Волга впадает в Миссисипи

Волга впадает в Миссисипи

"ЛГ"-ДОСЬЕ

Джулиан Генри Лоуэнфельд - поэт, переводчик, драматург, историк, композитор, судебный юрист. Родился в 1963 г. в Вашингтоне. Окончил факультеты права Нью-Йоркского и Колумбийского университетов. С отличием окончил Гарвардский университет (диплом по русской литературе), стажировался в Ленинградском государственном университете (ЛГУ). Книга Лоуэнфельда My Talisman, The Poetry and Life of Alexander Pushkin (уникальное двуязычное издание поэзии Пушкина) удостоилась в июне 2010 г. петербургской литературно-художественной премии «Петрополь», которая впервые была присуждена иностранцу. В 2012 г. Лоуэнфельд перевёл книгу архимандрита Тихона Шевкунова «Несвятые святые». Книга получила премию на фестивале Read Russia 2012 в Нью-Йорке. В 2013 г. был награждён почётным знаком «За дружбу и сотрудничество» Министерством иностранных дел РФ, а также агентством «Россотрудничество» за «выдающиеся литературные переводы и преданную работу по популяризации русской культуры на английском языке». Также Лоуэнфельд перевёл и поставил «Маленькие трагедии» Пушкина в театре Михаила Барышникова в США. Живёт и работает в Нью-Йорке, частый гость в России.

– Странная ситуация[?] Я сижу с американским поэтом в центре Москвы, в Сретенском монастыре, в монашеской келье, и мы говорим о русской литературе. Как вы оказались в России и почему живёте в монастыре?

– Отец Тихон (Шевкунов) очень любит поэзию, он знал о моей книге переводов Пушкина на английский. Мне предложили сделать перевод фрагмента книги отца Тихона «Несвятые святые». Нужно было перевести несколько страниц «Подлинной истории матушки Фроси». В переводах других литераторов матушка Фрося представала академиком или баронессой, с отличием окончившей Оксфорд или Кембридж! Те переводы были «донельзя британскими, аристократическими». А я просто передал её говор так, как он и звучал, со всеми языковыми нюансами, провинциализмами – она же деревенской была! Это очень понравилось отцу Тихону. И я, как говорится, выиграл конкурс. После этого мне было предложено перевести книгу целиком. Но я сказал, что слишком мало знаю о церковном православном мире и хотел бы увидеть его своими глазами, изнутри. Я ведь прежде понятия не имел об этой жизни – что такое монах, чем он отличается, допустим, от иеромонаха, что такое послушание, акафист… И меня пригласили сюда, поселили в келье, чтобы я во всём этом разобрался. Приняли как члена семьи, я и представить не мог, что эти незнакомые люди отнесутся ко мне с таким вниманием и уважением, с такой теплотой. В итоге я не только перевёл книгу отца Тихона, но подружился со всеми. И с тех пор мне очень приятно сюда возвращаться. Я принял православие и считаю, что теперь это мой мир.

– А до этого вы были католиком или протестантом?

– Я был никем. В нашей немецко-кубинской семье вопросы религии никогда не поднимались. Я был некрещёным. В США, конечно, много набожных людей, но где-то треть населения ни во что не верит. Вот и я был примерно таким же...

– Ваши домашние, друзья, знакомые – что они говорят об этом увлечении Россией?

– Моя мама, которая, к сожалению, недавно ушла из жизни, часто говорила, что эта фаза у меня когда-нибудь закончится. Но вот уже три десятка лет как она не кончается. Я перевожу русскую поэзию, изучаю православную культуру и даже представить не могу, что когда-нибудь смогу отказаться от этого богатейшего духовного мира. Это уже никакая не фаза, а вся моя жизнь. Я ведь «заболел» русским языком ещё при холодной войне, тогда это было нонсенсом. В США на меня смотрели с подозрением, а иной раз и спрашивали: «Ты чем вообще занимаешься?» А я не был коммунистом, не собирался заниматься политикой, меня заворожил русский язык своим звучанием, мелодичностью. Однажды я услышал на улице невероятно красивую песню в исполнении какого-то барда. Подошёл и спросил, на каком языке он поёт. Оказалось, что это русский язык… И я начал его учить. А потом уже, впервые приехав в Россию, познакомился с известной пушкинисткой Надеждой Семёновной Брагинской, которая стала моей наставницей на долгие годы. Увы, но и она не так давно скончалась…

– Вы с таким уважением говорите о нашей стране…

– А я люблю Россию. И у меня есть стихи о любви к ней. Не говоря уже о том, что я как переводчик занимаюсь больше всего русской литературой. Иногда, бывает, прилетаешь к вам, видишь в аэропорту хмурые лица, становится не по себе, даже страшновато. Но потом привыкаешь и вскоре не ощущаешь себя здесь чужим. Наши народы, конечно, отличаются, но в чём-то очень похожи. Я люблю шутить, что «Волга впадает в Миссисипи». Только после развала СССР вы, к сожалению, взяли от нас в основном самое отвратительное. Пошлое ТВ, «шоу-бизнес» и весь этот грубый корпоративный язык: «бренды», «сервисное обслуживание», «ланч из сифуда», «бизнес-суп», «контент», «ремейк»... Ужас! Эта так называемая чипсовая культура не имеет ничего общего с настоящей американской культурой. На самом деле наше наследие – Эдгар По, Генри Лонгфелло, Марк Твен, Эрнест Хемингуэй, Скотт Фицджеральд, Теодор Драйзер, Уильям Фолкнер и многие другие. У нас тоже есть душа, поверьте!

– В России существует Институт перевода, есть различные издательства, фонды, специализирующиеся на переводной литературе. Вы с ними контактируете? Вам какую-то помощь оказывали? Может быть, включали вас в программы, привлекали в проекты, давали заказы? Или только Русская православная церковь вас приветила?

– Пока только Церковь. Однако не может же она издавать все мои книги! Выпустила перевод «Несвятых святых», и низкий поклон ей за это. Но ведь государство, меценаты, издатели тоже должны что-то делать… Я несколько раз обращался в фонд «Русский мир», в фонд Михаила Прохорова с просьбой о помощи в издании на английском моих переводов. Но никакого внятного ответа не получил. Не знаю почему. По идее, они сами должны быть заинтересованы в том, чтобы ваши лучшие писатели выходили в новых переводах. Притом что у меня всякие премии, я признан в переводческом мире... И у меня есть не изданные на английском переводы Пушкина – «Маленькие трагедии», сказки, а также стихи многих русских поэтов, начиная от Державина. Этого хватило бы на несколько томов. Тем не менее всё равно продолжаю переводить. Ведь я не ради денег это делаю.

– А в чём особенность ваших переводов? Вы считаете, они лучше тех, что уже имеются?

– Те, что уже имеются, сделаны, как правило, академиками, учёными, знаменитыми филологами-русистами. Эти люди прекрасно знали русский язык и вашу культуру, тут я не буду спорить. Но я считаю, что переводить поэзию должен только поэт. С прозой легче, а вот поэзия – особый жанр. И тут даже самое лучшее знание языка и культуры не может гарантировать качественного перевода. Бывает, что человек умный, начитанный, настоящий специалист в своём деле, но ему, как в России говорят, медведь на ухо наступил. Прозу он ещё как-нибудь переведёт, а вот поэзию – никогда.

– Не потому ли русская поэзия на Западе менее популярна, нежели проза?

– Именно потому. Вашим поэтам не повезло с переводчиками. Русская поэзия на английском звучит уныло, поверхностно. Не соблюдается ритм, подстрочники оставляют желать лучшего, а некоторые тексты небрежно переведены верлибром. Это всё какие-то опереточные переводы, которые очень далеки от оригинала.

– Но вот Набоков, допустим…

– Набоков был великим прозаиком и очень хорошим поэтом. Но переводил посредственно. И мне как носителю английского языка просто непонятно, зачем он искажал, к примеру, пушкинские строки. Если бы это добавляло текстам выразительности – я бы ещё смирился. Но он частенько упрощал Пушкина. Возьмите стихотворение «Я вас любил…» и прочтите в переводе Набокова. Там ряд неточностей, а в заключительной строчке «Как дай вам Бог любимой быть другим» он взял и выкинул Бога! И от этого проникновенное стихотворение зазвучало банально, потеряло изюминку. Извините, но при всём уважении к Набокову – кто он такой, чтобы так обращаться со стихами величайшего поэта?! Или возьмите лермонтовское «На Севере диком стоит одиноко…» Набоков в своём переводе не сохранил этого чудесного ритма, и у него получился какой-то марш. А я считаю, что очень важно сохранить музыкальность. Я ведь ещё и композитор, для меня звучание играет не последнюю роль. Вот чем эти жуткие вольности у Набокова оправданы? Ничем! Набоков был коллекционером бабочек, и переводы его примерно такие же: как мёртвые образцы-экспонаты, приколотые булавками. По табличкам мы знаем названия этих насекомых, но не имеем возможности проследить их в полёте. Пушкина и Лермонтова, конечно, не чувствуешь в набоковских переводах, поэтому они не годятся!

– Есть такое мнение, что поэзия непереводима в принципе. Вот, к примеру, русский поэт использует в стихотворении народную поговорку, и даже не целиком использует, но обыгрывает её, переиначивает. Что будете делать вы как переводчик? Найдёте аналогичную англоязычную поговорку и точно так же её обыграете, поставите сноску, объясняющую читателю непонятный момент, проигнорируете это место?

– Это отличный вопрос! Главная задача перевода – это передать читателю мурашки. Поэтому вольности, конечно, допустимы. Но только не так, как у Набокова, о котором мы говорили выше. Мне как-то сказали, что я не смогу перевести одно пушкинское стихотворение, поскольку оно «очень уж русское». Вот это:

Сват Иван, как пить мы станем,

Непременно уж помянем

Трёх Матрён, Луку с Петром,

Да Пахомовну потом...

Ну и так далее. Вот действительно – как перевести? В английском нет слова, полностью соответствующего русскому «сват». Есть слово matchmaker, но оно слишком официальное, деловое, явно не подходит для стихов. И я использовал более подходящее слово caz, но менее точное, если говорить о прямом его переводе. А Матрёны, Лука, Пахомовна – это такой русский колорит, который западному человеку просто непонятен. Но я сумел перевести так, что скептики только руками развели. И при этом сохранил изящный пушкинский ритм! Я мог бы долго об этом стихотворении говорить, а на примере вот этого перевода можно целую диссертацию написать.

– Кого вы ещё переводили из русской поэзии?

– Блока, Ахматову, Маяковского, Есенина, легче сказать, кого я не переводил. А Пушкин – не только ваше, но и моё «всё». У меня огромное количество неизданных переводов. И они существенно отличаются от тех, которые давно считаются на Западе каноническими. Думаю, что англоязычным читателям, любящим поэзию, было бы интересно и полезно ознакомиться с моими работами.

– А как с современными авторами?

– Тут сложнее. Масса проблем возникает из-за авторского права. Нужно получить разрешение, договариваться с наследниками, если автора уже нет в живых. Я, может быть, и готов был бы этим заниматься, если бы имел конкретный заказ на книгу переводов. Я ведь юрист по профессии, а у нас в США с авторским правом очень строго… Но вообще был у меня забавный случай. Однажды на какой-то международной литературной конференции в Лондоне мне представили Дмитрия Пригова как известного русского поэта. У меня тогда возникла мысль перевести несколько его стихотворений – ну он же был назван известным поэтом! И я решил познакомиться с ним поближе. Пригласил его в популярное лондонское заведение – Чайный дом, существующий уже несколько столетий на Пикадилли. Это удивительное место, там посетителям предлагают на выбор пятьсот сортов чая – это и индийский, и китайский, да хоть даже грузинский… Чего там только нет, выбор изумительный. И вот мы пришли в этот храм чая, сели, взяли в руки меню, гордый официант начал с британской элегантностью рекомендовать нам разные сорта, как вдруг Пригов резко его перебил и рявкнул: «Мне – кооофэ!» Тут я понял, что никакого сотрудничества у меня с этим человеком не получится, да и знакомиться с его творчеством расхотелось. Может, это глупо и поверхностно с моей стороны, не знаю… Вы бы видели лицо официанта! Он выглядел, как расстроенный Дживс из популярного сериала по произведениям Вудхауза.

– Можно ли вас назвать известным в США поэтом?

– Смотря в каких кругах. В этом плане у нас всё точно так же, как и у вас. Есть литературные группы, часто между собой враждующие. Тот, кто считается заметным явлением в одной группе, может не иметь никакого авторитета в другой. Кто-то меня ценит, а кто-то пожимает плечами. Это нормально. Кстати сказать, в США я попадаю в разряд консервативных литераторов, а в России меня считают модернистом. Вот у вас верлибр до сих пор считается формой литературного эксперимента. А на Западе в основном пишут верлибры. Там полагают, что рифма больше не нужна, что она устарела, отжила своё, обесценилась. И написать рифмованные стихи – это как если на дискотеку прийти в смокинге и цилиндре.

– Ну, я могу сказать, что в русском языке рифма себя далеко не исчерпала. Появляются новые и новые, составные, неравносложные. А вот рифмовать «кровь» с «любовью» – это тот же самый поход на дискотеку в цилиндре и смокинге.

– В верлибре многое зависит от ритмики. Вы попробуйте хоть одну фразочку убрать, хоть одно слово переставить у Уитмена – не получится. Но я, впрочем, пишу и рифмованные стихи, если говорить о моих оригинальных текстах. Я не учился в Литинституте, но кто мои учителя? Классики, в том числе и русские: Пушкин, Лермонтов, Блок, Маяковский, извините за нескромность. Что такое поэзия? Это концентрированная эмоция. А уж в какой форме она выражена – верлибром или рифмованным стихом – неважно. Главное – уметь её выразить.

– Насколько мне известно, ваш прадедушка с отцовской стороны был первым переводчиком произведений Льва Толстого на немецкий. То есть ваша семья уже давно соприкасается с русской культурой?

– Да, дедушка переводил Толстого. И мировая премьера пьесы Толстого «Власть тьмы» была поставлена Лёвенфельдом (так тогда звучала наша фамилия) в Берлине в основанном им Шиллеровском театре. А ещё в Берлине у Лёвенфельдов после революции жило семейство Набоковых. Видите, как всё тесно переплелось? Наверное, это судьба. И вообще я переводчик с малых лет. Моя мама была родом с Кубы. И мне с детства приходилось переводить родственникам с той и с другой стороны. А всего я перевожу с восьми языков, среди которых латынь, португальский, французский, испанский… Если разбираться, то, к примеру, португальским я владею слабее, чем русским, но в достаточной мере для того, чтобы выполнять качественные переводы. Я вообще люблю языки. Многоязычие, кстати, как мне кажется, способствует развитию поэта.

– Что у вас на первом месте – своё творчество или переводы?

– Переводы – это ведь тоже творчество. Я разницы не делаю между этими двумя ипостасями. И мой любимый поэт Пушкин не делал. Он ведь тоже много переводил, писал вариации на стихи зарубежных поэтов. Ну и кто сейчас будет разбираться, поэт он или переводчик?

Беседу вёл Игорь ПАНИН

Теги: Джулиан Генри Лоуэнфельд