Хотят ли русские в застой / Политика и экономика / В России

Хотят ли русские в застой / Политика и экономика / В России

Хотят ли русские в застой

/  Политика и экономика /  В России

В какой эпохе предпочитают жить россияне

Слушали и записывали: Валерия Сычева, Константин Угодников, Светлана Сухова

Все новое — хорошо забытое старое. Перестроечное словечко «застой», которым первый и последний президент СССР заклеймил брежневскую эпоху, вновь в ходу. Более того, оно — от протестных митингов до обычных кухонь — стало едва ли не главной политической страшилкой года. При этом одни и не знали никогда, что, собственно, кроется за этим словом, другие — уже порядком подзабыли.

«Итоги» попытались прояснить картину недалекого прошлого, а заодно, перефразировав крылатую евтушенковскую строку, выяснить у наших читателей: хотят ли русские в застой?

Валерий Федоров

гендиректор ВЦИОМ

Судя по опросам, далеко не все считают, что брежневские годы были застоем. Сегодня среди тех, кто старше 45 лет, в большей степени распространено позитивное отношение к брежневским временам. Именно в этой группе меньше всего тех, кто считает, что был застой. Среди респондентов среднего возраста отношение к брежневским временам скорее отрицательное. Среди молодежи отношения почти никакого нет, потому что они вообще не знают, что это такое. Для них это почти что времена царя Гороха.

Есть и такой нюанс: чем богаче человек, тем менее он склонен считать, что тогда все было хорошо, чем беднее — тем более идеализированные у него представления о брежневском времени.

Владимир Мусаэльян

личный фотограф генсеков от Брежнева до Горбачева

Вернуться в прошлое невозможно — потеряны основы той системы: люди стали более индивидуальны, им наплевать, чем живет сосед. Тогда был коллектив, где все про всех знали, энтузиазм… Помню, провожал народ на целину и стройки века. Уезжали от устроенного быта! Сейчас так и рублем не прельстить. Исчезла и гордость за страну, нет больше империи, которую уважали. Тогда мы были свободнее внутри самой страны: я мог прийти на Красную площадь, сесть на трибуны за Мавзолеем.

Да и был ли застой?

Помню спор между Яковлевым и Горбачевым по цифрам экономического роста СССР — то ли на 4,7 процента, то ли на 5 процентов в год? Откуда такой рост ВВП, если страна стояла?

Да, нужны были новые механизмы и в экономике, и в политике. Да, были проблемы с магазинами: в подсобках было все, на прилавках — ничего. Но кто придумал черные ходы и дефицит, чтобы уважаемые люди приходили на поклон? Есть ощущение, что кто-то старался развалить эту систему изнутри. Были в те годы и проблемы с выездом за рубеж. До маразма доходило — меня, «личника» генсека, спрашивали: «Вы приедете обратно?» Ошибка и то, что не развивали качественный ширпотреб. Мол, переживут и так. Даже то, что удалось взять на Западе — цейсовскую оптику или итальянский «Фиат», — делали кое-как, не соблюдали технологий. Знал ли Брежнев о перегибах? Не всегда. Окружение обволакивает...

Но тогда была страна равных возможностей. Я вот — слесарь из Марьиной Рощи — стал фотографом генсеков. А сейчас? Уже в школах детишки делятся на группы по доходам родителей. Тогда жили честнее, хоть и беднее...

Юрий Кобаладзе

советник главного исполнительного директора X5 Retail Group

Для меня во время застоя был хорош только мой возраст. Все остальное было ужасно. Прежде всего, когда говорю о том времени, вспоминаю тотальный дефицит практически на все товары. Более или менее хорошо снабжались только Москва и Ленинград. Помню, как каждое лето мы с моей мамой ездили из Тбилиси в Ленинград, и мама каждый день ходила в магазин, чтобы купить мне школьный костюм.

Правда, пик застоя я провел в Лондоне — с 1978 по 1984 год. По сравнению с СССР Великобритания тогда выглядела намного более удобной и комфортной для жизни. И наблюдать оттуда, что творится в СССР, было немыслимо обидно и больно. Хотя мне по долгу службы приходилось еще и объяснять англичанам преимущества советской плановой экономики.

Александр Проханов

писатель, публицист

Брежневское время по сути не было застоем: существовало большое напряжение между стремительно развивавшейся техносферой и затормозившимся социальным процессом. Но они постепенно сближались. Если бы 1991 год не нарушил этого сближения, то возник бы совершенно другой социум. Духовный порыв, подкрепленный индустриальным космизмом, — вот что такое было брежневское время, в котором я себя чувствовал как дома. Я двигался по всевозможным стратам и срезам социума: по кругам русских, еврейских, украинских и армянских националистов, по кругам церковных диссидентов или «катакомбщиков» и русских футурологов, мечтавших о построении городов будущего. По существу это общество несло в себе огромное количество субкультур, находящихся в зачаточном состоянии. Это были штаммы болезней, разросшихся потом до эпидемий и разорвавших государство, которое тогда было не в силах все это синхронизировать.

С приходом Владимира Путина в президенты никакого застоя не будет. Сегодня мир переживает если не революционное преображение, то революционное брожение — он, как змея, меняет кожу. В России революция уже началась. Это не революция Болотной площади, но революция потребностей и сознания. Думаю, что уже накануне своего президентства Путин выступит с авангардными предложениями, прежде всего с проектом создания Евразийской империи. Это огромная тема, которой ему хватит на все двенадцать лет. Этот союз цивилизаций потребует стремительной, если не мобилизационной модернизации, создания новой экономики, научной и концептуальной среды, новых технологий. Создание такого союза наверняка обострит отношения между Россией и США и Западом в целом. Это обострение приведет к очень сложной политической конфронтации. Потребуются модернизация ВПК и создание того, что мы называем организационным оружием, — особой культуры интеллектуальной, идеологической и информационной атаки на соперника, с помощью которой в свое время был разрушен СССР — без единого выстрела.

Юрий Поляков

писатель

Сравнивая сегодняшний день с 70—80-ми годами, мы, в сущности, сравниваем один застой с другим... Меня много переводят в КНР, я часто там бываю и всякий раз не могу узнать тот квартал, где привык останавливаться. А у нас? В ста километрах от Москвы — вековая тишина, нарушаемая лишь перестрелкой «крыш».

Когда писалось легче? Честно писать всегда трудно. Если ты хочешь сказать что-то такое, что не укладывается в господствующую идеологическую схему, жди неприятностей. Есть масса табуированных тем, затронь такую и вылетишь из информационного пространства. Цензура стала тоньше и надежнее. Коммунисты запрещали то, что считали вредным для государства. Обидно, но понятно. Сегодня тебе говорят: «Неформат», — а что это такое, не объясняют. Жаловаться некому — ЦК теперь нет. Советское «Есть мнение...» заменили другим: «Акционеры так считают». Хрен редьки не слаще!

Да, советская цивилизация была жесткая. А где вы видели мягкие послереволюционные и послевоенные режимы? Да, советская власть слишком затянула демонтаж жестких социально-политических форм. Да, она и в 70-е годы образованных людей продолжала пичкать псевдомарксистской тюрей, предназначенной рабфаковцам 20—30-х годов. Кстати, и сегодня происходит нечто подобное. Выросло целое поколение, не ограниченное ни в информации, ни в политических симпатиях, ни в выборе образа жизни.

Напомню: СССР даже в застой развивался, вызревали реформы, на подходе было новое поколение руководителей, умное, незашоренное, готовое к эволюционным переменам, к многоукладной модели. Но, увы, если Господь хочет наказать народ, то заставляет его выбирать между Горбачевым и Ельциным. Сегодня многие думают так: ладно, империю разрушили, а что взамен? «Пиария»? Если бы на обломках СССР возникли эффективная экономика, справедливый политический строй, разумно пропорциональный социум, избирательная система, чистая как слеза, тогда, наверное, о прошлом вспоминали бы с неодобрительной ностальгией...

Михаил Веллер

писатель

В брежневскую эпоху к нам, студентам университета, приезжали стажеры из Европы, США и говорили: «Да у вас ничего не меняется!» Мы недоумевали: а что, собственно, должно меняться? Строй, порядок всех вещей казались незыблемыми и не то чтобы правильными, но исторически бесповоротными. Все окружающее казалось буквально вечным. И сам Брежнев, переставший выговаривать буквы, уже валившийся с трапа на руки сопровождающих и пытавшийся на парадах пойти не в ту сторону, вдруг стал казаться бессмертным: болеть — болеет, но не умрет никогда. И водка всегда будет стоить 2 рубля 87 копеек, а колбаса — 2 рубля 20 копеек. И молодой специалист всегда будет получать сто двадцать рублей, а рабочий на трудном производстве — сразу двести. Квартиры же всегда нужно ждать двенадцать лет, если ты встал в очередь на заводе, а за границу тебя не пустят никогда, разве что в сорок лет по профсоюзной путевке в Болгарию. Разумеется, это надоело всем до невозможности, и особенно так называемому творческому меньшинству. В результате к середине 80-х годов все, снизу доверху, хотели от власти только одного: чтобы она перестала быть. Все советское казалось ужасным, все европейское или американское — передовым и правильным.

Потом оказалось, что все не так, как мы себе представляли: одни заботы и несчастья сменились другими, на ложку меда для избранных пришлась бочка дегтя для остальных. Сегодня общество расколото несравненно сильнее, чем тридцать лет назад, в брежневскую эпоху. Сегодня выиграло меньшинство — сильное, умное, наглое, креативное, пробивное, талантливое и бессовестное. Эти верхние три процента ненавидят брежневское время. Остальные же хотят той социальной стабильности и материальной надежности, которая была в брежневскую эпоху...

Лично мне от государства всегда было надо только одного: чтобы оно провалилось пропадом и меня не трогало — я сам устроюсь. Но человеку мало быть благополучным самому, ему потребно на уровне инстинкта принадлежать к могучей, славной и процветающей стае...

Сергей Каледин

писатель

Для меня времена коммунячьего застоя были благом. В те годы я был молодым, и тот факт, что мои произведения власть не печатала или тормозила, возбуждал во мне силы и кураж. Я ходил и гордился собой как ратоборцем. Я боролся не с ветряными мельницами, а с монстрами чудовищными. Боролся десять лет и победил. Я был счастлив, поскольку «Сидон я ниспроверг и камни бросил в море».

Сейчас жизнь для меня и моих коллег по цеху, наверное, как и для художников, и для музыкантов, стала хуже. Напиши сегодня что-то мало-мальски неплохое — тут же опубликуют. Никто этого не будет читать, все пройдет незаметно, себя ты не восславишь и памятник себе не сваяешь. Я хотел бы восстановить цензуру, эту издержку застоя, чтобы было с кем побороться, согнать лишний вес, жир, приобрести прыть, гордиться собой и любоваться. Только в этом плане мне нравится застой, ни в чем ином.

Даже не могу себе представить, что мои читатели способны сомневаться в том, что была мерзость, хуже которой нет. Я знал, что никогда не пойду на поводу у советской власти, никогда не буду с ней сотрудничать или на нее работать. У меня есть дача, на даче я выращу турнепс, свеклу, картошку и проживу. Не будет водки — нагоню себе самогона из яблок и буду жить так, как хочу.

Дальнейший путь нашей страны определит история, а не политики. Какой у нее искус, какой проект она нам хочет предложить, не ведает никто. Знаю лишь, что океан обладает способностью к самоочищению. У нас будет чище. Как скоро и в каком виде, трудно сказать, но в демократическом направлении, разумеется.

Глеб Павловский

политолог

Никакого застоя я не знал. Школу заканчивал в 1968 году, в год массовых протестов — от Чехословакии и Польши до Франции. Я вступил в жизнь страны как в упоительно красивый конфликт, предназначенный лично мне. СССР, который увидел я в юности, был чем-то вроде Афин времен Сократа. Античные Афины тоже ведь были противным местом — рабы, грязь, доносчики. Но там были гении, ради которых все это стоило терпеть. И в Москве в 60—70-х годах так же цвела истинная элита — наполовину вне официальной жизни. Мыслители, писатели, политические умы были близко, жили не дальше одной-двух остановок метро. Москва начала 70-х была эпицентром интеллектуального сопротивления, и не только внутри СССР: сюда стремились и европейцы. Собственно, все основные идеи европейского ненасильственного сопротивления были экспортированы из Москвы (например, тем же Гавелом). Мы не жили жизнью тех, для кого это был застой.

Разговоры о том, что приход Владимира Путина в президенты сулит ремейк застоя, чепуха: никакого сходства между нынешней и брежневской эпохами нет. Метафора застоя возникает лишь в связи с личным обстоятельством. Брежнев, довольно удачно начав руководство партией в 60-е годы, пересидел. Ощущение того, что Леонида Ильича слишком много, что мы все от него устали, возникает уже к началу 70-х. А он прожил еще десять лет...

Евгений Евтушенко

поэт

Вот уж не думал не гадал, что моя строчка из ставшей народной песни «Хотят ли русские войны?» будет так перефразирована. Хотя не предполагал я, что и другая моя строчка — «поэт в России больше, чем поэт» — будет перефразирована более чем в двухстах вариантах. Скажем, «бюджет в России больше, чем бюджет». И самое лучшее, по-моему: «стакан в России больше, чем стакан».

Но поскольку стихи были мои, то сначала и отвечу стихами на заголовок этого материала:

Хотят ли русские застоя?

Ответить — дело непростое...

Вздохнул бы честно Лев Толстой:

«Зачем хотеть, когда застой?»

Жил бы сейчас Лев Николаевич, имея хоть разочек в неделю авторскую передачу на ТВ, ее, боюсь, после такой рифмованной реплики потихонечку-полегонечку прикрыли бы — как солженицынскую программу, якобы не рейтинговую. Александр Исаевич как живая мыслящая единица оказался не нужен со своим старомодным словом «земство», хотя под этим скрывалась здоровая мысль о большей самостоятельности губерний и выборном, а не назначаемом самоуправлении на местах. Ведь еще в царской России сочли сплошное назначательство сверху застойным, отсталым явлением и позднее перешли к развитию самостоятельности губерний, что вовсе не привело ни к какому сепаратизму. Так что если мы возвратились в новых реформах в дореформенную царскую Россию, то что это, если не застой?

А разве не застой сейчас проявился в том, что в Думе не оказалось ни одного крупного писателя? Или это такие писатели, каковые невооруженным глазом не замечаемы? Одной из главных составляющих мировой славы России является русская литература, на которой воспитана вся передовая интеллигенция мира. Но преодолели кризис экономический гораздо лучше, чем духовный. По собственной вине мы перестали быть примером интеллектуальной державы. С 1991 года в Москве не проходило ни одного крупного международного симпозиума интеллигенции. Мы потеряли контакты с крупнейшими писателями мира, чего не происходило даже во время холодной войны. Почему? Да потому что мы слишком заняты внутренними выяснюшками. Это разве не застой? У нас нет ни одного международного фестиваля поэзии, какие есть даже в таких несоизмеримо бедных странах, как Колумбия, Никарагуа. Почему? Да потому что те люди, от которых это зависит, сами ни на каких вечерах поэзии, которыми славилась Россия, не бывали. А легенда, что у нас вообще перестали читать стихи, лжива. Это они перестали читать стихи, а не народ. В прошлом году я выступал на замечательном Грушинском фестивале, где собрались 42 тысячи человек. Они расположились прямо на берегах Волги, в палатках. По моим подсчетам, у нас сейчас 35 настоящих поэтов. Как было сказано: «Без стихов любити — Руси не быти!»

У нас нет важнейшего института писатель — читатель с отделениями в разных регионах для постоянных встреч и выступлений перед читающей публикой. У нас нет системы писатель — образование, принятой во многих цивилизованных странах. Каждый уважающий себя университет имеет в бюджете должность «писатель». У нас нет ни одной телевизионной поэтической программы — это в стране-то Пушкина! Вместо этого нам впихивают в глаза и уши попсовую пошлятину.

У меня есть такие строки:

Была цензура, схожая с удушьем.

Ее, казалось, выгнали взашей.

Сейчас пришла цензура равнодушьем,

И это оказалось пострашней.

Двадцать пять лет я занимаюсь гигантским проектом — созданием антологии «Поэт в России больше, чем поэт». Подзаголовок: «Десять веков русской поэзии». Вдвоем с литературоведом Радзишевским мы практически выполняем труд целого института. Виктор Астафьев назвал эту работу «гражданским подвигом», Союз журналистов присудил премию. Еще в 1998-м я получил премию ТЭФИ за более чем сто передач, основанных на этой антологии, постоянно выступал и выступаю с чтением ее фрагментов на радио «Маяк» и «Культура». Газета «Новые известия» проводила исследование общественного мнения: со всех концов страны пришло около шести тысяч писем от людей самых разных профессий, офицеров армии и флота, представителей церкви. Их главная просьба: антологию должны иметь все школы и высшие учебные заведения. Эксперты подсчитали, что выпустить ее надо тиражом не менее 50 тысяч экземпляров.

Однако подготовленный издательством «Русский мир» первый том-красавец — от «Слова о полку Игореве» (в моем новом переводе) до Пушкина, — блистательно оформленный, вызывающий восхищение всех, кому удалось подержать его в руках в единственном существующем сейчас экземпляре, до сих пор не отдан в типографию. В связи с отсутствием финансового обеспечения...

Эта антология, поверьте мне, послужит для духовно-патриотического воспитания. Разве можно сравнить затраты на такое издание с бесчисленными миллионами, которые платят посредственным футбольным легионерам — вместо того, кстати, чтобы воспитывать национальных русских звезд, таких как легендарные Бобров, Яшин, Хомич, которые уж если надевали майку с надписью «СССР», то чувствовали каждую буковку своим сердцем.

В брежневские времена я боролся с цензурой как таковой. Сейчас вынужден тратить время на борьбу с «цензурой равнодушьем» вместо того, чтобы писать. Правда, я беспрестанно пишу. Письма. Не любовные, а по инстанциям. Прошу перевести это издание в ранг госзаказа. А ведь антология — это не моя авторская книга, не мое личное дело, как и воспитание молодых поколений в духе уважения к собственной культуре. Это дело государственное. Ее авторы — все лучшие русские поэты за десять веков!

...Кстати, песню «Хотят ли русские войны?» тоже долго мурыжили. ПУР, видите ли, счел, что она будет демобилизовать наших доблестных воинов. Однако не прошло и года, как ансамбль имени Александрова выехал с ней в мировое турне, где...

Ей аплодировали, стоя,

Ибо там не было застоя.

А закончить хочу жизнеутверждающими веселыми строчками:

Давайте бороться все вместе с застоем

И сразу увидим, чего мы все стоим!