Юрий Кувалдин ЯЗЫК УЛИЦ

Юрий Кувалдин ЯЗЫК УЛИЦ

Слово "улица" давно меня преследует. Еще на заре туманной юности у меня были стихи Мандельштама, переснятые фотоаппаратом с машинописи. Мандельштам — поэт улицы, поэт очень широкого диапазона. Почти что все его вещи я вызубрил наизусть и с восторгом читал их каждому встречному-поперечному. Потом стали появляться наброски... Потом я познакомился с Надеждой Яковлевной Мандельштам. Она жила в Черемушках. Под окнами звенел трамвай. Сухощавая старуха с "Беломором" в зубах. Принимала меня на маленькой кухоньке (она жила в однокомнатной квартирке на первом этаже). Угощала сухарями и чаем. Листала мои заметки, хвалила... Как важна похвала молодому! Я сам теперь, работая с молодежью, выискиваю у них сильные куски, страницы, чтобы похвалить. Нагибин на этот счет четко сказал, что художнику нужна похвала и только похвала...

Бывшие советские "толстые" журналы медленно умирают, теряют подписчиков, а я создал еще один "толстяк". И знаете почему? Журнал должен вздохнуть новизной, чтобы выражать свой взгляд на жизнь, на развитие Москвы и России, на искусство и литературу. Свой! Когда мы говорим: "Журнал Твардовского", — мы понимаем, о чем идет речь. Для меня Твардовский — прежде всего русский воин Теркин, смелость, мужество и воля. Или, когда говорим о театрах, — это "Театр Любимова" или это "Театр Фоменко"... К сожалению, в журнальном мире я не могу сейчас так — по имени создателя или главного редактора — назвать журнал. Все они для меня — чужие журналы. Сбились все на одном интеллигентском пятачке (так называемые "демократические" журналы).

А журнал "Наша улица" печатает только то, что написано живо, с сердцем, правдиво, оригинально. И по мере поступления материалов. Рифмоплетам, в том виде, как их подают в "толстяках", вообще поставлен заслон. Их переквалифицируют в очеркистов, в прозаиков.

Из некогда художественных изданий "толстые" журналы превратились в конформистско-филологические (высоколобые, вернее — узколобые!). Я, вообще-то, ничего против настоящих филологов не имею. Они преподают в школах и институтах, изучают узкоспециальные проблемы... У них есть свои журналы, разные "Вопросы вопросов о вопросах..."

В усложнившемся современном мире серьезная литература как бы вытеснена с подмостков за кулисы; но серьезная литература продолжает жить. Взять, к примеру, врача и писателя из Щекино Тульской области, Сергея Овчинникова. Только слепцы из "толстых" журналов не могли увидеть в нем таланта. Сила Овчинникова в его "Разговорах с собой". Этих "разговоров" я напечатал уже уйму. Овчинников скажет так скажет: "В России, желая быть честным, нужно стать юродивым. Вот истоки русского юродства! Власть имущие, сильные мира сего, злые люди разрешают сохранять душу только сумасшедшим, как деревья — оврагам".

Что же для меня серьезная литература, суть писательство? Писательство для меня — это каждый раз заново выйти за рамки обыденного, детально осмыслив при этом обыденное, не оглядываясь ни на середину Днепра, до которой редкий читатель долетит, ни на памятник Пушкину, который за все в ответе, ни на толпу, льющуюся Волгой в подземелье, чтобы ежедневно перемещаться по муравейнику, то есть по городу; это в лесу — муравейник, очень похожий на город; неосознанная жизнь, данная, с одной стороны, родителями, с другой стороны — кем-то (уже не отцом и матерью, во всяком случае, поскольку тогда бы они были богами!) в случайной связи; тут действуют два определяющих фактора: печально, что человек — оплодотворенное яйцо; отрадно, что человек — Бог. Вот кратко суть серьезного писательства.

Вообще, моя задача — открывать ту литературу, которая не могла пробиться в тусовочную (советскую ли, букеровскую ли). В сущности, это и есть настоящая литература. При жизни, как говорится, шумят одни, а в литературу входят другие. Вот другие и хлынули ко мне водопадным потоком. Сколько талантов! Из Магадана — Анжела Ударцева, из Тулы — Олег Хафизов, из Омска — Николай Березовский, из Самарской области — пастух совхоза "Майский" Эдуард Анашкин... Вообще должен сказать, что рабочие, инженеры, студенты пишут гораздо лучше, чем так называемые писатели. А родившийся в Брянске, ныне москвич, философ и прозаик Геннадий Матюшов? Это какой-то феномен! С его громадой рукописей... Нигде не печатался. Дебютировал в "Нашей улице". Сразу получил грант, сидит теперь в Германии, в кабинете Фридриха Ницше, и звонит мне оттуда, цитирует оригиналы писем великого немецкого философа... Я напечатал один из лучших, на мой взгляд, в современной русской литературе рассказ Геннадия Матюшова "Равнодушие Бога". Матюшов знает, что происходит на земле и на небе. Он обнаруживает объем там, где была сплошная фанерная плоскость. Творчество Матюшова показывает, что грубость мира и одно из ее проявлений — испытание на живучесть угрожает не созданиям мастеров, а поделкам ремесленников. Вот размышления самого Геннадия Матюшова из его "Советов молодому гению" (напечатаны в "Нашей улице"): "Одна и та же мысль не для всех имеет одинаковый вкус, а для некоторых она может быть безвкусна. Умственная пища людей, как и физическая пища животных, может быть абсолютно несовместима с их природой. Так, корова, наслаждающаяся травой, будет совершенно равнодушна к мясу, а собака, глотающая мясо, будет равнодушна к траве. Поэтому, если ты понимаешь природу своего дарования — не давай его оценивать собаке, если это трава, и корове, если это мясо. И не стоит обижаться, если кто-то равнодушно отворачивается от твоей книги — это может быть как раз тот случай, когда ты корове предлагаешь сочный, прекрасно приготовленный бифштекс".

Нутро литературы — отчаянье перед биологичностью человечества, скоротечностью жизни и даже ее бессмысленностью (Солнце погаснет и Земля сойдет с круга!), идиотизмом прошлого, настоящего и будущего у 90 процентов прямоходящих, не возвысившихся до собственно человека. Отчаянье случается за сорок (у Толстого в 45 лет): человек вдруг просыпается и видит всю эту "густопсовую сволочь" (Мандельштам), с умным видом тыркающуюся под ногами, всех этих сборщиков податей, всю эту плодящуюся квадратно-гнездовым способом бюрократию, за которую полную меру ответственности несет Гоголь (особенно за Минфин и администрацию президента — новый ЦК); видит и отыскивает — опору хоть какого-нибудь смысла. Счастливый Пушкин — не дожил до этих проблем, поэтому я его и не выделяю, а ставлю в ряд где-то между Пришвиным и Ремизовым, по алфавиту. Выделяю Платонова и Достоевского с Булгаковым, а также Чехова и Есенина, сказавшего: "Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье".

Сейчас литература задвинута в дальний угол. На телевидении практически нет литературных передач. Писателей вообще не видно. Задаюсь вопросом: может быть, все вняли сентенции Пастернака, что "Быть знаменитым некрасиво"? Дело, видимо, проще. Писатели не появляются на телеэкранах потому, что не приглашают. Телевидение захвачено коммерсантами. Писатель для них — враг, враг давний, еще со школьной скамьи. Про какой-то дуб учили! Граф Толстой наводил ужас! Читать книги для них — равносильно тюремному заключению. Писатель в принципе пишет для избранных. Помните: "Нас мало избранных!" Писатель — публичная профессия для избранной публики. И это надо признать. Писатель не должен стесняться этого, должен понимать, что его знают только те, которые читают, любят. Миф о самом читающем народе рухнул вместе со страной, его провозгласившей. Только прочитавшие произведение знают предмет. Остальные — народ — повторяют только имена, брошенные им знатоками: Пушкин! Вот Пушкин у нас за свет и отвечает! В моей "Вороне" начинающий постмодернист по имени Миша говорит: "Прекрасно быть знаменитым. Это поднимает ввысь. Надо иметь многочисленные архивы, трястись над каждой рукописью... Сограждане не читают книг, исключения лишь подтверждают правила, но как они произносят знаменитые имена!.. Ты постоянно должен быть на виду, буквально окунаться в известность, чтобы злые языки говорили: "Когда же он работает?!"

Постмодернистский ход, центонность, выворотка Пастернака? Разумеется! Я не очень люблю Пастернака. И хочу сдуть с него пыль, посмеяться над ним. Во многом он позер. И с этим "не надо заводить архива"! А сам заводил, хотел быть красивым. Конформизм — самая страшная болезнь людей, занимающих не свое место. Особенно это касается детей известных деятелей литературы и искусства. При жизни родители их устраивают или силком вталкивают на художественное поприще (дабы жили лучше, чем генералы, ибо в художественно-литературной сфере в советский период крутились немыслимые деньги, сопоставимые разве что с доходами государства от реализации водки), после же их смерти детки превращаются в ничто. Эти детки, как правило, ненавидят все русское и возвеличивают всячески западное. Даже Михалков, начинавший, как русский, на глазах американизировался (в Штатах вообще дошло до абсурда — дети становятся президентами) и стал манекенно-платмассовым. К слову, кино накрепко захвачено детьми. В литературе посвободнее, поскольку из литературы ушли деньги, а вместе с ними и все конформисты и их дети. Теперь одни коротают век в бывших привлекательных кооперативах на "Аэропорте", ныне выглядящих убого, или в замшелом Переделкино, другие пытаются найти место за кордоном или у нефтяной трубы. Позорно отделяться высокими заборами и кооперативными кварталами от народа инженерам человеческих душ! Позорно по собственной воле создавать гетто, типа того же "Аэропорта" или Переделкино.

А тут такой блат! Из низов, прямо с улицы врываются всякие-разные Федоры Шаляпины, Василии Шукшины, Петры Лещенко и Аркадии Северные!

Во саду при долине

Громко пел соловей.

Я, мальчишка на чужбине,

Позабыл всех друзей...

В сущности, Аркадий Северный и в родном Ленинграде был, как на чужбине. Ушел от жены, хлопнув дверью, ничего не взяв. Вот это истинно по-русски! Не как, к примеру, у Пастернака, за наследие которого перегрызлись дети, внуки и любовницы. Американствующие прогрессисты! Пастернак страдал на четверти га в двухэтажном коттедже в Переделкино! (Эти дачи прежде принадлежали военморам. Затем их "приватизировали" многочисленные пастернаки.) Пострадать бы ему в парадном под батареей на драповом пальто, как Аркадию Северному. Или пройти жуткий путь Мандельштама! А вообще, в зубах уже навязли все эти мифы про "страдания" Пастернака и переделкинско-"аэропортовских" узкокружковых деятелей. Последние дни свои Аркадий Северный провел в компании обойщиков дверей, пьяниц. Умер в потемках, на полу, хрипя. Типичные признаки обширного инфаркта. Никто даже не обратил внимания на этот то ли хрип, то ли кашель. Он был почти что знаменит, как назвали фильм о нем его друзья. И умирал, по всей видимости, с надеждою, что его голос не забудут.

"Ворона" в целом — выворотка чеховской "Чайки". Я живу на Москвереке, поведение чаек похоже на поведение ворон, мои персонажи убеждены, что чайка и ворона — одно и то же. В финале молодая героиня Маша (ворона) обеляет себя, а кавказец Абдуллаев, который ходит в белом костюме, оказывается аферистом. Он организатор пирамиды, инвестиционного фонда из ничего. Абдуллаев откровенен: "Вы, русские, хорошие, как дети маленькие, мы вам работу найдем... Мы скупаем ваши города и села, мы двигаем производство, мы гоним нефть на Запад, мы устанавливаем курс валют на бирже..." Я написал это летом 1994 года, еще до разворота событий на Кавказе.

То есть я хочу сказать, что писатель обладает даром предвидения. Прежде всего писатель должен быть оригинален. Ни в коем случае он не может быть традиционен, ни в коем случае! Гений начинается с переоценки всех ценностей. Объявляет короля — голым! Такой писатель отбрасывает все условности: литературные, партийные, национальные. Исходя из этого, сам писатель — и пророк, и лицедей. Писатель, который не знает лицедейства, не знаком с системой Станиславского, — не умеет перевоплощаться в персонажей, особенно в отрицательных. Поэтому у такого писателя не персонажи, а муляжи, схемы. Перевоплощаться — очень сложно, практически невозможно. Ты — не ты, а кто-то другой. Твое имя и фамилия — условны. Тебе можно дать тысячу фамилий, а сможешь ли ты тысячу раз быть не похожим на предыдущий экземпляр? Писатели, не владеющие лицедейством, неубедительны. Они пользуются расхожим, примитивным интеллигентским приемом бесконечного монолога. Но это не художество, это — филология. А филолог, критик — враги искусства. Неполноценные завистники, поскольку сами неспособны на высокое художество. Я залезаю в шкуру каждого своего героя. И старухи Ильинской, мечтавшей сыграть Нину Заречную, и Абдулаева. И Маши, которая в Абдуллаева стреляет.

Я большой иронист. Однако многие говорят, что читатель не принял постмодернизма. Или не понял! А читатель нигде ничего не принимает. На читателя ориентируются только посредственности, зарабатывающие бабки на этом читателе. Они связаны одной веревкой своего времени. Когда их время выходит, они исчезают вместе с этим временем. В сущности — их нет, они не существуют! Хотя кажется, что существуют. Вообще, человечество инертно. Новые идеи воспринимает, когда их авторов зароют в могилу, и еще пройдет лет триста, и уже никто не знает, что было, чего не было, есть только миф, вспомните движение христианства. У читателя вызвали шок крайние вещи. Но ведь жизнь, известно, без берегов. И я приемлю эпатаж великого Маяковского — сбросить Пушкина с корабля современности, и — бумага нужна живым! Россия переполнена талантами. Скоро обручи лопнут, таланты хлещут через край. Нет тотального советского мнения (одного) на литературу. Наше время — отсутствие этой всевластной партийной точки зрения! Свои планеты и свои солнца. И я отношу себя к первопроходцам, людям прорыва. Не в формальном смысле, а в узловом, в художественном. Не надо бояться крайностей. И в идеях, и в образах, и в языке.

Вот тут-то и намечается язык улицы!

Юрий Кувалдин