Сергей Шаргунов ОРЁЛ ВАНЯ

Сергей Шаргунов ОРЁЛ ВАНЯ

Отрывок из романа "Птичий грипп"

Он был похож на орла. С детства его отличал от других орлиный взор. В орлином взоре запечатлена гроза.

Клюв ему погнули в последнем классе на занятии по физкультуре: учительница довела их до одури бегом по кругу и прыжками, и они налетали друг на друга, ничего не соображая. Одноклассник заехал Ване плечом по носу, и нос наклонил вниз.

Из всего своего гардероба Шурандин предпочитал безразмерный серо-коричневый мохнатый свитер, напоминавший орлиное оперение. Причудливым объектом гордости были также ногти – длинные, ухоженные, сероватые когти.

Итак, Шурандин был писатель, но однажды ему надоело писать, хотя написал он за короткую жизнь мало.

Еще каких-то пять лет назад Шурандин не был писателем. Но он выскочил из ряда вон. Он нагло выломился, и знал: что бы ни написал, получит читателя, обрастёт шумом восхищения и злобы.

Сначала он сочинял рассказы. Печатал их на компьютере вслепую, не контролируя себя, чтобы не тормозить, а, отбарабанив страницу, обнаруживал лихой слог. Он рассказывал про свой первый поцелуй в летнем детстве, про то, как при нём мужик в ярко-красной куртке прыгнул под поезд в метро, про то, будто надоедливая учительница по физкультуре превратилась в тёмный, крепко заваренный чай.

Закончил школу, поступил в языковой вуз. На экзамене по французской грамматике, когда надо было готовиться к ответу, Шурандин увлечённо – мелко-мелко, чтобы не разоблачили – записывал строчки из нового рассказа. Ребята опоздали на автобус, и теперь они в ночной прохладе, на краю осеннего пугающего леса, а по дороге редко носятся ослепительные слитки машин… Сочинив, он скомкал листок и запрятал в карман.

Иван старался не поддаваться на провокации. Каждый предмет, любая деталь, первый встречный, всё становилось образом-провокацией. Ваня боялся запутаться и погрязнуть в образах. Боялся их запоминать. Всё равно образы забываются, и, попытавшись их воспроизвести дома, засев за компьютер, он только понапрасну будет ломать голову.

На первом курсе Шурандин решил отнести подборку рассказов в журнал "Новый мир". Он слышал, что это главный журнал в литературе. Туда и направил свои стопы.

Он нёс рукопись, на самом деле не очень-то веря в успех. Он вылез из метро "Пушкинская" и побрёл в редакцию, еще не подозревая, что с каждым шагом приближается к победе, и каждый квадрат асфальта под кроссовками укорачивает его путь. Шаг, опять шаг. Дверь в переулке. Клавиша. Гудок. Дверь запиликала.

Рассказы взяли. Он написал новые, взяли и их. И всё же – журнал-толстяк был высоколоб. А вдруг я сушёный эстет, а? – спросил у себя Шурандин.

Он написал повесть. Лихорадочно, за двадцать дней настучал на компьютере всему свету – историю ненормальной страсти подростка к коварной, криминальной и отвратно обольстительной бабе. Про любовь. Журнал струхнул печатать.

Шурандин пошёл в ночной клуб, всю ночь плясал на танцполе с девчонкой из Перми. На рассвете он сел с девчонкой за столик на зябком воздухе у клуба, и, пьяно шепелявя, она спросила, чем он занимается. Пишет он…

– Так есть же премия! – неожиданно шумно обрадовалась она. – По ящику показывали. Отошли туда! Потом – с тебя французские духи.

Эта рассветная девочка так, хмельным мимоходом обмолвившись о какой-то премии, дала ему импульс.

Он отправил повесть в большом жёлтом конверте.

Через полгода премию ему вручали. Он обыграл сорок тысяч своих соперников…

Ночь после премии Шурандин опять провёл в клубе. Кто бы мог подумать – он её встретил снова, пермскую девочку! Она увивалась вокруг крупного, агрессивного бугая. Иван начал приближаться, танцуя, но эта девушка в скользящих оранжевых и розовых бликах, словно осыпаемая икринками, сделала страшные глаза: я не знаю тебя, не лезь, а ну пляши в тот край! Он чувствовал похоть и одиночество, и не желал подтанцовывать ни к кому больше. Музыка ритмично трахала мозг. Блики скользили, тьма колебалась, невидимые рыбы метали электрическую икру…

Наутро, обвязав лоб мокрым полотенцем, он сел за роман. Про то, как погибнет в войне с миллиардным Китаем. И сделал за месяц.

Стали выходить книги. Он стал писать с оглядкой, вдумчиво, заранее просчитывая мнение критики. И поймал себя на том, что наблюдательно, со стариковской бдительностью озирается, карауля образы. Он усаживался за текст, но, совершив легкую пробежку по клавиатуре, возвращался к началу – перечитывал первое слово, менял на синоним, подбирал иной вариант, пока не выдыхался…

Вот оно, бесплодие!

И тогда он решил стать политиком.

Шурандин придумал собрать на литературный вечер друзей-писателей, чтобы те почитали прозу и стихи. И позвал на этот вечер важного думца, у которого просил оплатить фуршет – водку, сок и сэндвичи. Друзей-писателей Шурандин бодрил, превращал, оторванных и нелюдимых, в компанию, вместе они пили, болтали, болтались по Москве… Какими они были? Некая застенчиво-резкая девица, автор скандальных новелл, румяная, красноволосая, дородная, похожая на красный фонарь. Совсем другая – хрупкая блёклая девчушка-стихотворица, похожая на былинку. Коренастый замкнутый паренек с Урала, прозаик, похожий на запылённый валик советского дивана. Нервно-улыбчивый, похожий на зубочистку, москвич, бросивший всё и уехавший лесничим на Алтай, откуда он вернулся с покладистой раскосой женой.

Думец был вальяжный, сам себя он называл "империалистом". Ему предсказывали быть президентом. Шурандин узнал его мобильный. За завтраком, копаясь вилкой в омлете, набрал.

Думец ответил на незнакомый вызов.

– Да-а? Очень интересно, – сказал он бархатно. – Иван? Давайте мы поступим так…

Через сутки у Шурандина оказались деньги на фуршет.

Небольшой зал старинного особняка с сероватыми подгнившими колоннами. Вечер начался, а политик опаздывал. Зал наполнили старики и студенты. Не успела стихотворица-былинка прочесть первое стихотворение о далекой деревне, где сеет грибной дождик, – за окном хищно заулюлюкала мигалка. Минуту спустя в зал под охраной неторопливо вошёл с добродушной полуулыбкой будущий президент.

Его опытные глаза столкнулись с пронзительными шурандинскими и мягко сощурились.

Иван понял: будем дружить.

Политик сидел весь вечер на первом ряду, и выглядел он раскованно, непринуждённо, но при этом не делал ни одного лишнего, случайного движения, почти не шевелился.

Весь вечер Иван сгорал со стыда, точно впервые услышал своих друзей! Их тексты были похожи на жалобы. Это были парни с руками и ногами, девицы в соку, и тем постыднее звучали слова, зачитываемые с листков. Чудовищная гниль душевной нищеты! Стихи про пальто без рукава и обрывок сырой газеты, "набитый ржавью табака", проза про дешёвые макароны и миому матки у двоюродной тёти. Зачитывая эти унылые гадости, молодые, цветущие, неопрятно одетые писатели признавались: мы конченые чмошники, и жизнь наша не жизнь – дрянная житуха. Дай нам денег, дядюшка политик, мы хотим в твой мир. Мы завидуем твоей мощной, летящей поверх пробок машине, нарядному залу думских заседаний, прохладному кабинету с ярким привидением аквариума, твоей славе – миллионы сердец трепещут, когда на экране ты схлестываешься с господином Ж…

А мы сегодня выпьем, сколько дадут, и поплетёмся в темноте к метро, и разъедемся кто-куда – кропать и вымучивать сволочные строчки...

Через неделю политик позвонил и пригласил Шурандина на ужин.

Забавы ради?

В субботний вечер встретились на Ленинском проспекте у магазина "Кот и пес" (Иван жил в доме над магазином). Чёрный бумер он заметил сразу, вокруг машины застыли охранники, напряжённо высматривая киллеров. Шурандин приблизился, и из раскрытой дверцы ему навстречу потянулись улыбка и нос…

Они поехали за город, в особняк. Думец был находчивым и искромётным. Он напоминал итальянского актёра. "Какой контраст с литераторами, нудными мудилами, которыми я по недоразумению окружён!" – думал Иван, глотая вино. Позднее подъехала жена политика с вишневыми губами, в обтягивающем шоколадном платье. Когда-то она училась в Инязе, на том же отделении, что Ваня. Он рассказал ей про нынешний день профессоров-старожилов, пытавших ещё и её… Было весело, смешно, сладко, и на минуту Шурандин даже забыл, кто принимает его в гостях, просто симпатичный мужик и симпатичная женщина, они ярко переглядывались, расспрашивали его, как мальчика с улицы, который попал к ним на ужин, а после ужина навсегда растает… Ведь своих детей у них не было!

И вдруг он пресёкся, глянул на слушателей, как бы что-то вспоминая.

Резко включил орлиный взор. Нахмурил брови. Натянул кожу носа.

– Я решил заняться политикой.

Зачем он это сказал?

Мигом политик померк и недовольно отставил бокал, поднесённый ко рту. Мигом его жена выразительно зевнула – приглашая кого-то ко сну, а кого-то и вон…

Но Шурандин уже не выключал орлиного взора.

– Какой еще политикой? – устало спросил хозяин.

– Я создаю молодежную организацию, – ответил Иван, не моргая. – Вы мне поможете?

Он поднял бокал.

Политик помедлил, рассмеялся, и тоже поднял бокал. Легкий звон… Хозяйка поспешно схватила вино, и округлив глаза: "Мальчики, а про меня забы-ыли?" – присовокупила свой звон к их звону.

"А, ерунда! Чего-нибудь ему подкину", – очевидно, сообразил политик.

Начав новую жизнь, Иван стал терять орлиную внешность. Он был вынужден сменить мутный многолетний свитер на ладный темно-синий костюм функционера. Богемные ногти аккуратно остриг. Но взгляд его оставался прежним – грозой.

Думец дал Шурандину кабинет на улице Большая Никитская. Сотрудники из других кабинетов неодобрительно косились. В них рождалась смутная тревога: не грядут ли перемены, не набедокурит ли этот новичок, не нанесёт ли удар им по кошелькам?

Иван поместил в кабинете скандальную новеллистку, похожую на красный фонарь, и назначил ее секретаршей. За интернет-сайт новой организации стал отвечать уральский грустный прозаик. Сайт получился яростный, живёхонький, состоящий из забавных лоскутков – стихов, памфлетов, первых вестей.

Как назваться?

Они долго обменивались бредом, пока не остановились на простом: "За Родину!". Название обязывало сражаться, дорожить родной землей, и отчаянно кричать, распахивая рты… Так появился девиз – модернистская частушка: "Мы разгоним силы мрака! Утро! Родина! Атака!" Из последних трёх слов сокращённо получалось: "Ура!" Фронтовое русское "ура", пахнущее мокрой глиной окопа, спиртом и ещё чем-то сочным и горьким, вроде раздавленных зубами ягод рябины.

Идеология организации была простая – любовь к России и любовь к народу, но была еще тайная, нутряная идеология – освежевать политику и освежить литературу, научить пацанов писать стихи, а усложнённых поэтов строить баррикады… Марсианский проект.

Возникли первые люди. Леонид Разыграев, тридцатилетний крепыш, приехал в Москву из сибирского Ангарска. Он открыл тут небольшое дело – поставил жену торговать мехом на рынке. В метро увидел наклейку "За Родину!", позвонил, пришёл. Боксёр, восьмой ребёнок в семье, раньше Разыграев был бандитом, и в спине, под лопаткой, у него сидела пуля. Залихватский, голодный до подвигов он уже через день включился в работу. Шурандин назначил Лёню начальником "отдела регионов". Как-то Лёня принёс и показал альбом с фотографиями своей юности. Было много групповых снимков, таких, на которых в обнимку стоят по восемь-десять друганов. "Этот убит, этот убит, этому пожизненно дали, тоже пожизненно, в бегах, и этот убит…" – простодушным пальцем тыкал в лица Лёня. Выходило, он единственный из той ангарской группы, кто избежал тюрьмы, бегства и смерти.

Пришёл Федор, бывший певец, невысокий и плотный, хрипловатый и покладистый. В морщинистой, видавшей виды косухе. Он дымил трубкой. Показывал огромные пожелтевшие афиши, на которых он скалился между бородатыми Сциллой и Харибдой – слащаво-зловещим металлистом Пауком и вытаращенным очкастым рокером Летовым.

Явился Михаил Боков, взвинченный, худощавый, лязгавший челюстями, громко выдававший речи с наукообразными словами, вдобавок с неправильными трогательными ударениями. Недавно он вернулся из армии – из танковой части города Дзержинска. В армии он служил офицером-добровольцем, до этого закончив МГУ и получив красный диплом физика.

Первую акцию они замутили девятого мая.

– Кремль в курсе. Дан зелёный свет, – чуть лениво сообщил бархатный голос политика.

Девятого мая в Москву на парад победы заявилась старушка, президентша Латвии канадского происхождения. Накануне она обозвала советских ветеранов алкоголиками.

Шурандин предложил протестовать. Встать рано утром у посольства Латвии в переулке на Чистых Прудах и не выпускать латышку, не дать ей укатить на праздничную Красную площадь.

Переулок был умыт ночным дождём, полон клочковатым туманом и засажен липой, которая душно зацветёт в июле. В лужицах плавали, сорванные дождём, желтоватые мохнатые свечки.

Их было пятнадцать человек, по переулку подошедших к сумрачному, кофейного цвета посольскому зданию. На всякий случай Шурандин захватил с собой только мальчишек.

– Сюда иди! – раздался окрик из дверей зашторенного автобуса.

Омоновец выпрыгнул на асфальт и мотал башкой, разгоняя сморивший его сон.

Сонные омоновцы поволокли их в логово автобуса. Уложили на пол в проходе, растянули поверх ноги в сапогах, и стали досматривать недосмотренные сны...

Вечером думец освободил молодежь. Он подъехал к отделению милиции, вступил внутрь, и все менты смотрели на него благоговейно.

– Хулиганит. Непорядок, – отметили в Кремле.

И политика стали меньше показывать в телевизоре.

– Надо быть жестче. Плюйте вы на эту власть! – при каждой встрече подначивал Шурандин.

На последний свой телеэфир, перед тем, как навсегда исчезнуть с экранов, политик позвал именно Ваню – выступить секундантом.

Схватка была, как обычно, с господином Ж., экспрессивным, при каждой фразе напоминавшим арбуз, летящий на тротуар и брызжущий во все стороны яркой мякотью.

Дошло до реплики секунданта. И Ваня резко продекламировал:

– Мы ненавидим вас и смеёмся над вами, уродливый болван. Скоро вас сметёт метла революции! Да, грядёт великолепная, изгоняющая воров-чиновников, держиморд-ментов и проститутов-шутов, революция! Могу вам только обещать: революция вас, господин шут, не пощадит! И ей, и вам будет не до смеха!..