Пётр Калитин ВСПЛЫТИЕ ПОДЛИННОЙ РОССИИ

Пётр Калитин ВСПЛЫТИЕ ПОДЛИННОЙ РОССИИ

В XX веке Россия оправдала самые пессимистические ожидания своих гениев: П.Я. Чаадаева, Ф.М. Достоевского, К.Н. Леонтьева — преподав миру страшнейший антихристовский урок исторического существования — вне себя: вначале с большевистской, а затем — с рыночной одержимостью и "всеотзывчивостью". Поиск русской самоидентификации и идеи закончился, в конце концов, обретением действительно оригинальной свободы — от самих себя, не виданной у других народов, и именно эта лестная для нас независимость была официально запротоколирована в соответствующем празднике 12 июня (начиная с 1992 года).

Но вот что примечательно — благодаря неприкрытому, оголённому торжеству внерусской "русскости" сразу же обозначилась и буквально за 3-4 года выросла в полный рост не менее оголённая, но зато подлинная, непредсказуемая Россия. Впервые за последние 8-10 лет она вдруг открылась без оригинальных заимствований — во всей своей сокровенной самости, не лишённой эсхатологического дизайна. И вот уже Б.Н. Ельцин спешно заговаривает о необходимости "новой русской" идеи, чтобы накрыть ею, как "всеотзывчивым" надгробием и "по-русски" похоронить подлинную Россию (по примеру пакетиков с "русской картошкой", в которых на поверку обнаруживается нечто чипсообразное: по сугубо американской технологии). Но грянул дефолт 1998 года, и — над вопиющей, "новорусской" некомпетентностью первого президента России перестали даже смеяться, а все его политические телодвижения и подвижки перестали замечать, как, скажем, натюрморт на подоконнике своей кухни или застарелое пятно на потолке спальни…

Однако ельцинская идея внерусской, "новорусской" "русскости" не отправилась на посмешище вместе со своим патроном. Более того, ей был придан молодецкий, служивый лоск, да и к тому же не с откровенно рыночной и стяжательной ослепительностью, как в начале 90-х годов, а с элементами государственнического и консервативного порядка, с бликами подлинной, живой, кремлёвской русскости.

Таким образом, даже официальная и внерусско-свободная Россия была вынуждена учесть и "отразить" уникальное для последних восьмидесяти лет откровение своего подлинного, оголённого и небезопасного антипода — русскости в её исторической и эсхатологизированной непредсказуемости и глубине. Тем наивнее и — ужаснее станет апробированная в XX веке попытка "всеотзывчиво" и "независимо" аннигилировать последнюю при помощи "новоконсервативной" ослепительности. "Нельзя безнаказанно приближаться к (подлинной — П.К.) России", — подчеркнул для сегодняшних её "друзей" и — могильщиков отец Сергий Булгаков в своём "Дневнике" (от 4 (17). 04. 1923). Русский народ исчерпал столетний лимит на броско-оригинальное, "независимое" подражательство — вне себя. Он уже обыденно, непосредственно вошёл в свои собственные, национальные берега — вопреки непритворно-циничной, рыночной идеологии, наперекор торжеству откровенно внерусской "русскости". В условиях только скользнувшего по поверхности русской бездны новоконсервативного зайчика.

Но что же наши писатели? Как они отнеслись к очевиднейшему всплытию подлинной, глубоководной, непредсказуемой России? К эмпирико-метафизическому обнажению и оголению как псевдо-, так и русских смыслов? К внезапному и вместе органическому рождению эсхатологизированной, смертоносной обыденности? Как? — да, вполне предсказуемо: "всеотзывчиво", "свободолюбиво", "по-русски" — в лучших традициях нашей западнической интеллигенции, у которой, собственно, и позаимствовал сегодняшний официоз, идею внерусской "русскости", теперь "новоконсервативного" толка (прежде — "либерального", "социалистического" и просто шеллингианского или вольтеровского образца). Наши писатели в очередный раз предпочли отгородиться от настоящей жизни, тем более, в её подлинно русском и небезопасном откровении, отгородиться — морально-безупречными, безоглядно-абстрактными и гуманизированными "измами", не важно "демократической" или "патриотической" просвещённости и ослепительности. Наши писатели в очередный раз поспешили оценить её по отброшенной навзничь тени того или иного частокольно-единичного — оригинально-западного — образца с тем, чтобы загнать любую явь в своё "истинно-русское", а по сути виртуально-постмодернисткое я: с наголо остриженными лучами, если воспользоваться ёмким образом Сигизмунда Кржижановского (из рассказа "Боковая ветка").

Да, сама жизнь, сама подлинная, непредсказуемая Россия во всю смеётся над "бритоголовыми", "отгороженными" знатоками псевдорусскости и "новой русской" идеи, представая перед ними и право-левой, и красно-белой, и социалистично-капиталистической, и рыночно-государственнической, и славянофильско-западнической целостностью и — "дурью", на фоне которой не выделишься с каким-нибудь традиционно-интеллигентским "ух!", с каким-нибудь "истинным", однозначно-непогрешимым и "единым сном о единении", опять — по С. Кржижановскому. "Всеотзывчивое", "литературоцентричное" "обрусение" России уже нисколько не срабатывает — не срабатывают, повторюсь, и чисто идеологические попытки её освобождения от самой себя. В стране не по дням, а по часам усиливается и на глазах воцаряется настоящий идеологический, равно как и литературоцентрический вакуум, предполагающий нагляднейшее, зияющее отсутствие и общенародной положительной идеи, и общенародного положительного героя.

В такой уникальной для России ситуации любое стремление придать ей тот или иной "истинный", "народный" и однозначно-понятный смысл и даже вид, любое желание наукообразно и "просвещённо" затмить её с последующей, "прогрессивной" перспективой: уничтожения (и с ещё большим праздником "независимости"!) — все эти стремления только глубже увязают в образовавшемся и быстро разрастающемся вакууме однозначно-непротиворечивых и "бритоголовых" измов, окончательно пропадая между двух его взаимоисключительных и — зависших в нём виртуальных, "заблудших" "сосен".

Другое дело, что ещё находятся в современной России настолько "отгороженные" писатели, что они умудряются из этих несуществующих сосен варганить жизнеподобную и даже популярную литературу, общедоступно-публичного — ух-ах! — образца, апеллируя и к морально-безупречной, и к действительно истинной — невесомо-духовной! — и топ-модельной, гармонической подвешенности этих "фольклорных" сосен — к их неслыханно-запараллеленным ножкам, способным иногда восклицать официально-восклицательным знаком "виктории".

Но не все, не все современные русские писатели продолжают оригинально отгораживаться от подлинной России своими гуманизированными и виртуально-непротиворечивыми позами, не все — норовят подменить её своей "истинной", "русской" и — прочей мёртвой буквой — лишь бы не заметить окрест себя, под ногами, над головой её всё более поднимающуюся высь, её всё более простирающуюся ширь, её всё более углубляющуюся бездну, которым как раз и отвечает, адекватно, органично отвечает идеологический и литературоцентрический вакуум.

Появились-таки у нас не интеллигентско-, а мужественно-талантливые писатели, сумевшие, выдюжившие не отвернуться, не отшатнуться, а прямо посмотреть и — влететь в подлинную, непредсказуемую, оголённую всяческими "истинными" смыслами Россию. И вот уже открывается живительная, жизнетворная, о-крестная сила её бездонной тьмы. И вот уже можно жить, а не умирать — "смертию", по выражению одного из персонажей последнего романа Юрия Витальевича Мамлеева "Блуждающее время" — писателя, который ещё в эпоху "Шатунов" (своего первого романа, созданного в 60-е годы прошлого века) предвосхитил и уловил характерные черты подлинной, или, по Ю.В. Мамлееву, "метафизической" России. Теперь же наш автор довольно быстро и не без артистической непринуждённости освоился с её целостным "снисхождением" в историю и устами, наверно, самого сакраментального своего героя, Орлова, посоветовал всем сегодняшним россиянам "гораздо жутче" смотреть на открывающийся мир — только так отныне высветится суть, вернее, по-мамлеевски "жуть" подлинной России, да и остального человечества, только так — для мужественных, смелых и ищущих метафизического покоя, поскольку "мир рано или поздно рухнет, его не будет, поэтому отчаиваться не в чем… И без Вселенной можно обойтись". Но подобная эсхатологичность — лишь один из возможных вариантов будущего подлинной России и остального человечества. Гораздо серьёзнее создателя "Блуждающего времени" интересует то, что он называет "За-Смертью" — "большей тайной, чем небытие", когда "труп внутри растворяется, и его живые проекции скачут по стене в невиданной пляске мёртвой жизни". Здесь обретение метафизического покоя, а значит, сути-жути вещей соотносится уже не с привычно-эсхатологизированным небытием, а с особой, исключительной реальностью — по-мамлеевски "нормальностью" — бессмертия, правда, "если Россия продолжится" как её исторический гарант, разумеется, Россия — подлинная.

В конечном счёте, Ю.В. Мамлеев одним из первых, если не первым раскрыл постоянно рождающуюся: бытийно-небытийную, отрицательно-положительную, словом, "за-смертную" — основу подлинной, метафизической России во всей её антиномической, и непредсказуемой целостности и жизни. В ней не срабатывает, не захлопывается ни литературоцентричная, ни идеологическая западня с её однозначно-закруглёнными, однозначно-"бритоголовыми", однозначно-утвердительными, однозначно-русскими, но главное — однозначно-бытийными! — силками-априори. Но зато в ней всегда обновляется, воскресает и преисполняется, согласно Ю.В. Мамлееву, "родимой" трансцендентностью, которая антиномично заключает в себе "мистическую негу и в то же время… окна в Бездну", в ней — укореняется и тут же изживается, живительно изживается — наша смертоносная, наша западническая, наша уже официальная независимость от самих себя, из-за которой в начале советская, а теперь и постсоветская Россия вышла на эсхатологизированный, исключительный рубеж своего исторического существования и вдруг, подлинно-антиномическим образом обрела свою бытийно-небытийную, настоящую идентичность: с постоянной, органической пульсацией рождающейся и — умирающей русскости: вдох-выдох, есть-несть. И отлетает, отбрасывается от подлинной России раз и навсегда выдохнувшаяся — невесомо-духовная! — литературоцентричная и идеологическая углекислота, и остаётся этому душку не менее органическое, но удушающее, всеедино-удушающее ничто, остаётся не менее откровенная, но губительная, нигилистическая псевдорусскость, в кавычки-рюшечки которой никогда не нарядится действительно русский, росс-человек — только его труп, только воистину мёртвая буковка-букашка…

И вот в творчестве сравнительно молодого прозаика (родившегося в 1956 г.) Сергея Сибирцева и особенно в его романах "Государственный палач" и "Привратник "Бездны" мы встречаем неподражаемое, удивительное осмысление самоубийственного, самопротиворечивого мира псевдорусского, да и в целом псевдочеловеческого ничто, и чем больше оно претендует на однозначно-истинную, всеедино-тотальную и даже божественно-живительную самобытность, конечно, в оригинальной, гуманизированной упаковке, тем глубже и глубже оно погружается в свой органический, непосредственно-сущностный мрак, да, однозначно-истинной, но бездны, да, традиционно-интеллигентской, но смерти. И ничего не оказывается естественнее, натуралистичнее в саморазоблачительном мире Сергея Сибирцева, как просвещённо-ослепительные, цивилизованные, вернее, "цивилизаторские" метаморфозы: страстнообильного поцелуя-"случки" — в "око первозданной личной свободы" одухотворённого маньячества; детского, сдобно-кондитерского запаха — в миазмы "свеже-мертвенного" пота только что зарезанной жертвы; серьёзных, правдивых глаз — в "концепцию" беспощадного, смертного приговора; наконец, "эстета и ценителя жалких человеческих стонов" — в "Государственного палача", "самого Господа Бога, Его милостивой десницы" — последняя метаморфоза фокусирует в себе, мало сказать, кардинальный смысл сибирцевского творчества — она оттеняет оголённое, очевиднейшее оборотничество "высокого", по-дьявольски высокого духа-душка современного псевдочеловека — человека-"чудовища", которое обставляет свои гнусные дела "всяческими морализаторскими кодексами, конституциями, декларациями и Красными книжками", по определению нашего автора.

И всё-таки Сергей Сибирцев верит, по-настоящему: абсурдно — верит во вроде бы приоритетно, авангардно обречённую, во вроде бы окончательно колонизированную "цивилизаторами" Россию, где уже в кровь и плоть молодёжи воспиталось и вошло "новое" — чистоганно-прагматическое — понимание "русскости", так что без денег ты — если бы только каких-то там материально-"русских" благ! — самой национальности иметь не достоин, а с деньгами она тем более не нужна. И всё-таки Сергей Сибирцев верит — но ему мало чисто метафизической, "мамлеевской", "за-смертной" России. Он обстоятельно, замедленно, не моргая отыскивает и — находит её психологические, её непредсказуемо-житейские черты, которые предполагают не только интеллектуальное мужество с его постоянным преодолением реальной перспективы умопомешательства (по меньшей мере — от сегодняшней истинно-цивилизаторской яви), но и своеобразнейшее, а также объективнейшее, почти невозможное, а также спасительное преображение всего русского псевдосущества. Речь идёт о настоящей и антиномично-целостной конкретизации нашего прорыва, нашего броска — к самим себе и в себя — через немыслимо чудовищные, но вполне цивилизаторские унижения, особенно подробно описанные в первой тетради "Привратника "Бездны", и через неизбежнейшее, законнейшее после них — победоносное, торжествующее! — озлобление. Именно не в бесконечно-минусовой, не в вызывающе оскорбительной — не в "сибирцевской!" — степени нашего унижения — ключевая причина нашей сегодняшней поражённости аж от официозной свободы — вне себя, ключевая причина нашего пропадания в западническом, откровенно-ничтожественном вакууме — однозначно-смертоносной западне. Вот почему у сегодняшнего, не без русофильских элементов новоконсерватизма, бесспорно, есть ещё амортизирующие перспективы, но подлинная, житейская Россия всё равно "опустит" псевдоросса до спасительной отметки его "самобытия", до отправной бездны его грядущего победоносного преображения, и объективнейшее, "бесчеловечное" и пронзительно-проницательное творчество Сергея Сибирцева — тому антиномично-оптимистическая порука и свидетельство.

Должен ещё и ещё раз подчеркнуть тот смертоносный, небытийно-бытийный и просто рискованный уровень, на который вышла сегодняшняя подлинная литература и вообще человеческий дух. Ему-то, между прочим, и противостоит игриво-трусливый, ничтожественный постмодернизм — с напыщенной серьёзностью только что наложившего в штаны младенца. Но слишком, "супер"-неприлично его эстетическое, зеленовато-долларовое кредо, или нет, — пускай делает непорочный вид, что именно стоймя надо "по-большому", "высокопарно" испражняться — глядишь, и сойдёт за новую интеллигентскую оригинальность — за сверхновую "русскую" элитарность и "отгороженность"…

Но настоящие писатели современной эпохи не шарахаются и не испражняются от её наэлектризованных и оголённых смыслов (причём самого различного и потому не важно какого толка) ни с постмодернистским душком, ни с постмодернистской стойкой "смирно". Напротив, они проводят через себя действительно истинный ток подлинной — Богоподобной и Богообразной — человечности, подлинной русской культуры и экзистенциальности, теперь живущей и животворящей на острие не столько небытийно-бытийного пера, сколько небытийно-бытийной судьбы творца. И кто-то не спасается, по-настоящему, серьёзно не спасается — чудом. По вспомошествию самой Благодати…