Виктор Пронин ПО ЗАКОНАМ ЖАНРА. Опыт успешного раскрытия преступления в домашних условиях

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Виктор Пронин ПО ЗАКОНАМ ЖАНРА. Опыт успешного раскрытия преступления в домашних условиях

ВСЕ НАЧАЛОСЬ С ТОГО, что Пятаков вернулся вечером домой с некоторым опозданием и слегка навеселе. Подобное с ним случалось, и жена этому обстоятельству не придала ровно никакого значения. К небольшой задержке мужа она отнеслась так, словно иначе и быть не могло. Это даже не испортило ей настроения.

Григорий Иванович Пятаков вошел в квартиру с некой душевностью во взоре. Чувствовалось, что он доволен окружающим миром и мир этот относится к Пятакову тоже весьма благосклонно. Такое примерно выражение было на его лице. Правда, более наблюдательный глаз мог бы заметить некоторую настороженность Пятакова, но никто в этот вечер не смотрел на Пятакова пристально и с подозрением. Не было для этого никаких оснований.

К Пятакову подошла дочка. Милый ребенок со светлыми волосенками, в замусоленном платьишке и стоптанных туфельках, которые давно пора бы сменить на другие, номера на два больше.

— Папа, — сказала дочка, — а что ты мне принес?

— Тебе? — Пятаков оторвался от каких-то своих мыслей, с кем-то наспех расстался, кому-то в спешке махнул рукой и перенесясь в квартиру, посмотрел на дочь. — А знаешь, принес!

Он полез в карман пиджака, который уже успел повесить на спинку стула, пошарил там и вытащил конфету. Хорошую, красивую конфету в яркой обертке. Пока он нащупывал ее в пиджаке, она хрустела празднично, изломами фольги освещала карман радужными бликами.

— Держи! — сказал Пятаков, радуясь тому, как хорошо он выглядит в глазах дочки, какой он любящий и заботливый и как повезло Свете, что у нее оказался такой отец.

И все. Все дальнейшие события вышли из-под власти Григория Ивановича Пятакова. Будь он хоть кто — обладай железной волей, семью пядями во лбу, отдельным кабинетом и персональной машиной, колесо судьбы ему уже не повернуть. Отныне ему остается только подчиняться, оправдываться и страдать.

Все.

Дочка схватила конфету и тут же помчалась к матери. Мама, Варвара Яковлевна Пятакова, тоже порадовалась за дочку. Она развернула сверкающую, хрустящую, яркую обертку и вынула конфету. Нет, это была не какая-нибудь там вафля, облитая шоколадом, эта конфета напоминала шляпку белого гриба — такая же коричневая, покатая, матовая и, судя по всему, вкусноты необыкновенной.

Света сунула конфету в рот и немедленно ее съела. Пятакова скомкала бумажку и выбросила в форточку. Казалось бы, жизнь в доме Пятаковых должна была вернуться к прежнему неторопливому течению. Внешне так и случилось. Дочка занялась своими делами, Пятаков смотрел телевизор — по экрану без устали гоняли мяч атлетического сложения мужчины в трусах. А Варвара Яковлевна стирала, жарила, выбегала к соседке, возвращалась, чем-то грохотала.

Надо сказать, что Варвара Яковлевна была женщиной практичной, жестковатого склада. И не склонна была восторгаться чем бы то ни было, во всем видела прежде всего сторону простую и, как говорится, жизненную. Варвара Яковлевна работала в типографии наборщицей, и все те возвышенные представления о духовной пище, о книгах, мастерстве, стиле и смелости автора, все это для нее сводилось к запаху свинца, сумрачности наборного цеха и глухому перезвону строк, которые выплевывала машина. Поэтому и в жизни Варвара Яковлевна замечала только ее суровую суть. Нет-нет, она видела и краски неба, и тонкие чувства ей были доступны, и нередко, глядя на телевизионный экран, смахивала слезы сочувствия и понимания. Но когда приходило время для поступков и решений, вступали в действие другие области ее души, те, что прошли закалку в свинцовых парах типографских цехов.

Насытившись беготней мосластых мужиков по экрану телевизора, Пятаков уселся на балконе с газетой, в которой писали все про тех же мужиков. Дочка заснула в своей кроватке со счастливой улыбкой и шоколадной расцветкой на губах. А Варвара Яковлевна, достирывая в ванной дневную свою норму, нет-нет да и вспоминала мелькнувшую перед ее глазами яркую конфетную обертку. Чтобы избавиться от этого назойливого образа, она включила телевизор, но на экране возникли надоевшие за день сумрачные помещения цехов, раздался лязг металла, свист сжатого воздуха, визг каких-то тормозов, и она выключила телевизор.

Вытерла руки о передник!

Постояла, уперев сильные кулаки в бока.

Бросила взгляд в сторону балкона, на котором дымил сигареткой муж, рассматривая снимки в газете — высоченные детины в номерных майках, страдая и напрягаясь, не то в прыжке тянулись длинными руками к мячу, не то ногами пытались дотянуться до пола.

Может быть, Варвара Яковлевна, сама того не замечая, не отдавая себе отчета, что она делает и зачем, вышла на площадку, тихонько прикрыла за собой дверь и в комнатных шлепанцах спустилась по ступенькам вниз. И пока шла, чувствовала, как щемило дурным предчувствием в груди, как болезненно содрогалось сердце и что-то мешало дышать свободно и легко.

Бумажку от конфеты она нашла сразу, ее невозможно было не заметить среди высохшей травы, среди окурков, пивных пробок и прочего дворового мусора. Варвара Яковлевна подняла обертку, отошла в сторонку, развернула. Солнечные блики от фантика заиграли на ее лице, впрочем, точнее будет сказать, полоснули ее по глазам. Варвара Яковлевна, поколебавшись, понюхала бумажку и почувствовала себя уязвленной, ощутив дурманящий запах настоящего шоколада. Она сунула бумажку в сырой после стирки карман халата и поднялась на свой этаж.

О, как часто мы недооцениваем проницательности людей, которые, как нам кажется, живут простыми и заземленными интересами, копаются в оглупляющих заботах, их невысокие должности, как нам кажется, служат надежным подтверждением невысоких способностей по части предвидения.

Ничего подобного.

И точный расчет, и безукоризненное чутье у них развиты ничуть не меньше, чем у нас с тобой, читатель. Ни пары свинца, ни ежевечерние сумки с продуктами, ни мужики в разноцветных трусах на экране телевизора не гасят их способностей, а даже наоборот — обостряют чувства, достоинство и гордость.

Да-да, это так.

На три этажа поднималась Варвара Яковлевна, но ее мысль за это время проделала путь куда больший — она пронзила прошлое, оценила настоящее, устремилась в будущее и, наконец, вернулась на площадку третьего этажа. Расчет, сделанный Пятаковой, отличался высокой степенью достоверности. Прекрасная дорогая конфета. Гриша вынул ее из кармана и подарил ребенку. Одну конфету. Больше у него не было. Одну конфету не покупают. А если и покупают, то лишь для того, чтобы закусить после стакана портвейна. Но в таких случаях покупают чего попроще. Такие конфеты для себя вообще не покупают. Их берут, чтобы кому-то вручить, подарить, засвидетельствовать, напомнить о своей нижайшей просьбе. Или негаснущей любви. Эта конфета из дареных. Мужчинам конфеты не дарят. Конфеты дарят женщинам. Вывод был четким и безжалостным — конфета в кармане пиджака Пятакова могла появиться, только побывав в женских руках.

— Так, — сказала себе Варвара Яковлевна. — Так, — повторила она еще раз, словно вбивая гвозди, словно приколачивая на видном месте своего сознания истину, с которой ей отныне предстояло жить, — у Пятакова завелась женщина.

Войдя в квартиру, Варвара Яковлевна бросила быстрый взгляд в сторону Пятакова — тот читал статью, над которой два мужика в плавках, намертво обхватив друг друга, не то целовались, не то старались увернуться от поцелуев, и лица их были напряжены и свирепы. Варвара Яковлевна тут же ушла в ванную, опасаясь, чтобы Пятаков по глазам, походке, по складкам на мокром халате не догадался об открывшейся ей истине. Она заперлась, села на край ванны, смахнула слезу и этим как бы покончила с тонкими чувствами и невысказанными обидами. Вытерев глаза только что выстиранным полотенцем, она сложила руки на животе. Лицо ее приняло выражение спокойное, сосредоточенное.

— Они едят вместе дорогие конфеты, — обожгло ещё одно открытие.

Но конфеты просто так не едят, мужчина и женщина с такими вот конфетами чай пить не станут. Они пили вино. Или водку? Нет, вино. Или коньяк? Скорее всего, коньяк. Неужели коньяк? Какие деньги! — ужаснулась Варвара Яковлевна.

— А ты никак выпил сегодня? — спросила она его за ужином, высыпая картошку из кастрюли в большую тарелку.

— Самую малость, — беззаботно ответил Пятаков. — Самую малость.

— Чего пил-то? Что-то на водку непохоже...

— Коньяку с ребятами сообразили, — ответил Пятаков после небольшой заминки. И заминка эта не осталась незамеченной Варварой Яковлевной. "Значит, все правильно, — подумала она. — Значит, ничего не отменяется..." Она осторожно окинула взглядом мужа. Пострижен! Когда же это он успел? Скажите... И взгляд отрешен. Там он, весь там! Хотя картошку ест здесь!

Варвара ощутила в теле непривычную легкость, словно опасность, дохнувшая в лицо, сняла с нее усталость, годы и безразличие. Ничего не сказала она мужу о своих подозрениях, ничего не сказала. Что-то останавливало. Если она скажет ему хоть слово, даст понять о своих подозрениях, это унизит ее. Но на каждый его жест, каждое слово и поступок она теперь смотрела другими глазами — ясными и безжалостными. Пелена, образовавшаяся за годы на глазах, на рассудке, на чувствах, вдруг спала и обнажила душу трепетную, требовательную и беззащитную. А беззащитность, вооруженная правотой, нередко становится страшной силой.

Лежа рядом с мужем, вслушиваясь в его спокойное посапывание, Варвара Яковлевна бессонными глазами смотрела в темноту, и сердце ее билось упруго и сильно. И вдруг открылось: за десять лет муж ничего для себя не купил, полностью доверяясь вкусу жены. А за последний месяц принес две пары носков, рубашку и зубную щетку.

О, человеческая подозрительность! Какие мелочи она вытаскивает на поверхность, какие тонкие наблюдения ей под силу, какие безошибочные толкования самых невинных и естественных поступков она подсовывает смятенному уму!

И опять открылось: такие конфеты дарят врачам, учителям, людям, от которых зависишь, на благородство которых просто так, задарма, рассчитывать не приходится. Великодушие выменивается на конфеты, коньяки, добросовестность покупается, исполнительность нужно поощрять, доброжелательность людскую тоже нужно время от времени подпитывать, иначе она легко превращается в нечто противоположное...

Варвара Яковлевна прикинула — рядом поликлиника, детский сад и школа. Поликлиника... Детский сад... Школа... В поликлинику она дочку водит сама, до школы та еще не доросла, а вот детский сад... Пятакову частенько перед работой приходится забрасывать дочку в детский сад.

С тем и забылась беспокойным сном. Часто просыпалась и будто не спала — мысль ее не обрывалась сном, она была тут же, едва Варвара Яковлевна открывала глаза.

Заснула только к утру.

Но встала вовремя.

— Отведешь Светку в сад, — сказала она Пятакову. — Мне надо белье развесить.

— Хорошо, — сказал он.

Возражать не стал, не отнекивался, не морщился. Едва взглянув на мужа, поняла Варвара Яковлевна — нет его здесь, уж унесся. Сейчас посмотрит на часы, — сказала она себе. И точно — взгляд Григория Ивановича, в некоторой растерянности скользнув по столу, по стене, по тарелкам, прыгая беспорядочно и растерянно, остановился, наконец, на часах.

"Выйдет раньше, — сказала себе Варвара Яковлевна. — Ему ведь мало привести Светку в сад и, подтолкнув ребенка к детям, которые собирались на площадке, направиться к автобусной остановке. Еще минут десять потолкается, повертится, ножкой поиграет, глазками... Больше десяти минут не получится, у нее не будет на это времени... Если выйдет на десять минут раньше, значит, сад... Значит она там".

— Светка! — строго сказал Григорий Иванович. — Собирайся.

— Еще рано, — бросила пробный камень Варвара Яковлевна.

— Пока соберется... Вечно последние приходим, — проворчал Пятаков и, не доев картошку, пошел одеваться.

— Если торопишься, сама отведу, — хмуро, чтобы не вызвать подозрений, сказала Варвара Яковлевна.

— Да отведу! Господи! — отозвался из другой комнаты Пятаков.

— Отведи, если уж так хочется...

Пятаков не отозвался. Он брился в ванной, "После завтрака? — удивилась Варвара Яковлевна. — Он же не собирался бриться... Так, — сказала она себе, вбивая еще один гвоздь. — Так..."

Когда Пятаков с дочкой ушли, она осторожно приблизилась к зеркалу и посмотрела себе в глаза, окинула себя всю неприязненным взглядом. Полноватая фигура, замусоленный домашний халат, шлепанцы, которые давно пора выбросить, несвежие волосы, сероватое лицо, глаза... Настороженные, обеспокоенные, затурканные какие-то...

— Так, — пробормотала Варвара Яковлевна, и начала с того, что свои старые шлепанцы тут же сняла с ног и сунула в переполненное мусорное ведро. И халат сняла и, свернув в презренный комок, тоже сунула в ведро. Потом приняла душ. У нее было время, поскольку сегодня шла в типографию во вторую смену. Просушив волосы, отправилась в парикмахерскую. Свои густые еще волосы резко укоротила и слегка завила. Уже выходя из парикмахерской, вдруг увидела свою хозяйственную сумку... Со сломанными замками, надставленными ручками, растрескавшуюся и расползшуюся от возраста и непомерных грузов, которые ей приходилось перетаскивать. Вынув из сумки кошелек, она вышла из парикмахерской, не взглянув на нее.

— Женщина! — услышала она крик за спиной. — Вы забыли сумку!

— Эту? — Варвара Яковлевна повела презрительно плечом и продолжила путь по улице.

О, как заблуждается читатель, решив, что Варвара Яковлевна вздумала взяться за себя всерьез и вернуть любовь мужа новым халатом или шлепанцами, которые она купила несколько лет назад и все никак не могла решиться выбросить старые, не могла надеть новые — расшитые бисером, с завернутыми вверх острыми носками, яркими и какими-то азиатскими.

Нет, дорогой читатель, ошибаешься.

Как уже было сказано, Варвара Яковлевна была женщиной сугубо трезвой и, хотя в жизни замечала явления тонкие и трепетные, в расчет брала только реальное — с весом, запахом и вкусом. Вроде свинцовых плашек со стихами, набранными ее рукой. Стихов она не помнила, не знала, хотя набирала их без единой ошибки, проставляя знаки препинания даже там, где поэты и поэтессы сознательно их опускали, чтобы усилить чувствительность и возвышенность своих строк.

Нет, Варвара Яковлевна позволила себе слегка обновить свой облик только из чувства опасности, которое овладело ею, она не могла вести боевые действия в тряпье. Так моряки надевают перед сражением белые сорочки, так воины перед сечей наряжают коней в лучшие сбруи, садятся на лучшее боевое седло, берут в руки лучший меч.

А вечером, бросая в таз с водой платье Светы, Варвара Яковлевна нащупала в кармашке какой-то комочек. Вытащила. Развернула. Да, это была уже знакомая ей обертка от конфеты.

— Света, — сказала Варвара Яковлевна громко и отчетливо. — Откуда у тебя эта бумажка?

— Татьяна Николаевна мне конфету подарила.

— Татьяна Николаевна? — переспросила Варвара Яковлевна голосом, который, она наверняка это знала, не понравится Пятакову. — Кто это такая?

— Наша воспитательница.

— Татьяна Николаевна — воспитательница? — переспросила Варвара Яковлевна, не сводя глаз с мужа.

— Ты что же, и не знала? — наконец и он подал голос. Вопрос его прозвучал сдавленно, вымученно и обреченно.

— Какая же из нее воспитательница? — продолжала пытку Варвара Яковлевна. — Да ее саму еще воспитывать и воспитывать.

— Что же она натворила? — спросил Григорий Иванович. Лицо его было освещено бледным и неверным светом телевизора, на экране которого детины с непомерными плечами плескались в воде, страдая и напрягаясь, хватали мяч и бросали его куда-то.

— Натворит! — бросила Варвара Яковлевна.

— Ну, это ты напрасно, — Пятаков понимал, что говорить этого не следует, но не мог промолчать.

— Что же она по-твоему — красавица, умница? Ласточка-касаточка? — продолжала Варвара Яковлевна безжалостную провокацию.

— Может, и ласточка, — вздохнул Пятаков, не отрывая взгляда от плещущихся мужских тел. Но видела, видела Варвара Яковлевна его окаменевшую спину, застывшую шею, видела, понимала, знала причину, но подозрений своих не выдала.

Внешне ничего не изменилось в семье Пятаковых. Не возникло скандалов, обличений, не состоялись выяснения отношений. Варвара Яковлевна оказалась выше всего этого. Да и не было у нее оснований, чтобы произнести жесткое обличающее слово.

А что касается перемен в ее внешности, Пятаков их не заметил, чем вызвал горькую, снисходительную улыбку своей жены — на другое она и не надеялась. Григорий Иванович чувствовал себя как разведчик в чужой стране, когда, казалось бы, все у него в порядке, все следы он заметает, все ему удается, но вот чувствует, шкурой чувствует опасность. И не может понять, чего нужно бояться, где ошибочный шаг, когда наступит его последний день. Он ощущал себя под неустанным вниманием мощной организации. Ни одно движение, слово, взгляд не проходили мимо внимания Варвары Яковлевны. Иногда ее понимание мужа прорывалось, и он начинал нервничать.

Однажды Варвара Яковлевна решила нанести пробный удар. Она вышла пораньше и сама забрала дочку из сада. Переброситься словцом с Татьяной Николаевной не было возможности, и она лишь внимательно и улыбчиво посмотрела на нее и вышла. В сквере на скамейке Варвара Яковлевна дождалась, когда все детишки были разобраны, и Татьяна Николаевна смогла, наконец, уйти домой. Она шла из калитки сада быстрой молодой походкой, и ветер слегка развевал ее волосы, и сумка на ремне болталась легко и свободно, и сапожки ее могли показаться волнующими, если бы на скамейке сидела не Варвара Яковлевна, а Григорий Иванович. Но на скамейке сидела Варвара Яковлевна, и она подумала: тыщ пять отвалила, никак не меньше. Воспитательнице нужно не меньше месяца трудиться за такие сапожки.

— Татьяна Николаевна? — позвала Варвара Яковлевна. — Торопитесь?

— Да не так чтобы очень...

— Хотела с вами о Свете поговорить... Что-то она последнее время... Да вы присядьте... Так уж и быть, задержу вас на минутку... Знаете, Света так вас любит, чуть встанет, тут же начинает в сад собираться.

— Света — хорошая девочка, — несколько скованно ответила Татьяна Николаевна.

— Отцова любимица, — коварно заметила Варвара Яковлевна.

— Да, он часто приводит ее...

— А она только с ним и соглашается идти... Вся в отца.

— Это хорошо, девочки должны быть похожи на отцов.

На этом разговор вынужден был прерваться, потому что обе женщины одновременно увидели на дорожке торопящегося Пятакова — широким шагом шел он вдоль детского сада, вытягивая длинную свою мужскую шею, стараясь, похоже, увидеть кого-то за забором. В руке у Пятакова был деликатный сверток на тоненькой веревочке, обычно в такой упаковке носят подарки любимым существам.

— А вот и он, — сказала Варвара Яковлевна улыбчиво.

— Наверно, за Светой торопится, — предположила Татьяна Николаевна.

— Вообще-то он знает, что я должна ее забрать... Ведь у него сегодня какое-то собрание. Все думают, как им производительность труда повысить, качество продукции, как добиться снижения себестоимости, — Варвара Яковлевна назвала целый букет производственных проблем. — Видно, отменили собрание, — добавила она невинно.

— Григорий Иванович! — громко произнесла Татьяна Николаевна. — Вы не нас ищете?

Пятаков обернулся, и возвышенное выражение его лица погасло, на нем остались одни лишь черты — нос, щеки, брови, глаза. Да, все это осталось, но вот одухотворенность и устремленность пропали.

— Вот вы где... А я уж подумал... — он замолчал, потому что все было сказано, потому что больше нечего было сказать, потому что у него не было сил сказать еще что-либо.

Не замечали ли вы, дорогой читатель, за собой выдающихся дипломатических способностей? Конечно, замечали, и если уж откровенно, то вы уверены в том, что дипломатия самого высокого пошиба вам вполне под силу. И вот Варвара Яковлевна... Никогда не вела она серьезных переговоров ни с дружескими державами, ни с враждебными и, кроме стычек в очереди или в цехе, когда делились отпускные месяцы или праздничные ночные смены, не схватывалась она с противной стороной, отстаивая интересы государства. Однако даже этой практики ей вполне хватило бы для самых важных международных конференций.

Как вы думаете, что делает Варвара Яковлевна в сложившемся положении на скамейке у детского сада? Сделайте хоть десять попыток, все равно не угадаете. Бьет мужа по физиономии целлофановой сумкой, в которой пять килограммов мороженой рыбы? Нет. Ни в коем случае. Молча поднимается и уходит, оставляя Пятакова с воспитательницей? Грубо. И потом, в этом проявится ее слабость, готовность смириться с поражением. Плачет и рыдает? Еще хуже. Подключает к разговору дочку? Совсем плохо. Не будем пытаться предугадать действия Варвары Яковлевны, поступим проще — дадим слово ей самой.

— Очень приятно было повидать вас, Татьяна Николаевна, — сказала Варвара Яковлевна, поднимаясь и беря Свету за руку. — До свиданья. Зашли бы как-нибудь, чайку попьем, а? Света, помаши тете ручкой... Какая молодчина!

И Варвара Яковлевна с уверенностью гордого корабля, у которого белоснежные паруса наполнены ветром, направилась по дорожке к себе домой. Оставив за спиной Татьяну Николаевну, своего мужа Пятакова, сбежавшего с выдуманного собрания и, самое главное — дырявую сумку с мерзлой рыбой на скамейке. Этим самым она обрекла всех на вынужденные действия.

Что делает Татьяна Николаевна? Грустно пожимает плечами, грустно смотрит на Григория Ивановича и, подавив вздох оскорблённости, уходит по дорожке в противоположную сторону.

Что делает Пятаков? Некоторое время смотрит вслед Татьяне Николаевне, и хотя душа его рвется вслед и трепещет, как привязанный за ногу петух, сам он молча берет мерзлую рыбу и плетется вслед за Варварой Яковлевной.

А вы говорите про дипломатические способности...

При этом заметьте, что Варвара Яковлевна выглядит совсем не так, как может показаться поспешному в выводах читателю. Она сделала дерзкий, но разумный шаг — бестрепетной рукой сняла с книжки десять тысяч рублей и

спокойно все эти деньги потратила на обновление своего гардероба. Поэтому совсем не удивительно, что когда Пятаков догонял свою жену, он впервые увидел перемены. Светлый свободный плащ, яркая косынка, повязанная так, как ее могут повязывать исключительно на Елисейских полях города Парижа, в руке роскошная кожаная сумка, какую можно было приобрести разве что на Тверской, на ногах низкие сапожки, удобные, мягкие и довольно дорогие.

"Да Варвара ли это?!" — воскликнул потрясенный Пятаков и только по Светке, которая шла рядом с матерью и все время оглядывалась на него, убедился, что впереди действительно идет его законная жена Варвара Яковлевна.

Но надо сразу сказать, что описанный случай был всего лишь случаем и ничего не изменил. Он внес новые краски, волнения, кое-что подпортил в отношениях Пятакова и воспитательницы, но придал Пятакову если не решительности, то какой-то остервенелости. В остальном же все осталось на своих местах. И молчаливая схватка на дипломатических полях сражений продолжалась.

Хотела ли Варвара Яковлевна вернуть любовь и привязанность своего мужа? Честно нужно сказать — не было у нее столь четкой и ясно выраженной цели. Нет, не любовь двигала ею, будь это любовь, вряд ли Варвара Яковлевна смогла бы вот так твердо вести затяжную борьбу! Она наверняка сорвалась бы, закатила сцену и в детском саду, и в собственной квартире, возможно, прибегла бы даже к такому сильнодействующему средству, как скандал в кабинете начальства ее мужа Пятакова Григория Ивановича.

Ничего этого она не сделала. А Пятаков чувствовал себя все хуже. Он видел, что его раскрыли, что его слабодушные отговорки и ссылки на плохой общественный транспорт, на частные производственные совещания, на неожиданную встречу с другом вызывали у Варвары Яковлевны лишь снисходительную ироническую улыбку.

Как-то Пятаков заболел. Высокая температура свалила его в постель, он много потел, жена поила его малиновым чаем, а чтобы не беспокоить, легла в комнате на диване. Когда Пятаков через несколько дней выздоровел и снова был бодр и здоров, Варвара Яковлевна продолжала спать на диване. Пятаков удивлялся, вскидывал небогатыми своими бровями, но молчал. Наконец, не выдержал:

— Ты что, навсегда облюбовала этот диван? — спросил он с наигранным недовольством.

— Там будет видно, — неопределенно ответила Варвара Яковлевна.

Однажды она увидела в унитазе плавающий клочок конверта. Варвара Яковлевна не стала доставать его, смотреть на свет, она задумалась. Потом позвонила в детский сад, попросила к телефону Татьяну Николаевну. Ей ответили, что воспитательница в отпуске и вернется недели через две.

— Так, — сказала Варвара Яковлевна, вбивая очередной гвоздь, и отправилась на почту. Там она нашла свою давнюю знакомую, по-бабьи поплакалась ей и рассказала о своем семейном горе. И попросила — если придет письмо на имя ее супруга, то надо бы его прочитать.

— Что ты, Варвара! — воскликнула подруга. — Это же тюрьма!

— Чушь. Никакой тюрьмы. Никто кроме тебя и меня об этом знать не будет. А если что пронюхает Пятаков, то он в жизни никому об этом не скажет...

— Ты думаешь? — засомневалась подруга, и это было согласие.

Письмо пришло через неделю, Варвара Яковлевна встретилась с подругой в сквере. Осторожно вскрыла конверт и прочла. И про любовь, и про то, как тяжело Татьяне Николаевне на черноморском побережье под пальмами без Гоши, он, оказывается, имел подпольную кличку Гоша. "Скажите, пожалуйста! — несколько нервно сказала Варвара Яковлевна. — Гоша!" Прочла она и о том, что скоро Татьяна Николаевна возвращается, что этого дня она ждет не дождется и что прибудет поездом в такой-то день, в такой-то час, на такой-то вокзал.

После этого злодейства и беззакония подружки послюнили конверт, заклеили его снова и положили в общую стопку на букву "П". А сам Пятаков, зайдя на почту после работы, взял это письмо, прочел, тут же изорвал на мелкие кусочки и выбросил в урну. А в дом пришел веселый, напевающий, почти пританцовывающий. Его можно понять. Кто угодно затанцует, кто угодно запоет, узнав о том, что где-то красивая загорелая женщина тоскливо смотрит в сверкающие лазурью волны, и ничто ее, бедную, утешить не может, а только ваше слово, дорогой читатель, ваш взгляд, ваши губы, дорогой читатель, и все, что у вас там еще есть...

И настал день.

И настал час.

И Гоша Пятаков надел рубашку, почистил туфли, побрился и бледный от волнения, от предстоящего счастья поставил Варвару Яковлевну в известность о том, что ему очень нужно в этот воскресный день съездить к заболевшему сослуживцу.

— Что с ним? — обеспокоенно спросила Варвара Яковлевна.

— Заболел, — неопределенно ответил Гоша. — Температура... Грипп, наверно, — он спешно завязывал шнурки на туфлях.

— А цветы взял?

— По дороге возьму, — буркнул Гоша и спохватился, но было поздно, сами понимаете, что было поздно.

— Не торопись, — сказала Варвара Яковлевна. — Успеешь.

И была она грустна, потому что знала — сейчас, вот в это утро, решится судьба их семьи. Она уже жалела о своем долгом молчании, о своей выдержке, жалела и о своей крепкой воле. Все это вдруг показалось ей совершенно ненужным по сравнению с тем, что сейчас произойдет между нею и Гошей. Да, и еще самолюбие. У нее было такое мощное самолюбие, что она выдержала несколько месяцев борьбы и страданий только благодаря этому качеству своей личности.

Она подошла к мужу, поправила ему галстук, одернула пиджак.

— Сядь на минутку, Гоша, — сказала она без желания на что-то намекнуть. Она мысленно давно звала его Гошей, и сейчас это словечко выскочило помимо ее воли. — Я тебе кое-что скажу.

— Ну? — откликнулся Гоша уже от двери.

— Если ты сейчас выйдешь, домой можешь не возвращаться.

— Что?

— Если ты сейчас выйдешь в эту дверь, я ее тебе больше не открою.

Бледный Гоша вернулся в комнату, сел и молча уставился в глаза своей жены Варвары Яковлевны.

— Почему? — спросил он.

— Ты сам знаешь. И я знаю. И она знает. Поезд приходит через сорок минут. До Курского вокзала ты доберешься на такси за двадцать минут. У тебя есть десять минут, чтобы подумать. Подумай.

Варвара Яковлевна взяла с телевизора маленький будильник и поставила его на стол между собой и мужем. Тот посмотрел на будильник, на жену, на пустой экран телевизора, потом уставился в пол.

Через пять минут он поднялся и вышел.

А девочка, которая набирала этот рассказ, от себя добавила:

— Далеко не уйдет.