Александр Андрюшкин “РАСА ГОСУДАРСТВЕННИКОВ” И ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Александр Андрюшкин “РАСА ГОСУДАРСТВЕННИКОВ” И ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Сразу оговорюсь (хотя, возможно, это излишне), что научного понятия "расы государственников" не существует, как нет и единого мнения о преемстве человеческой истории. Для Китая или Японии какие-нибудь споры на тему "Шумер или Египет", "Вавилон или Ассирия" должны казаться диковатыми, потому что для Китая или Японии несомненно, что носительницей высшей государственнической мудрости является раса, именуемая нами монголоидной.

Но для нас, тех, кто живет в радиусе действия Библии, с преемственностью истории, в общем, все ясно. "Господство переходит от народа к народу" — гласит "Книга Иисуса, сына Сирахова", которая в некоторых христианских традициях (правда, не в православной) включалась в состав канонических книг Библии. Народы эти, отбиравшие друг у друга власть, тоже хорошо нам известны. Вавилон и Ассирия — вот, пожалуй, те два государства (кстати, созданные семитскими народами), с которых, согласно Библии, началась единая человеческая история. Египет в эту цепочку не входит, так как он, после того как был завоеван ассирийцами, дальше почти автоматически становился объектом, управляемым каждым новым мировым лидером — персами, греками и так далее.

История Ассирии во времена Мандельштама была уже известна так хорошо, что он мог позволить себе строчку "ассирийские крылья стрекоз". Тут, в общем-то, не ассирийцы показаны нам через известное (стрекозу), но едва ли не наоборот — стрекоза через ассирийцев. Опубликованный в 1925 году том "Кембриджской древней истории" излагал хронику недолго просуществовавшей ассирийской империи с точностью до года. С Вавилоном посложнее: он древнее Ассирии, и образованный современник Мандельштама должен был знать то, что вавилоняне говорили на семитском наречии, но вот то, что Вавилон собственную культуру создал не на пустом месте, но захватил достижения той, что была в Междуречье до него, а именно — несемитской шумерской культуры,— это во времена Мандельштама еще не было точно известно, так как соответствующие открытия были, в основном, сделаны непосредственно до и сразу после второй мировой войны.

Как бы то ни было, но Мандельштам на пример Вавилона, как и Ассирии, опирается неоднократно. Именно поэтому я сейчас позволю себе кратко суммировать то, что еще не было известно Мандельштаму. Как о влиятельнейшем исследователе Древнего мира заявил о себе в середине XX века американец Сэмюэл Крамер, археолог, историк и нееврей. Его емкая книжка "История начинается в Шумере" (русский перевод: М., 1965) перечисляет основные черты государства, на определенном историческом отрезке возглавляющего мировую историю. Тем самым даются и особенности граждан этого государства, того народа, чей язык и цвет кожи в следующую эпоху может быть совсем не тем, что в предыдущую, но который связан с ушедшим временем нитью памяти, — а это главное. Этот народ я условно и называю "расой государственников".

Итак, у шумеров уже была развитая школьная система с долгими годами учения и разделением на "гуманитарное" и "точное" направления. Да, школьники и студенты учились, используя не книги или компьютеры, а глиняные таблички, но учились они лет по десять, а за это время не может не сформироваться предпочтение знания якобы живой, а на деле — животной жизни; в этом предпочтении состоит одно из существенных отличий "расы государственников" от "расы конспираторов и бунтарей", — последние это те самые, кого сегодня мы называем евреями. Но школа это, конечно, лишь начало. Государство шумеров уже умело использовать не только военный набег, но и "войну нервов": известно покорение одного из соседних народов почти исключительно силой авторитета верховной богини шумеров. С этим связано понятие "большой сети" (угроза: "да накинет на тебя Нингирсу большую сеть"). Возможно, с этим связано и многобожие народа-государственника — позднее оно было неявно восстановлено греками в виде Троицы и пантеона святых. Соответственно, сугубое единобожие мы должны признать характеристикой все той же "расы конспираторов и бунтарей". Далее Крамер отмечает у шумеров довольно сложную политическую систему и даже зачатки двухпалатного парламента. Гильгамеш, царь Урука, хотел сопротивляться напавшему на шумеров агрессору; сенат был против; тогда царь созвал своеобразную "нижнюю палату" — сход воинов, которые и проголосовали за сопротивление.

Шумеры уже имели и развитое законодательство, по времени, естественно, предшествующее законам семитского царя Хаммурапи. Как пишет С.Крамер, "до 1947 г. древнейшим сводом законов считался кодекс законов Хаммурапи, прославленного вавилонского царя, вступившего на трон около 1750 г. до н.э.... В 1947 г. был обнаружен свод законов, изданный царем Липит-Иштаром на 150 с лишним лет раньше Хаммурапи". (С. Крамер. Указ, соч., с. 63)

Здесь я должен отметить, что, когда я определяю вавилонян как семитов, я вовсе не имею в виду их принадлежность к "расе конспираторов и бунтарей". Нет; завоевав "государство Шумера и Аккада" (государство — мировой лидер того времени), семиты-вавилоняне сами стали государственниками. Семиты-вавилоняне и семиты-ассирийцы были родственны с иудеями в силу этнического происхождения, т.е. лишь формально, на деле же они представляли собой две расы, отличные друг от друга как день и ночь.

Отличие представителя "расы государственников" от представителя "расы конспираторов и бунтарей" колоссально, пусть даже оба человека говорят порой на одном и том же, родном для обоих из них языке.

Данный краткий исторический экскурс был совершенно необходим для того, чтобы правильнее понять ошибки и трагедию Мандельштама, к которому я сейчас и возвращаюсь.

Мандельштам во многих стихах, и особенно в прозе, описывал свой, быть может, главный душевный конфликт: между государственным порядком и "хаосом иудейским". "Шум времени" практически весь об этом, не только соответствующие главки, такие как "Ребяческий империализм" или "Хаос иудейский".

Однако меня могут спросить: о каком, собственно, конфликте я говорю? Разве Мандельштам не стоит целиком и полностью на иудейской точке зрения и разве он не вводит тему государства главным образом для того, чтобы в конце концов отказаться от ее раскрытия, сделав вывод о ее якобы малозначимости?

Да, все так, и в том же самом "Шуме времени" совершенно по-разному описаны первые впечатления мальчика в синагоге и его же наблюдения за имперской жизнью Петербурга. Первые даны торжественно-приподнято, вторые — насмешливо-холодно. "Синагога с коническими своими шапками и луковичными сферами, как пышная чужая смоковница, теряется среди убогих строений". Чувствуете, читатель, стилистическое мастерство? Одни "луковичные сферы" чего стоят! А то, что "пышная" среди "убогих строений", — так чего же еще вы ожидали?

Появления же русского императора описаны следующим образом: "Проездами" тогда назывались уличные путешествия царя и его семьи. Я хорошо навострился распознавать эти штуки. Как-нибудь?( Вообще-то надо бы "где-нибудь" — А.А.) у Аничкова, как усатые рыжие тараканы, выползали дворцовые пристава: "Ничего особенного, господа. Проходите, пожалуйста, честью просят..." Но уже дворники деревянными совками рассыпали желтый песок, но усы околоточных были нафабрены и, как горох, по Караванной или по Конюшенной была рассыпана полиция.

Меня забавляло удручать полицейских расспросами — кто и когда поедет, чего они никогда не смели сказать. Нужно признать, что промельк гербовой кареты с золотыми птичками на фонарях или английских санок с рысаками в сетке всегда меня разочаровывал. Тем не менее, игра в проезд представлялась мне довольно забавной".

Быть может, я не должен так иронизировать над более или менее правдиво описанными детскими впечатлениями. Ведь дети в своем восприятии очень зависят от тех взрослых, с которыми они в данный момент находятся, и Мандельштам, видимо, это понимает, именно поэтому в "Шуме времени" он вначале описал тщательный выбор прислуги родителями, а уж потом совместное с этой прислугой наблюдение за военными упражнениями: "Мне нравился физический отбор людей: все ростом были выше обыкновенного. Нянька вполне разделяла мои вкусы. Так мы облюбовали одного матроса — "черноусого" и приходили на него лично посмотреть и, уже отыскав его в строю, не сводили с него глаз до конца учения".

Почтение к синагоге вбито в мальчика родителями, которые его возили туда с собой ("от того, что я видел и слышал, я возвращался в тяжелом чаду"), холодноватая насмешливость к петербургским имперским церемониям, в конечном счете, внушена родителями же, пусть через посредство няньки, так что, воскрешая свои детские впечатления, Мандельштам, в сущности, показывает ценности своей стопроцентно еврейской семьи. Так был ли конфликт?

Думаю, конфликт в душе и творчестве Мандельштама все-таки был. И заключается он, повторяю, в столкновении ценностей государственнических и антигосударственнических, "конспираторских". Мандельштам ищет и находит в русской, а затем в советской культуре черты, свойственные "расе государственников" и "расе конспираторов и бунтарей", пытается примирить то и другое, но в конце концов все-таки склоняется к ценностям подрывным, антигосударственным и античеловеческим, словом, к "хаосу иудейскому".

Главный же интерес для нас этого поэта, а также причина того, что я поместил выше материал о цивилизациях Шумера и Вавилона, заключаются в том, что Мандельштам пытался примирять ценности государственнические и антигосударственнические оригинальным способом. Он пытался создавать культуру нового государства — русскоязычного, но не русского, даже — антирусского. Это должна быть могущественная и безжалостная держава, руководимая каким-то обязательно нерусским вождем (быть может, Сталиным), но доминирующую роль в которой обязательно должны были играть иудеи или обращенные в иудейство русские. В сущности, речь шла о создании нового народа — русскоязычных иудеев, примерно так, как в свое время иудеями в большинстве стали тюркоязычные хазары.

Прославим, братья, сумерки свободы,

Великий сумеречный год!

В кипящие ночные воды опущен грузный лес тенет.

Восходишь ты в глухие годы, —

О, солнце, судия, народ.

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый гнет.

В ком сердце есть — тот должен слышать, время.

Как твой корабль ко дну идет.

Мы в легионы боевые

Связали ласточек — и вот

Не видно солнца; вся стихия

Щебечет, движется, живет;

Сквозь сети — сумерки густые —

Не видно солнца, и земля плывет.

(1918)

Итак, создается новая "большая сеть" ("грузный лес тенет") — новое государство и новый народ, "ночные" ценности которого становятся "дневными". То, что с христианской точки зрения считалось извращением, теперь становится "нормальным", и наоборот, нормальное объявляется "извращенным" и безжалостно уничтожается...

Формально говоря, этот процесс (так же как и то, что происходило в хазарском каганате после принятия его верхушкой иудаизма) противоположен тому, что имело место после завоевания Шумера семитами-вавилонянами. Русские, как и хазары, должны были сохранить свой язык, но сменить веру и главные жизненные ценности; вавилоняне же сохранили язык, но сменили веру, приняв ценности покоренного ими народа-государственника и даже приняв божества шумеров (правда, заменив их имена на более привычные).

Вот такая, с позволения сказать, программа была у Мандельштама, да в общем-то и у Ленина, и у других евреев-большевиков. Возможно также, хотя и не без некоторых колебаний, этой программы тайно придерживался и Сталин. Разумеется, именно эту программу сегодня продолжают осуществлять и еврейские "олигархи"...

Какая-то роковая сила заставляла Мандельштама (как всегда это бывает у евреев) обязательно все испортить. "Себя губя, себе противореча" — писал он об этом, но это сказано чересчур высоко, на самом деле, скорее — "себе подгадив", самому себе под нос напустив зловония в воздух.

Я извиняюсь за грубость этой последней фразы, но запахи, действительно, весьма явственно присутствуют и в стихах, и в прозе Мандельштама:

"Как крошка мускуса наполнит весь дом, так малейшее влияние юдаизма переполняет целую жизнь. О, какой это сильный запах! Разве я мог не заметить, что в настоящих еврейских домах пахнет иначе чем в арийских? И это пахнет не только кухня, но люди, вещи и одежда. До сих пор помню, как меня обдало этим приторным еврейским запахом в деревянном доме на Ключевой улице, в немецкой Риге, у дедушки и бабушки. Уже отцовский домашний кабинет был непохож на гранитный рай моих стройных прогулок, уже он уводил в чужой мир, а смесь его обстановки, подбор предметов соединялись в моем сознаньи крепкой вязкой".

Даже Сергей Аверинцев, главный сегодняшний комментатор и пропагандист Мандельштама (хотя и не очень умный, о чем — ниже), говорит о самых последних перед арестом стихах поэта, что они "овеяны запахом блуда". (С. Аверинцев. "Судьба и весть Осипа Мандельштама". Предисловие к изданию: О. Мандельштам. Сочинения в двух томах. М., 1990, с. 62). Эти стихи (согласно комментарию того же С.Аверинцева, посвященные любовнице Мандельштама, Еликониде Ефимовне Поповой) кажутся мне слишком грязными, чтобы их здесь разбирать. В них, впрочем, чувствуется уже не просто что-то неряшливое или пахучее в бытовом смысле, но куда более опасное: "красота такая галочья", "Чародей мешал тайком с молоком /Розы черные, лиловые" и т.д.

Если не ошибаюсь, тут уже просматривается откровенный сатанизм...

Возможно ли государство на антигосударственнических основаниях? Конечно, нет.

Мир, который мы видим в зеркале (где у людей сердце с правой стороны), в действительности не существует. Противоположность порядка есть не иной порядок, а хаос, никакой упорядоченности не допускающий, противоположность Бога есть дьявол, а вовсе не другой Бог.

Да, Россия в семнадцатом году поменяла богов, но вот удивительно: Мандельштам, Пастернак и другие литераторы-евреи как противодействовали русской культуре до революции, так же точно и оказались в оппозиции к культуре советской после семнадцатого.

Небольшая, всего две странички статья Мандельштама 1923 года "Гуманизм и современность" вся посвящена теме государства, но каждый ее абзац доказывает трагическую неспособность его понять этот предмет. Эту статью, написанную не без полемики с "Крушением гуманизма" Блока (и, видимо, не без подсказки Ахматовой, которая вообще старалась "идейно руководить" Мандельштамом).

Звук осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с древа,

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной.

Этим четверостишием начинались и начинаются многие сборники Мандельштама, им же, можно сказать, начался и он как зрелый, хотя всего семнадцатилетний поэт.

... Южный лес (в русских лесах ведь "плоды" с деревьев не падают, если только Мандельштам не имеет в виду шишки) и смерть плода на фоне долгой жизни дерева и леса... О чем это? Разумеется, о разнице масштаба времени. Понять, что ты — еврей, означает понять, что твой народ уже пережил многие могучие нации и наверняка переживет ту, в чьей гуще сегодня оказалась твоя семья. Конкретно в применении к нашей теме это означает, что евреи долговечнее и сильнее русских. Ни одного русского уже не останется на земле, а евреи будут жить. Отсюда уже несложно заключить, что к культуре содержащего его сегодня народа еврей не имеет права относиться с почтением и любовью. По отношению к этой культуре должна быть ирония, дистанция, как выражается С. Аверинцев — "перпендикуляр". В каждую бочку русского меда настоящий еврей должен добавлять ложку дегтя, а дело это, по-человечески говоря, невеселое...

При этом еврей не имеет и возможности разумно критиковать что бы то ни было в устройстве государства-хозяина, ведь тогда он из еврея превратился бы в члена одной из противоборствующих партий этого государства. Всегда в любом народе есть те, кто с пеной у рта кричат, что идти нужно только налево, как есть и те, кто доказывает, что идти можно только направо. Есть, в конце концов, еще те, кто утверждает, что нужно оставаться на месте. Лишь евреи знают, что, пойдет ли этот (в нашем случае, русский) народ направо, налево или останется там, где он есть, он все равно погибнет. Но и это знание они не могут высказать прямо и вынуждены намекать на него скепсисом, унынием, порой презрительным отказом стыдиться привычек, которые нееврейской нацией считаются стыдными, порой — странным совмещением несовместимого, восторгом от неудачи, например...

Мандельштам любит примерять на себя экстаз власти в той или иной культуре, вживаясь в душу не только русского, но и католика, грека или какого-нибудь офицера Антанты. Вот как Мандельштам поет славу католическому Риму:

Поговорим о Риме — дивный град!

Он утвердился купола победой.

Послушаем апостольское credо:

Несется пыль, и радуги висят.

А теперь он воспевает православную (греческую) державность:

Вот дароносица, как солнце золотое,

Повисла в воздухе — великолепный миг.

Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:

Взят в руки целый мир, как яблоко простое.

Вот Мандельштам даже примеряет на себя шотландские ценности:

Я не слыхал рассказов Оссиана,

Не пробовал старинного вина;

Зачем же мне мерещится поляна,

Шотландии кровавая луна?

Однако во всех этих стихотворениях после мажорного начала следует снижение и приземление; Мандельштам, выражаясь современным жаргоном, "опускает" каждую из осваиваемых им культур, намекая на ее кратковременность в сравнении с долгой жизнью еврейства. Точно так же, разумеется, он поступает и по отношению к культуре русской — с ней-то это "опускание" проделывается наибольшее количество раз, наиболее тщательно. Я не буду перегружать эту статью примерами: их слишком много. Но вот небезызвестное стихотворение Мандельштама о русском солдате, датированное декабрем 1914 года:

В белом раю лежит богатырь:

Пахарь войны, пожилой мужик.

В серых глазах мировая ширь:

Великорусский державный лик.

Только святые умеют так

В благоуханном гробу лежать:

Выпростав руки, блаженства в знак.

Славу свою и покой вкушать.

Разве Россия не белый рай

И не веселые нашим сны?

Радуйся, ратник, не умирай:

Внуки и правнуки спасены!

Тут ирония, конечно же, убийственная: "Только святые умеют так // В благоуханном гробу лежать". Иронизирует поэт прежде всего над русской воинской доблестью — я вообще не знаю ни одного русскоязычного литератора-еврея, который бы не прошелся на эту тему. Мандельштамовский "чудо-богатырь в гробу" — из той же серии. И опять мы можем понять евреев: если мы согласны с тем, что русский народ когда-то исчезнет, то мы должны согласиться и с тем, что это произойдет скорее всего после крупного военного поражения. И никакие суворовские традиции не помогут, как не помогла в свое время ассирийцам еще живая память о былых ассирийских же триумфах...

... Да, мы это знаем — что мы, русские, исчезнем, — но знаем мы и слова греческого Евангелия: "Соблазн должен прийти в мир, но горе тому, через кого он придет". Русские должны погибнуть, но горе и позор тем, кто спешит нас хоронить или злорадствовать о нашей гибели. При том, что поражение России не состоится еще несколько веков, такое преждевременное злорадство говорит просто о недалекости русскоязычных евреев-литераторов. Увы, принадлежность к древнему народу отнюдь не страхует от глупости литературной, как, кстати, и от глупости чисто житейской...

Теперь несколько слов о С.С.Аверинцеве. Для примера его "научных изысканий" сошлюсь на уже упомянутое его предисловие к двухтомнику Мандельштама 1990 года. На стр. 39 Аверинцев, вслед за Н.Я.Мандельштам, совершенно серьезно рассуждает о том, чем гибель Иерусалима отличалась от гибели Санкт-Петербурга. Но ведь, простите, ни Петербург, ни Иерусалим не погибли, оба города существуют! Столица ассирийской империи Ниневия исчезла, так же как и города Вавилона сегодня, действительно, нет, просто физически нет на земле (остались только восстановленные для туристов развалины), а Петербург и Иерусалим существуют. Тем не менее, Аверинцев "подводит теоретическую базу". Большинство остальных трудов Аверинцева написаны сходным методом, в указанном же предисловии особенно обилен разбор С. Аверинцева вокруг двух наиболее известных стихотворений Мандельштама — "Мы живем, под собою не чуя страны" и "За гремучую доблесть грядущих веков".

Несколько слов об этих стихах скажу и я. Стихотворение "За грядущую доблесть", по-моему, прямо комично: Мандельштам думает, что пишет на века! (Для "грядущих веков"). А ведь вряд ли столь долго будет длиться ослепление России, временно потерявшей способность отличать лекарство от яда и литературу русскую от антирусской. Если в России начнётся, наконец, давно назревшее возрождение, то оно будет сопровождаться чисткой нашей культуры, из которой и будут удалены Мандельштам и ему подобные. Если же в обозримом будущем не начнётся, то Россию и русский язык ждет гибель, и значит, Мандельштам опять становится никому не нужным...

Это все, что я могу сказать о стихотворении "За гремучую доблесть". Что касается знаменитого Манделыптамовского выпада против "кремлевского горца", то это, и впрямь, был поступок борца, возможно, впрочем, внушенный все той же Ахматовой. Она и Мандельштам были особенно близки сразу после революции семнадцатого, но их связь продолжалась и позднее, до самого ареста Мандельштама. Свои отношения поэт и поэтесса использовали, чтобы подогревать интерес к себе окружающих ("Любовники они или нет?"). Ахматова продолжала эту игру в своих воспоминаниях "Листки из дневника (О Мандельштаме)" ("Вопросы литературы", 1988, №2). Читаем: "После некоторых колебаний решаюсь вспомнить в этих записках, что мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, что может дать людям материал для превратного толкования наших отношений. После этого, примерно в марте 1918 г., Мандельштам исчез" (с. 195-196).

В еврейской литературной среде именно Ахматова с ее якобы "железной логикой" считалась "стратегом", взбалмошный же Мандельштам неплохо воспринимал ее оценки, намеки, может быть даже — не высказанные вслух. Если выразиться очень грубо, то цель Ахматовой была — "лечь" под Сталина, а не под Мандельштама. В общем и целом ей это удалось: она написала соответствующие верноподданнические стихи (которые Аверинцев называет "жуткими" и "откровенно мертворожденными") и осталась жить; Мандельштам же откровенно оскорбил Сталина и погиб...

Характерно, однако, то, как именно Мандельштам оскорбляет Сталина. "Мы живем, под собою не чуя страны, // Наши речи за десять шагов не слышны" — вот что его волнует, то, что Сталин якобы урезывал права иудеев. Но здесь позволительно спросить: неужели Мандельштам и правда верил в то, что евреи способны перехватить у русских власть в России и направить наше развитие по модели хазарского каганата? Эта вера сквозит во всем его творчестве, более того, во всем поведении советских евреев, одним из выразителей коллективной точки зрения которых он был. Неужели они не видели и не видят громадной разницы между находившейся на задворках мировой политики Хазарией и Россией с ее признанной всеми ролью ведущего мирового государства?

Вопрос этот далеко не простой... Чувствует ли дьявол истинную силу Бога? Знает ли он, что все равно проиграет? Видимо, дьявол этого не знает, но ведь он и не проигрывает, вот в чем дело! Вернее, раз за разом дьявол бывает посрамляем Богом, и все-таки опять возобновляет свои попытки...

Так и евреи, и Мандельштам. Они, конечно, догадываются, что их ценности существуют лишь в "Зазеркалье" и что на антигосударственнических принципах государство построить невозможно, и все-таки они постоянно ищут и находят некое "двоевластие", и обреченно надеются на то, что "их" власть возьмет верх...

А теперь я вернусь к статье Мандельштама "Гуманизм и современность", в которой он с глубокомысленным видом перечисляет желательные для евреев черты иудаизированного российского и мирового государства. "Переход на золотую валюту дело будущего, и в области культуры предстоит замена временных идей — бумажных выпусков — золотым чеканом европейского гуманистического наследства, и не под заступом археолога звякнут прекрасные флорины гуманизма, а увидят свой день и, как ходячая звонкая монета, пойдут по рукам, когда настанет срок".

Это завершающий статью вывод находится в откровенной полемике с конечным абзацем статьи Блока 1919 года "Крушение гуманизма":

"Я утверждаю, — пишет Блок, — что исход борьбы решен и что движение гуманной цивилизации сменилось новым движением, которое также родилось из духа музыки; теперь оно представляет из себя бурный поток, в котором несутся щепы цивилизации; однако в этом движении уже намечается новая роль личности, новая человеческая порода; цель движения — уже не этический, не политический, не гуманный человек, а человек-артист; он, и только он, будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество".

Что ж, как видим, вывод Блока "беззаконен", тогда как вывод Мандельштама настолько "политкорректен", что может показаться написанным уже в наши дни. Странно, однако, то, что Мандельштам, во-первых, почему-то выводит ценности гуманизма из наследия Западной Европы, где история представляет собой череду кровавых войн, смут, массовых убийств и т.д.; а во-вторых, странно то, что установление гуманизма в России Мандельштам почему-то связывает с марксистской революцией и утверждением коммунистического строя.

Мандельштам ссылается на Вавилон и Ассирию, чтобы показать, что это были тиранические и унижающие достоинство человека государства; грядущее же государство иудеев будет якобы добрым и человеколюбивым: "Если подлинно гуманистическое оправдание не ляжет в основу грядущей социальной архитектуры, она раздавит человека, как Ассирия или Вавилон".

Логика, что и говорить, железная; круг замкнулся; нас напугали так, что мы должны обреченно понять: никакого иного выхода кроме принятия "гуманистических" (то есть иудейских) ценностей у нас нет.

И все-таки мы понимаем другое, мы понимаем, что лозунг борьбы за "права человека" — это обман, это наживка, под аппетитностью которой скрывается сталь крючка. "Сегодня ты хочешь порядка и сильного государства, — внушают нам "конспираторы и бунтари", — но завтра это сильное государство задавит тебя же самого". Вот тот личный страх каждого из нас, на котором играли и играют представители "расы конспираторов" со времен Мандельштама, да и на столетия и даже на тысячелетия раньше его. "Не поддерживай силу государства, потому что сильное государство задавит тебя самого", — это и есть тот простой, но безотказный лозунг, которым они во все века нейтрализовали большинство народа, выводя его из борьбы и поощряя не поддерживать расу государственников.

Но обман здесь в том, что для себя-то "раса конспираторов" вовсе не хочет никаких "прав человека"; ей даже сама жизнь не дорога, ей нужно одно — захватить власть. А вот когда они власть захватят, они над теми, кто ждал от них каких-то "прав человека" посмеются так, что от этого хохота небо содрогнется.

Для себя им не нужны никакие "прекрасные флорины гуманизма", никакие "гуманистические оправдания грядущей социальной архитектуры", для себя им нужна только власть, за которую они и идут на смерть, как пошел на смерть Мандельштам, как шли на смерть западные крестоносцы или утверждающие "ценности европейского гуманизма" немецкие танковые дивизии. Лозунги "прав человека" и "свободы от твоего тиранического государства" нужны им только для того, чтобы ты, гражданин этого государства, не спешил выполнять свой долг перед этим государством, чтобы в решающий момент у тебя дрогнула рука...

У евреев есть одно кардинальное заблуждение: уверенность в вечности еврейства в противовес временности и даже краткосрочности существования того народа, в чьей среде они находятся. Что ж, народы-государственники и правда имеют лишь временную, а порой очень краткую жизнь. Но народ-государственник, взятый как раса, как над-этническое и над-временное единство, — этот народ или эта раса имеют существование уж никак не менее продолжительное, чем "раса конспираторов и бунтарей". Ведь добро так же вечно как зло, Бог так же вечен как дьявол, и вовсе не длительностью, а, согласитесь, совсем иным вечное блаженство отличается от вечных мук.