: Артем РондаревХудожественный

: Артем РондаревХудожественный

Артем Рондарев

Художественный текст под напором воспоминаний

Юрий Буйда — известный и крупный писатель, его много издают и переводят. Нынешнюю его книгу «Вор, шпион и убийца» следует, по-видимому, отнести к жанру автобиографического романа: здесь он рассказывает от первого лица, совсем не прячась, историю своей жизни, с подростковых лет до более чем тридцатилетнего возраста. Жизнь у него (это все можно узнать из книги) была не сложнее и не легче жизни обычного, во многом диссидентски мыслящего советского человека; в этом смысле книжка тем, кто застал описываемые времена, покажется безусловно любопытной, тем более что написана она очень чистым, соразмерным, уверенным литературным языком, которым — что сразу видно — работает привычный к подобному инструменту профессиональный литератор.

Точнее, это поначалу выглядит так.

Позже, по мере того как повествование развивается и, судя по всему, захватывает автора все сильнее и все больше требует от него эмоциональной отдачи, из художественной прозы текст постепенно превращается в записки на полях или дневник впечатлений — не всегда даже обработанный («…и утратил к ней интерес, когда советская фантастика превратилась в фигу в кармане»). Чуть позже язык книги становится почти неотличим от того характерного стиля, построенного на отрицании соцреализма, однако же всем ему обязанного, который был определяющим в журнальной прозе начала 90-х и ярче всего был представлен в повестях Юрия Полякова, вот так примерно: «Когда же речь зашла о приеме в комсомол, пришлось зубрить устав ВЛКСМ. Вот это была мука. В отличие от дружков, я не терялся перед трудными словами…». Сказать, что после чистого, разве что слишком сфокусированного на, скажем так, «телесном низе» начала книги такой оборот дела приносит разочарование, — ничего не сказать. Наконец, существенно позже всех ссылок на Платона и Хильдегарду фон Бинген, начинают встречаться и авторские афоризмы, например: «Что ж, общественный вкус — это баланс высокого и низкого, а достигается он всегда за счет высокого». Бог с ним, что это логически неверное высказывание: среднее значение всегда достигается за счет изменения обоих противопоставленных объемов, о чем известно еще со времен Зенона; проблема в том, что оно звучит как скрип человека, старательно смиряющегося с упадком нравов, а это худший из объективов для фиксации прошлого: деланная беспристрастность — признак возраста, а не мудрости, и в литературу она неизбежно привносит звук фельетона.

Далее возникает вторая проблема: в тексте сразу заметен явный крен в сторону, как говорят в сети, «темы сисек». Ни одна встреча мальчика и девочки тут не проходит без описаний того, что у нас теперь подпадает под разнообразные законы о защите детей: вот случайно встречаются в кустах два разнополых подростка: «Сняла майку и показала мне свою грудь с темно-коричневыми большими сосками». Не то чтобы это был единичный пример: почти все встреченные автором девочки либо кувыркаются с мальчиками и мужчинами в кустах, либо прямо беременеют, либо и вовсе торгуют собой — это превращено здесь в систему, и встретить тут девочку, которая этим всем не занимается, куда сложнее, нежели… нежели, собственно, встретить женщину, которая не занимается тем же самым. Я, разумеется, верю Юрию Буйде, что так тогда все и было: в случае с человеком, пишущим воспоминания, вопрос вообще не в том, что было, а в том, что он и зачем запомнил. Когда читатель видит перед собой человека, который зачем-то собрал в своей голове все истории о том, как, кто, с кем и когда, — то чем этот человек отличается от кумы на лавке, читателю может стать не вполне ясно. Зато представление о мире, который описывает автор, у него сложится весьма своеобразное — так в этом ли была цель? Если да, то она достигнута, но что если нет?

В итоге, дойдя почти в самом финале романа до очередной женщины и узнав, что отец героя «назвал ее однажды мартовской бабой: Катя таяла, стоило какому-нибудь мужчине проявить к ней интерес», — испытываешь даже какое-то удовлетворение тем, что довелось тебе провести два дня в мире, состоящем из одних констант, где все роли распределены раз и навсегда: бабы тут дают мужикам и рожают, а мужики пьют, страдают и бьют друг друга. Диспозиция эта до того знакомая, что проговаривать вслух заново весь стандартный набор — «Россия, литература, Бог, душа» — представляется плеоназмом: человек, взявшийся читать нашу текущую литературу сколько-нибудь подряд, рискует получить серьезную прививку против нескольких совершенно определенных вещей, и вовсе не потому, что Бог и духовность это плохо, а лишь оттого, что из них отчего-то у нас непременно проистекает фатальная необходимость всякой бабе раздвигать ноги, а после рожать.

Рано или поздно становится понятно, что Буйда высказывает вещи настолько личные, что у него не хватает энергии и сил, чтобы привести их к литературной норме: интонация книги уверенно эволюционирует по длинной пологой кривой от художественного текста до газетного, что, по моим представлениям, является буквальной графической иллюстрацией к фразе «нахлынули воспоминания». В конечном итоге, когда Буйда окончательно теряет набранный в начале повествования стиль, книга превращается в повесть о частной жизни частного человека, несколько только изувеченную неизбежным нарциссизмом профессионального литератора. В частных записках, на самом деле, нет ничего плохого, они интересны и поучительны — но они не называются романом; жанр этот всю жизнь назывался мемуарами, то есть последовательным изложением фактов жизни, в котором личный опыт человека не претендует на то, чтобы быть обобщением или отражением опыта коллективного. Разная степень ответственности, вот и все.