех тех моментах небольшой радости, которых так много в каждом дне каждой, даже самой угнетенной, человеческой жизни».

«Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов», 1878

Данный текст является ознакомительным фрагментом.