Привет от Эльды

В штабе постепенно произошли большие перемены. Переводчиком с английского взяли майора Калину (Эрни), с которым я познакомился еще в «золотой клетке[2]». Но он оставался на этой должности недолго. Вскоре Калина не поладил с Кашпаром, не разрешавшим ему жить в штабном объекте с израильской гражданкой, на которой он женился. Тогда Калина разорвал трудовое соглашение и уехал с женой в Англию.

Его место занял бывший майор чехословацкой армии Корда, под конспиративной кличкой Денис. Во время второй мировой войны он служил в штабе генерала Ингра. После освобождения был членом чехословацкой военной миссии в Италии, которая занималась чехословацким трофейным имуществом и обеспечивала репатриацию остатков войск, посланных сюда в свое время протекторатным правительством. Корда (Денис) владел английским в совершенстве и был хорошо знаком с военной и технической терминологией.

Кроме Корды к нам поступили еще несколько офицеров чехословацкой армии, большинство из них бежало весной 1949-го в Германию: капитан Венделин, бывший майор генерального штаба Ботлен, майор Чермак и другие. Венделин (Сирил) и Ботлен были прикомандированы к военному сектору полковника Чамбалы, но в то же время в их обязанности входила отправка агентов в ЧСР.

Среди них выделялся Ярослав Венделин: чтобы пользоваться большим авторитетом у подчиненных, он выдавал себя за майора, хотя объявился в эмиграции в звании капитана. Он утверждал, что коммунисты отказались признать за ним высший чин, который принадлежал ему по праву. Венделин (Сирил) был военным с молодых лет. Перед войной он учился в военной академии в Границах, во время оккупации сражался в партизанском отряде в Моравии. После освобождения Венделин отправился в Западную зону Германии в качестве члена комиссии по репатриации, но вскоре вернулся в Прагу и снова начал учиться в военном учебном заведении. Тут его застигли февральские события. Еще до окончания учебы он бежал с помощью французского военного атташе генерала Филиппа, в апреле 1949-го, в Западную Германию. Вскоре мне довелось ближе познакомиться с Венделином при обстоятельствах, до известной степени комических.

На освободившееся место шофера, которое занимал подполковник Главса, пока он не эмигрировал, поступил майор Чермак, получивший конспиративную кличку Чарли. Должность шофера была очень важной: каждый шофер знал, например, все акции курьеров, которых он отвозил к границам ЧСР и поджидал при возвращении. Он должен был в совершенстве владеть английским, чтобы объясняться с работниками американской разведки и с сотрудниками американской полиции. Кроме должности шофера Чермак выполнял функции офицера связи и, так же как и я, занимался изготовлением фальшивых документов.

Руководство так называемым третьим сектором, занимавшимся сбором сведений относительно чехословацких органов госбезопасности и закрытых зон в приграничье, было возложено на бывшего капитана службы госбезопасности Зеленку. Одновременно он выполнял обязанности начальника полиции в лагере для беженцев Егергоф и в людвигсбургских казармах. Он не жил в штабе, но приезжал сюда и лично докладывал Кашпару. Учитывая расширение нашей группы, Катек выделил для нас вспомогательное помещение в Бенсгейме, которое получило конспиративное название «Рокки-хауз». Туда перебрался Юрай Савик и все руководители секторов, включая военный, так что в помещении штаба в Дармштадте остались только Кашпар, который сохранил за собой руководство сектором авиации, Чермак, в то время когда он не был занят выполнением своих обязанностей шофера, административные работники Юранеки и я в должности политического референта и пресс-референта.

Едва была проведена эта реорганизация, в штабе появился новый человек. Это был довольно высокий широкоплечий мужчина лет пятидесяти, в сером, хорошо сшитом костюме. Он прошел через здание штаба и исчез в кабинете полковника Кашпара.

Кашпар (Кениг) вечером устроил в его честь прием. Подавали коньяк, виски, красное и белое вино. Присутствовал только самый узкий состав сотрудников: Кашпар со своей женой Эленой, супруги Юранеки, Чермак и я.

— Полковник Чарльз, — с улыбкой представился вновь прибывший.

Я знал от майора Калины, что Чарльз — конспиративная кличка Катека. Он безупречно говорил по-чешски, вел себя вполне непринужденно и показался мне весьма симпатичным и приятным. Почти все время он улыбался. Попеременно обращался ко всем присутствующим и часто менял темы разговоров. Меня он расспрашивал об обстановке в Болгарии, хотел знать обстоятельства, сопутствовавшие аресту Николы Петкова, интересовался делом врача американского посольства, который был в 1947 году арестован болгарской полицией за антигосударственную деятельность.

— Я очень рад, доктор, — сказал мне Катек с улыбкой, — что вы работаете в группе полковника Джерри.

Катек имел в виду Кашпара, Джерри — еще одна кличка нашего шефа.

— Нам очень нужен человек такой квалификации, как вы, — продолжал он. — Когда в марте меня спрашивал полковник Майкл из американского посольства в Праге, представляете ли вы для нас интерес, я тут же попросил его, чтобы вас переправили через границу. Надеюсь, вы теперь не жалеете о вашем тогдашнем решении?

Я ответил ему в том же тоне:

— Ни в коем случае, господин полковник. Я хотел бы выразить вам мою благодарность за все, что вы для меня сделали.

— Не стоит благодарности, доктор Вильям. Полагаю, что вы со временем вознаградите нас за наши заботы усердной работой в здешней группе. Так что, какие уж тут благодарности...

Я был рад, когда Катек обратился затем к супругам Юранекам. Теперь я знал, что не Кашпар меня рекомендовал Катеку, как он неоднократно подчеркивал, а, напротив, Катек — Кашпару. Кашпар, вероятно, вообще не имел понятия о том, что я хочу покинуть Чехословакию. Но он хвастал своими благодеяниями и умел прекрасно использовать ту благодарность, которую они должны были у меня вызвать.

В ближайшие дни я понял, почему нас посетил Катек. В районе Бора у Тахова при извлечении из тайника материалов был арестован Ярослав Бальник (Генри), мой надежный проводник во время путешествия в Братиславу. После недавнего ареста Алоиза мы потеряли еще одного отличного курьера, знавшего Катека и Кашпара и способного точно установить их личность по фотографиям. Кроме того, Генри знал многих других сотрудников штаба, мог подробно описать дармштадтскую виллу и вспомогательные помещения, маршруты переходов через границу, мог также выдать своих сотрудников на территории Чехословакии.

Поэтому Катек попросил Кашпара послать надежного человека в Нюрнберг к бывшему капитану органов национальной безопасности Венеру, который в прошлом работал в пражском министерстве внутренних дел. Тот был связным офицером группы Кашпара и регулярно переправлял Бальника в республику — в частности, к одному бывшему сотруднику органов национальной безопасности из округа Тахов, который добывал Венеру разного рода информацию, а теперь тоже был арестован. Представлялось более чем вероятным, что чехословацким органам удалось разоблачить Венера (он же — Эрих). Я ни минуты не сомневался в том, что была раскрыта и моя поездка в Братиславу, и сам инженер Закольский. Каждый арест курьера означал разгром, но теперь этот разгром был особенно чувствительным. Видимо, и Кашпар признал, как неосторожно было разрешать Генри пребывание в штабе и ничем не ограничиваемое общение с его работниками.

В Нюрнберг к капитану Венеру (Эриху) должен был по приказу Кашпара ехать я. Мне было уже не привыкать к таким поручениям: когда речь шла о каком-нибудь «деликатном» вопросе, который требовал абсолютной секретности, Кашпар большей частью выбирал меня и, вероятно, потому, что я действительно умел молчать. Например, я незаметно привозил чемоданы арестованных курьеров из лагеря в штаб, чтоб никто так ничего и не узнал толком. Кашпару, таким образом, удавалось добиваться исполнения приказа, запрещавшего упоминать об агентах, ликвидированных на территории Чехословакии.

И на этот раз Кашпар послал за мной машину с шофером Чермаком, и мы поехали. Я должен был сообщить капитану Венеру, что Кениг отзывает его в Геддернгейм, где он должен временно поселиться в «золотой клетке». Вопрос о дальнейшем его назначении решит после возвращения из Вашингтона полковник Катек, который установит, насколько Венер дискредитирован. По дороге в Нюрнберг Чермак выяснял, нельзя ли нам остаться хотя бы на полдня в городе; у него там знакомая, с которой ему хочется повидаться. Мы договорились, что сначала заедем к Венеру, потом каждый из нас отправится на часок в город.

После того как я выполнил поручение, я пошел пройтись по нюрнбергским улицам. Это было приятным нарушением обычного казарменного режима. Я прогуливался без определенных целей, разглядывал витрины, а так как погода испортилась, зашел в маленький кабачок.

Я всегда рад посидеть за стаканом хорошего вина, но кислое и водянистое пойло, которое мне здесь подали, не доставило обычного удовольствия. Последствия войны сказывались в Германии на каждом шагу: в голодных продовольственных пайках, в недостатке кофе и сигарет, в плохом качестве вин. Я не привык к этому — продукты, которые выдавали нам, имели американские этикетки, и даже теперь, через много лет, я могу назвать их превосходными.

Я задумался и не заметил пожилого мужчину, который остановился у моего стола с сигаретой в руке.

— Разрешите прикурить?

Склонившись надо мной, чтобы зажечь сигарету, он быстро и едва слышно произнес по-английски:

— Во внутреннем кармане пальто у вас письмо от брата. Прочитав, уничтожьте.

Прежде чем я успел прийти в себя от удивления, человек исчез. Провокация! Это было первое, что пришло мне в голову. Они хотели убедиться, что я действительно сжег за собой все мосты. Они испытывают мою преданность с помощью такого примитивного средства. Кашпару, видимо, не дает покоя история с письмом. Ну что ж, увидим.

Я пытался вести себя как можно естественнее. Конечно, я постарался незаметно осмотреться. Никто из присутствующих в кабачке не показался мне подозрительным — а неизвестного человека и след простыл. Я заплатил, не торопясь взял пальто с вешалки и вышел. Во рту сохранился вкус кислого вина, а мозг сверлила мысль, что мне надо быть начеку...

У меня еще оставалось время. Через ткань я удостоверился, что в кармане действительно что-то появилось. На улице я не решался вынуть письмо. После примерно двадцатиминутной прогулки, когда я, все время оглядываясь, убедился, что за мной никто не следит, мне удалось обнаружить в развалинах на углу одной из улиц подходящее место. В задней стене полуразрушенного здания была глубокая ниша, я зашел туда и с нетерпеливой поспешностью разорвал конверт. Едва взглянув, я узнал почерк Фердинанда. Он писал:

«Миша! Наконец-то я нашел возможность написать тебе, не подвергая тебя при этом опасности. Во-первых, прими сердечные приветы от меня и особенно от матери. У нее, бедняжки, не очень хороши дела со здоровьем, годы дают себя знать. Но все же она не забывает тебя и требует, чтобы я как-нибудь передал тебе привет и пожелание всего лучшего.

В общем, мы живем неплохо. А как ты? Я все не могу понять смысл твоей эпопеи. Уж если тебя кто-нибудь знал хорошо, так, думаю, именно я. Ничто не сотрет из моей памяти совместно прожитые годы — и детство, и то время, когда мы сражались в партизанском отряде. Ведь и у нас, как у всякого другого, была только одна жизнь, но мы не боялись рисковать ею. Правда? Не представляю, как ты теперь живешь? Что делаешь? Как твои дела? На все эти вопросы мне бы очень хотелось получить вразумительные ответы.

Я нашел надежного человека, который обещал мне разыскать тебя и заверил, что это ни в коем случае не причинит тебе каких-либо неприятностей. Я не буду называть его, но мы договорились, что он в подходящий момент и в безопасном месте подойдет к тебе и передаст привет от ЭЛЬДЫ. От него ты можешь узнать о нас все. Но не позволяй застать себя врасплох. Если ты сочтешь мое предложение неразумным, не отвечай такому человеку вовсе. И, наоборот, если тебе покажется беседа с ним уместной, ответь ему: «Господи боже мой, что этот дикарь поделывает?»

Тогда он тебе сообщит кое-что, что тебя, по-моему, должно заинтересовать. Если ты захочешь — а мне бы этого очень хотелось, — ответь ему, как я тебе советую. Сделай это в наших общих интересах.

Еще раз шлет тебе привет твой Эльда.

Р.S. Письмо немедленно уничтожь».

Я несколько раз перечитал письмо. До того как я распечатал его, я готов был дать голову на отсечение, что Кашпар мне подстроил ловушку. Потом меня удивил почерк Фердинанда. А что, если почерк брата кто-то искусно подделал? Савик в свое время мог ведь принести кроме моих документов и что-нибудь, написанное его рукою.

Но подпись уж наверняка не вызывала сомнений. Сегодня никто в целом свете, кроме меня, матери и брата, не мог знать, что в двухлетнем возрасте я назвал шестилетнего Фердинанда — «Эльда», что на ребячьем языке обозначало «Ферда». Это имя сохранялось и в то время, когда мы уже подросли. В шутку я называл так брата и будучи взрослым. Но никто другой этого не знал, это было мое изобретение, и я ревниво оберегал свои авторские права. И вот теперь Фердинанд воспользовался детским воспоминанием, чтобы доказать мне, что письмо написал действительно он. Но если это так, значит, всякая провокация исключается и Кашпар не имеет к этому никакого отношения.

Я аккуратно спрятал конверт в карман и стал напряженно размышлять. По логике моего положения, мне следовало бы передать письмо полковнику. Таким образом, инцидент был бы исчерпан и в том случае, если письмо фальшивое, и в том, если оно подлинное. Но только... Что-то во мне противилось такому решению. А может, это был страх. Двойной страх. Я боялся, что раскроется мое членство в КПЧ, если письмо подлинное и Кашпар предпримет расследование, и в то же время мне было страшно навсегда отрезать для себя путь к матери и брату. Я вынул конверт из кармана, чиркнул спичкой, закурил сигарету и поджег краешек бумаги... В конце концов, я могу информировать Кашпара и об уничтоженном письме.

Я направился к месту, где мы должны были встретиться с Чермаком. Мои мысли упорно продолжали вертеться вокруг только что происшедшего.

Я отлично понимал смысл предложения, если оно действительно исходило от брата, то есть с чехословацкой стороны, и попытался скомбинировать факты, казавшиеся мне бесспорными: Юрай Савик виделся с Фердинандом, а последний не оставил этот визит в тайне. Арестованные агенты Алоиз и Бальник (Генри) заговорили. Чехословацкая секретная служба меня, очевидно, наметила в качестве возможного объекта для сотрудничества. Чего они могут от меня потребовать? Как они поведут себя, если я откажусь?

Домой я вернулся в прескверном настроении. Были минуты, когда я проклинал несправедливость судьбы. И даже когда переступал порог моей комнаты, я еще не решил, как быть: идти к Кашпару или нет.

В конце концов во мне победило естественное для каждого человека стремление хотя бы отдалить неприятности. Я прилег, успокаивая себя обычным для нерешительных людей аргументом: как-нибудь обойдется.

На другой день я опять не решился подать рапорт, а только внимательно присматривался к полковнику: не проявит ли он каких-нибудь признаков нетерпения, которые убедили бы меня в том, что письмо было только провокацией. Я был готов моментально отреагировать, предупредить шефа и в последнюю минуту спасти свою шкуру.

Время шло. Я старался отвлечься от своих мыслей и с удовольствием прочитал пачки только что прибывших газет. Полковник несколько раз заходил ко мне, чтобы узнать, над чем я работаю. Регулярно, контролируя работу каждого, он открывал двери неожиданно, без стука, появлялся на пороге в самое неурочное время, и горе тому, кто занимался не тем, чем ему полагалось. Мы привыкли к его методу контроля, и меня его визиты скорее успокаивали и укрепляли в убеждении, что не происходит ничего необычного.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды, примерно через неделю, Кашпар не объявился мрачнее тучи и на меня не обрушились новые неприятности. Он пришел сообщить, что в Чехословакии провалился еще один наш человек — Громадка, по кличке Тедди. Это было дурным известием, ведь Громадка — мой агент, я отправлял его в республику, а за ним и еще пятерых.

Кашпар недавно поручил мне кроме обработки газетных материалов и изготовления фальшивых документов функции офицера связи. Он прикомандировал ко мне шестерых агентов, которых я обучал, давал им задания, они должны были посещать определенных лиц по указанным адресам и передавать им письма от родственников, бежавших за границу, с предложением участвовать в шпионской деятельности. Постепенно я их начал посылать в Чехословакию. Громадка был первым.

Тедди, как выяснилось, арестовали прямо на квартире человека, которого он должен был привлечь к сотрудничеству с нами. Это был мой личный провал, и Кашпар дал мне это понять достаточно бесцеремонно. Если бы арестовали еще нескольких из посланных мною агентов, на меня пало бы серьезное подозрение...

Зная об этом, я мог точно предсказать свое будущее, потому что известна была судьба других неудачливых офицеров связи. С тяжелым сердцем я отправился в Людвигсбург, чтобы незаметно вывезти вещи Громадки из лагеря.

На этот раз я особенно тщательно старался утаить судьбу курьера. Чтобы не привлекать ненужного внимания, я не поехал в лагерь на машине, а вышел из нее на окраине города, чтобы пройти остаток пути пешком.

Я шел по хорошо знакомым мне улицам, направляясь к лагерю. На одном перекрестке ко мне приблизился человек средних лет и обратился по-немецки:

— Добрый день, извините, я ищу лагерь для чехословацких беженцев, но заблудился. Не покажете ли вы мне, как пройти туда?

Я ответил ему, что он может идти со мной. Он поблагодарил и довольно улыбнулся. После нескольких минут молчания он вдруг сказал:

— Я должен вам передать привет от Эльды.

Я остановился и почувствовал, как бледнею. Потом снова зашагал. Неизвестный внимательно смотрел на меня и выжидательно улыбался. Когда же он заметил, что я не способен промолвить ни слова, он быстро добавил:

— Я жду, господин Панек. Достаточно двух слов, и я тут же уйду, зная, что вы согласны....

В моем разгоряченном мозгу как молния мелькнула мысль: что, если это человек Кашпара? Я знал, о каких словах идет речь, — это был пароль из письма Фердинанда. Но что-то во мне все же противилось, мною овладел страх и возмущение одновременно. Кто бы он ни был, видимо, он считает меня совсем уж простачком, которого можно поймать на любую приманку. Так нет же! И я раздраженно отрезал:

— Я вас не понимаю... И мое имя не Панек...

У незнакомца, видимо, был заранее заготовлен ответ, потому что он тотчас же извинился:

— Простите, я, вероятно, вас спутал с кем-то. Не сердитесь, пожалуйста! До свидания.

Он перешел на другую сторону улицы и исчез среди прохожих.

По возвращении из лагеря я сдал личные вещи Тедди в штабную канцелярию и пошел прилечь, сказав, что почувствовал себя плохо. Мне действительно было нехорошо: голова буквально раскалывалась. Но уснуть все никак не удавалось. Мной снова овладели неотвязные мысли о мрачном конце, который меня, без сомнения, ждет.

Те или другие непременно прижмут меня к стене. Каждая разведка отличается настойчивостью и упрямством. Если я буду защищаться, меня просто-напросто устранят... или пустят по миру нищим. Я уже казался себе жалким зернышком между тяжелыми жерновами. Во всяком случае, мечтам о спокойной жизни теперь конец...

Дальнейшие события показали, что я был прав.

В воскресенье, как обычно, я пошел в Дармштадте в церковь. Кениг усиленно рекомендовал мне посещать ее, хотя сам был неверующим. Он говорил, что я не должен отказываться от духовных наставлений, даваемых религией, и, кроме того, он считал моей обязанностью хорошее знание церковной политики, точнее — ватиканских дел, многие познания в этой области я приобрел когда-то в Риме.

Я не возражал против посещения церкви. Да и что я мог иметь против? Минуты, проведенные в храме, были для меня идиллическими мгновениями спокойствия и возможности сосредоточиться, для чего обычно не было ни времени, ни подходящей обстановки.

Но на этот раз мне не суждено было насладиться покоем: только я успел сесть на свое обычное место на второй скамейке, ко мне подсел «мой человек» из Людвигсбурга. Я узнал его с первого взгляда, но не позволил отвлекать себя и углубился в один из молитвенников, лежавших на скамейках в большом количестве благодаря заботам церковного управления. Через минуту этот человек слегка коснулся моего колена и прошептал:

— Страница тридцать девять.

Не спеша, я перелистал молитвенник и на указанной странице нашел маленький листок бумаги, на котором было написано:

«Снова привет от Эльды. Осторожность — мать мудрости. Но будьте благоразумны. Вы послали на родину пять человек. Хотите потерять их? Я могу это устроить. Всякому терпению приходит конец. Время не ждет. Свое согласие вы можете выразить, оставив по окончании службы молитвенник открытым на странице тридцать девять. Даю вам сроку четырнадцать дней».

Я читал записку и притворялся совершенно спокойным. Но спокойным я не был. Предупреждение в записке было весьма красноречивым. «Там» понимали мою осторожность и недоверие, но торопились. Мне было дано только четырнадцать дней для размышлений. Видимо, их планы в отношении меня не терпели отлагательств. Они шли на риск, вынуждая меня немедленно принять решение. Если ты не возьмешься за ум, мы заберем твоих агентов и Кашпар тебя хорошо отблагодарит!

Невероятно! Они совершенно точно нащупали мое самое слабое место в данный момент. Арест Громадки должен был придать большую убедительность их предложению и показать, что они могут принудить меня к чему угодно. Две встречи в одну неделю походили на ультиматум.

Приказ, сформулированный в записке, я исполнил в следующее воскресенье. Молитвенник остался после мессы открытым на странице тридцать девять.