Лев Игошев “ВСЯ ПРОРОЧЕСТВА СОВЕРШАЮТСЯ...” (Старообрядческий духовный стих)

Лев Игошев “ВСЯ ПРОРОЧЕСТВА СОВЕРШАЮТСЯ...” (Старообрядческий духовный стих)

Если мы рассмотрим с литературной точки зрения Россию XVIII — первой половины XIX веков, попытаемся установить, чем же жила Россия читающая в то время, от чего сходила с ума, чем восторгалась, над чем проливала слезы — ответ будет один: СТИХИ. Грамотная Россия в эту пору просто-таки обожала стихи. Культура стихотворства наконец-то пришла на Русь — в убогом, изуродованном виде, ориентированном не на русский, а на польский язык, с его постоянным ударением, а отсюда — женскими окончаниями, да еще и с худшими чертами провинциализма — но все же ПРИШЛА. И русские люди сразу почувствовали в стихах нечто свое. Византийские стихи — "стихиры" и прочие метризованные песнопения — не казались на Руси стихами, а разве что разделенной зачем-то на строчки прозой. Во-первых, византийские церковные песнопения были написаны на классическом греческом языке, а главное — по классическим стихотворным нормам — то есть основой их размеренности было чередование долгих и кратких слогов, а отнюдь не ударений. Но именно в то время, когда Русь принимала Христианство как государственную религию — в X–XI веках — сами византийцы отошли от своей прежней традиции. Забылись древние нормы произношения — и лишь немногие знатоки могли чисто теоретически сказать, почему это — стихотворение, а не рубленная на строчки проза. Естественно, что передать это очень абстрагированное знание русским людям, да еще и сообразуясь с особенностями русского языка, было для византийцев, мягко говоря, проблематично. В итоге — русские люди долгое время так и не понимали, что же такое стихотворение.

Не понимали — но творили. Народ пел свои песни, в которых, сквозь всевозможные "ох-да", "ну", "вот" и "ой" и прочее все же видна метрическая упорядоченность или хотя бы тяготение к ней. Сказывались былины с их обязательной трехударной концовкой. Пелись духовные стихи — тоже со стремлением к упорядоченности. Русский народ тянулся к поэзии, которой не могла его научить Византия. И когда поэзия наконец-то была обретена — увлечение ею немного походило на неистовство. И.С. Тургенев еще застал типы старых образованных людей из народа, людей со здравым, трезвым, практичным умом, которые все-таки питали огромное пристрастие к стихам — и могли к месту и не к месту вдруг щегольнуть стихом из скверного перевода Поупа:

Любезный Болингброк, гордыня в нас одна

Всех заблуждений сих неистовых вина.

Могли ли к этому увлечению, к этой мании не склониться и старообрядцы, высоко державшие знамя массовой грамотности?

Уже в начале XVIII века, на знаменитом Выге, начали складываться духовные стихи силлабического строя в честь своих "отцов и учителей". Некоторые из них были распеты, и их мелодии записаны крюками. Но для первых трех четвертей XVIII века записи стихов представляют все же нечастое явление. Уже с рубежа третьей-четвертой четверти, да, появляются сборники духовных стихов, подчас с крюковыми мелодиями. Что же эти стихи собой представляют?

К сожалению, собственно памятников старообрядческой поэзии среди них мало. Про выговские стихи мы уже говорили — но они не слишком часто встречаются в сборниках. Преобладают же всевозможные тексты кантов — внецерковных духовных песен Западной и Юго-Западной Руси. По большей части тексты кантов представляют собой переложения на силлабический стих канонических стихир со всевозможными риторическими украшениями в духе наиболее провинциальных польских иезуитских школ. Таков был репертуар кантов в России того времени — и он отразился в старообрядчестве. Иногда встречаются записи некоторых духовных стихотворений Ломоносова и его последователей; это только показывает увлеченность старообрядчества того времени стихами. Крайне редко но все же встречаются записи старых фольклорных духовных стихов, и мы должны быть благодарны старообрядцам, ибо никто, кроме них, не записывал эти фольклорные стихи. Но это — лишь то, что старообрядчество ХРАНИЛО, а отнюдь не выражение ЕГО духа.

Разумеется, старообрядцы не только переписывали более или менее некритично стихотворения на духовные темы, подчиняясь общему настроению русского общества — массовой любви к стихам. Есть и стихи, написанные ими. И хотя эти стихи нелегко бывает выкопать из-под кучи всяких украинских виршей на стихирные темы и на польско-иезуитский лад, сиречь кантов, но поиски вознаграждаются успехом. Уже в первой половине XVIII века появляется духовный стих "По грехом нашим" с подзаголовком "Об озлоблении на кафоликов" (то есть об озлоблении врага рода людского не на католиков, конечно, а на кафолическую Православную Церковь). Сначала читаешь эти вирши, как просто несколько неуклюжие стихи человека, не вполне умеющего ни строить строчку, ни распорядиться образами, и вдруг — сквозь не слишком хорошо построенные строчки прорвется искренняя боль человека, его горестное чувство крушения русского мира. А потом, словно на крыльях одушевления, польется такая искренность, такая поэзия, какую просто не чаял встретить в XVIII веке:

Окрились, душе, крилы твердости,

Растерзай, душе, мрежи прелести,

Ты пари, душе, в чащи темныя,

От мирьских сует удаленныя…

Это же какой-то идеальный синтез староцерковного, народного — и стиха, в котором чувствуется уже классическая выстроенность! И не чистый фольклор, и не чистая литургика, и не классика — но чудесный сплав и того, и другого, и третьего…

Этот стих (который мы приводим целиком под номером 1 по рукописи Российской государственной библиотеки начала XIX века, шифр М. 6420, л. 60 об. — 70 об.), пелся, был положен на крюки. Мелодия несколько уныла, но заслуживает внимания. Она представляет собой как бы попытку создать суровый и мрачный марш-шествие — но с использованием старинных знаменных мотивов.

Примечательно, что этот стих приняли, значительно его переделав, старообрядцы самого крайнего согласия — так называемые бегуны, не желавшие иметь никакого общения с государством, попавшим, по их мнению, под власть антихриста. Следы выстроенности стиха в этом случае исчезли в большей степени — но народная поэзия, с небывалой силой обрисовывающая всю картину отчаяния людей, ужаснувшихся жестокому натиску безжалостного западнобесия, порой становится здесь наивной для нас, а порой поднимается на новую высоту, рисуя потрясающие, космически-фантастические картины:

Из расселины горы каменны

Изыде на Русь седмоглавый змий.

То ли адский зверь десятирожный

Со множайшими с коркодилами.

Попали стадо овец мысленных,

Умертви овцы и со пастыри.

Возсмерде воздух от овечь плоти,

Обагрися земля от овечь крови,

Премени море сродство водное,

Премени лето теплоту свою,

Наступи зима, зима лютая…

Можно ли найти лучший сплав народного и церковнославянского, при котором соединялись бы виды выразительности как того, так и другого пластов? И где можно найти такую фантастически-жуткую картину, пред которой бледнеет фантазия Босха?

Следующий стих, более поздний (1838– 1840 гг.), характерен тем же сплавом староцерковности, народности и попытки усвоить классическое стихосложение (хотя в данном случае последнее явно не удалось). Он написан на трагическую тему: во время жестокой борьбы со старообрядчеством Николаем I применялись садистски-издевательские методы. В частности, обитатели знаменитых Иргизских скитов высылались на Кавказ, в "неспокойные" места, в надежде, что предки басаевых и радуевых вырежут их. Это горькое чувство и видно в стихе "Боже, приидоша", взятом нами из фундаментального труда Т.С. Рождественского о старообрядческой поэзии, вышедшего в 1913 г. (с. 36—37).

Но значение этого стиха не ограничивается тем, что он является прекрасным и историческим, и художественно-поэтическим памятником. Его напев оказал неоценимую услугу русской культуре. Именно данный напев в числе других (среди них был и уставной напев стихиры седьмого гласа на Рожество "Удивляшеся Ирод", восходящий как минимум к XVI веку) попал в руки Мусоргского, писавшего тогда свою народную драму-оперу "Хованщина". И этот напев, напев не древней стихиры, а позднего стиха настолько пленил композитора, что он сделал его основой своих удивительных "раскольничьих хоров", поражавших тогда музыкантов небывало смелым использованием древних ладов. Композитор как бы пришел в обработке этого напева к тому, что потом, уже в наше время, назовут "новая простота" — не всяческие ехидные ухищрения в области гармонии (которыми он грешил в "среднем" периоде своего творчества), а именно, с одной стороны, вроде бы простые и фундаментальные сочетания гармоний, с другой же — не избитые, а наилучшим образом сочетающиеся со своеобразной ладовостью напева — и уходящие от классицистской гармонии, опирающейся на простейший мажоро-минор и игнорирующей древние лады. Такой "революционный консерватизм" проявлялся у Мусоргского не часто — да и вообще он не част, но ценен еще и этим. Сподвижник Мусоргского Римский-Корсаков в свое время отмечал, что их "новая русская школа" (она же "Могучая кучка"), может, и не имела особых достижений в области нахождения смелых гармонических сочетаний, но вот что касается обработки древних ладов — здесь "кучка" дала очень и очень многое по сравнению с западной музыкой. И один из блестящих примеров этого "революционного консерватизма" (потом проявившегося у Прокофьева и частично у Шостаковича) был связан именно со старообрядческой традицией. Напев этого стиха сложился в старообрядческой среде не только под влиянием русской народно-песенной традиции. Нет, фригийское наклонение, чувствующееся в нем, уводит нас к Средиземноморью. И как за иконописью мы угадываем и древнюю Грецию, и Восток, так и здесь слышится что-то древнее, глубинное, бывшее раньше крещения Руси. Надо сказать, что собственно в уставных напевах это есть — но оно не концентрировано, а скорее рассеяно (почему, видимо, композитор и прошел мимо подлинных древних напевов). А в стихах старообрядцы как бы сгустили эти древние, темные краски своего наследия. И их бесхитростное творение, в котором они наилучшим образом выявили наше давнее наследие, послужило композитору для нового, уникального явления мировой музыкальной культуры.

Стихотворческое наследие старообрядчества не было только текстами для пения. Полемика в стихах также была развита сильнейшим образом — в ней можно видеть иногда курьезные, но всегда добродушные и чистосердечные попытки увязать классическую традицию с простонародным языком. Так, например, один из видных деятелей старообрядчества Гавриил Андреянович Скачков в начале XIX века откликнулся полемическими стихами на создание так называемого единоверия — разрешения части старообрядцев, пришедших в единение с господствующей Церковью, служить по своим, старым обрядам. Это стихотворение мы приводим под № 3 по Рождественскому (с. 46–47). Замечательно, как здесь переплетается торжественный, напыщенный одический стиль XVIII века с просторечием:

Всем правду объявляй, а ложь отрини прочь…

Ну все, кажется, ясно: XVIII век — и не из лучших. Но смотрите далее:

Она ведь не спасет, диаволова дочь.

Так и хочется растянуть по-простому ("она ведь не спасе-о-от"). Прямо Островский! Это настолько характерно, сочно по-русски, что и говорить нечего…

Вот три стиха, но подлинно старообрядческие, — и три пласта нашего наследия, три выявления и русской души, и того, что эта душа унаследовала — и преобразила по-своему.

Лев Игошев

Тексты

№ 1

По грехам нашим на нашу страну

Попусти Господь такову беду.

Облак темныи всюду осени,

Небо и воздух мраком потемни,

Солнце в небеси скры своя лучи,

И луна в ночи светлость помрачи,

Но и звезды вся потемниша зрак,

И дневныи свет преложися в мрак.

Тогда твари вся ужаснушася,

Но и бездны вся содрогнушася,

Егда адский зверь ея разреши,

От заклеп твердых нагло изскочи,

О коль яростно испусти свой яд

В кафолическии красный вертоград!

Зело злобно враг тогда возреве,

Кафоликов род мучить повеле.

Святых пастырей вскоре истреби,

Увы жалости! огнем попали.

Четы иноков уловляхуся,

Злым казнением умерщвляхуся,

Всюду вернии закалаеми,

Аки класове пожинаеми.

Тогда вернии горко плакаху,

Зело жалостно Богу взываху:

"Время лютости, Боже, сократи,

От мучительства злаго защити,

Аще не Твоя помощь сохранит, —

И избранных всех адский змий прельстит".

Ох, увы, увы, лютых тех времен,

Ох, увы, увы, скорбных оных дней!

Како лютый зверь сад наш погуби,

Все древесия вскоре попали!

Аще помянем благочестие

И пресветлое правоверие,

Егда процветал крин церковныи.

Зело облистал чин священныи,

То не можем быть без рыдания

И без скорбнаго воздыхания.

Ох, увы, увы, благочестие,

Увы, древнее правоверие!

Кто лучи твоя вскоре потемни,

Кто блистания тако измени?

Десятьрожныи зверь сие погуби,

Седмоглавный змий тако учини.

Весь церьковный чин зверьски истреби,

Все предания злобно истреби.

Церькви Божии осквернишася,

Тайнодействия вси лишишася.

Но и пастыри попленилися,

Жалом новшества умертвилися.

Зело горестно о сем плачемся,

Увы, бедне вси сокрушаемся,

Что вси пастыри просмрадилися,

В еретичестве потопилися.

Оле бедствия нам без пастырей,

Оле лютости без учителей!

По своей воли вси скитаемся,

От зверей лютых уязвляемся.

Всюду, беднии, утесняеми,

От отечества изгоняеми.

За грехи наши днесь родилися,

В таковы беды попустилися.

Почто в юности мы не умрохом,

В самой младости вси не успохом!

Избежали бы сих плачевных дней,

Не видали бы лютых сих времен.

И мы горце вси выну плачемся,

Преболезненне сокрушаемся.

Вавилонская любодеица

И сквернавая чародеица

Представляет нам чашу мерзости

Под прикрытием малы сладости.

И мы слабии тем прельщаемся,

Сластолюбием уловляемся.

Увядает днесь благочестие,

Процветает же все нечестие.

Лжеучители почитаются,

На кафедрах вси возвышаются.

Верных собори истребляемы,

Сонмы мерзостей умножаемы.

Вся пророчества совершаются,

Предсказания скончеваются.

И чего еще хощем ожидать,

Посреде мира долго пребывать?

Уже жизнь сия скончевается,

И день судныи приближается.

Ужаснись, душе, суда страшнаго

И пришествия всеужаснаго.

Окрились, душе, крилы твердости,

Растерзай, душе, мрежи прелести,

Ты пари, душе, в чащи темныя,

От мирьских сует удаленныя.

Постигай мало верных мал собор,

Укрывающися посреди холмов.

Не страшись, душе, страха тленнаго,

Но убойся ты огня вечнаго.

Изливай, душе, реки слезныя,

Простирай к Богу мольбы многия,

Крепко на Него всегда уповай,

Во веки веком Его прославляй.

№ 2.

Боже! приидоша времена до нас,

О них прорекоша еще прежде нас.

Пустыня была всем прибежище;

Ныне уж там нет прибежища.

Разсылают нас, разлучают нас,

Ради б неразлучно идти на Кавказ,

Не противимся Божией воли,

Идем во своя мы по неволе.

Оставляем храмы, пречудно созданы,

Златом и сребром богато убраны.

За царя молить и в поли будем,

Про житье свое ввек не забудем.

Пущай владеют чужим насильно,

Скоро Судия воздаст обильно:

Равен у Него и царь, и воин,

Богату и нищу Судия Един.

Иргизския воды в море утекли;

Его жителей вон вытеснили.

Поселили их близ Ленкорана,

Им свобода вся там вполне дана…

Арарат гора и Аракс река

В соседстве у них в последни века;

Каспийское море их обливает,

Песчаная степь их обсыпает;

Снеговыя горы покрывают их,

И река Ефрат недалече их.

Дождались и мы жестокой зимы,

Выслали всех нас без всякой вины.

Мы во всем власти повинуемся,

За обидящих нас Богу молимся.

Построим кущи вместо светлых келий,

Мы будем в молчании, вместо громких пений,

Поминать мы будем про житье свое,

Жили при реке, при быстрой Узе,

Но время быстрее сей нашей реки,

Оно унесло младые веки.

Увела обитель более ста лет,

Ныне опустела, уже ея нет.

Звон был удивленный, аки гром гремел,

Собор разных птиц громко песни пел,

Теперь все замолкло и нет ничего:

Погибло, потлело, травой заросло.

Перестаньте петь, веселыя птицы,

Скоро улетайте за море от нас,

Скажите за морем, что уж нас тут нету,

К нам не прилетайте к будущему лету.

Пущай распевает здесь одна сова,

Летучие мыши, воробьев стада.

Прохожий не может без слез пройти,

Разсматривая разны предметы.

Никого не видать, никто не встречает,

Он, все обзирая, главою качает.

Где праведный суд? — Его не стало,

Как превратное время настало.

№ 3.

Явилась церковь вновь, имея две личины,

Хранит разгласные уставы и все чины…

Всем кажется она, что хвалит старину,

Но купно содержит в себе и новину.

На двух ногах она, а храмлет обоими,

На все страны скользит затеями своими,

Чин древности хранит, и любит новины,

Приемля тайны все от них, что ей даны…

Действителей же тех к себе не приобщает,

И кто согласен им — молиться не пущает.

А славится она, что веры есть одной,

Сама ж бежит от них, себя лишь мнит святой…

Раздел почто творить, когда все святы тайны,

Сомнение иметь и толь разсудки странны,

Обманываться так и речи умножать,

Себя и прочих всех без пользы утруждать?

Единоверчески имеешь, церковь, чины,

Нелестно ты скажи, открой свои личины,

Всем правду объявляй, а ложь отрини прочь;

Она ведь не спасет, диаволова дочь.

Поди стезей прямой, яви твое желанье,

Себе имеешь где спасаться упованье;

Веди туда и всех, кто путь не знает прав,

Кто мысльми ослабел и в вере есть не здрав.

Имеет ум то цел, разумен в своем деле,

Того ты не учи, он правость знает в вере…

Сама же о себе старайся разуметь,

От клятвы чтоб избыть, с святыми мир иметь,

Но кто с святыми мир иметь не возжелает,

Тот сам себя навек спасенья отчуждает.

Спасения себя навеки отчуждить

И вечной радости с святыми отлучить,

О горе и беда! во ад вовек вселиться,

В геенне огненной с бесами водвориться…

От сих помилуй нас, всесильный Бог Един,

Тебе хвала и честь от всех всегда! Аминь!