ПРОСВЕТИТЕЛЬСКАЯ УТОПИЯ

ПРОСВЕТИТЕЛЬСКАЯ УТОПИЯ

Если под фантастикой понимать любую выдумку, любое нарушение пропорций действительности, зафиксированное в художественной форме, то ее дальние истоки следует искать не только в средневековой, в данном случае древнерусской, литературе, но и еще дальше — в фольклоре, который, собственно говоря, фантастичен от начала до конца. Несомненно, что фольклорные жанры, в частности сказки, были предшественниками современной фантастической литературы. Думаю, однако, что подобные рейды к сверхдальним подступам имеют большую ценность для специальных исследований, нежели для популярных брошюр. В рамках поставленных задач непосредственный интерес могут иметь лишь произведения, которые как-то корреспондируются с современными представлениями о фантастическом, т. е. когда автор, описывая небывалое, чудесное или даже сверхъестественное, отдает себе отчет, что это именно чудесное и сверхъестественное, и обыкновенно старается объяснить иррациональное рационально, пусть даже самым поверхностным образом, например, объявив, что чудеса герою просто приснились. Такая фантастика, в которой в той или иной степени присутствуют элементы научного мышления (детальное выяснение меры этой научности отвлекло бы нас слишком далеко), могла зародиться только в эпоху Просвещения.

Попробуем без дальнейших разговоров отыскать в русской литературе первое произведение, которое хотя бы отчасти подходило под современные признаки фантастического жанра. Сосредоточив наши поиски на середине XVIII века, начале новейшей русской литературы, мы довольно быстро, хотя и с некоторым удивлением, обнаружим, что она и начиналась как литература фантастическая или, точнее, утопическая. Под словом «начиналась», я прежде всего имею в виду организационную сторону литературного процесса. В 60–х годах XVIII века резко увеличивается количество печатных изданий. Если в 1725–1755 годах для пересчета ежегодно выпускаемых беллетристических книг хватило бы пальцев одной руки, то с 60–х годов стали появляться десятки названий, а с 80–х уже и сотни. В это же время начинается деятельность крупнейшего издателя XVIII века Н. И. Новикова, выходят первые журналы. Вокруг них складывается круг литераторов, которых мы вправе уже считать профессиональными писателями: Херасков, Сумароков, Левшин, Чулков, Эмин, затем Фонвизин, Крылов, Карамзин, Державин, Радищев… Разумеется, я не претендую на полноту даже в перечне, иначе пришлось бы говорить еще об очень многом, например, о той роли, которую сыграл в развитии русской литературы М. В. Ломоносов. Не меньшее значение имело и то, что постепенно появляется новый, демократический, разночинный читатель.

Русская беллетристика того времени складывалась под сильным воздействием французских просветителей — Вольтера, Руссо, Монтескье… Наши книги тоже были философско-нравоучительными. А для такого содержания утопическая форма подходила как нельзя лучше. При этом никакого значения не имело, происходит ли действие на неизвестном острове, куда попадает разбитый кораблекрушением корабль (любимый прием авторов утопий), либо в какой-нибудь и впрямь существовавшей стране, вроде Древнего Рима. Совершенно очевидно, что автор не ставил себе целью воспроизводить историю хотя бы в малой степени и Рим в данном случае — всего лишь псевдоним острова Утопия. Писатели и сами прекрасно отдавали себе в этом отчет. Михаил Херасков так характеризовал свою повесть «Нума, или Процветающий Рим»: «Сия повесть не есть точная историческая истина, — она украшена многими вымыслами, которые, не уменьшая важности Нуминых дел, цветы на ней рассыпают, — Нума здесь представляется, каков он был и каков мог быть».

Таких романов, повестей и драм, начиная с 60–х годов, было написано немало. Однако историю русской фантастики хотелось бы начать не с них, а с произведения, стоящего несколько особняком, но с сегодняшней точки зрения значительно более занимательного. Я имею в виду повесть Ф. Дмитриева-Мамонова, которая под названием «Дворянин-Филосов, аллегория» вышла из печати в 1769 году, а затем была переиздана в 1796 году в Смоленске.

За полной недоступностью для массового читателя этой книги, как и многих других, о которых пойдет речь, позволю себе кратко изложить содержание, перемежая его цитатами, чтобы дать почувствовать своеобразие русского языка, коим пользовались литераторы того времени, в иных случаях сохраняя и старинную орфографию.

Итак, некий «Дворянин-филосов, имея время и способность рассуждать, к чему разум человека возноситься может, получил некогда желание сочинить план света на пространном месте своего селения. Он всегда почитал систему Коперника, сходною с делом, и для того предпринял тем планом подражать его системе». Поясню теперь современным языком, что именно затеял наш «филосов» от нечего делать. Он начертил в своем поместье орбиты, обвел на них острова-планеты и населил их живыми существами, стараясь строго соблюдать масштаб в размерах как «планет», так и обитателей. На Земле, например, у него живут муравьи, на Сатурне — лебеди, а на Сириусе — страусы (строфокамилы). Правда, желание не отступать от научной точности сразу же привело хозяина поместья к некоторым затруднениям. Так, по его расчетам, получилось, что орбиту Сатурна пришлось бы отнести на 120 верст от центра круга, а «…как располагал он сей план для единого себя увеселения, то какое было бы увеселение искать Сатурн в такой отдаленности?» Вот и пришлось поступиться принципиальными соображениями.

Но это еще не фантастика. Фантастика начинается тогда, когда в один прекрасный день у философа собрались гости и получили чудесную возможность не только обозреть сию деревенскую модель Вселенной, но и услышать разговоры разных «планетян». Для начала выяснилось, что муравьи — жители Земли — разделились на черных и серых, расу господ и расу рабов. Черные держали серых в подчинении демагогическими речами, ссылаясь на извечно существующий закон Верховного Муравья. Суть закона, как легко догадаться, в том, чтобы сносить черным «10 долю вашего имения». Когда же один серый мудрец осмелился запротестовать, то — увы! — невежественные одноцветники не поддержали пророка в своем отечестве. В результате еретика ждал было костер, но люди спасли его и даже дали возможность побывать на других планетах. Однако журавли на Юпитере и лебеди на Сатурне высмеяли эту невзрачную букашечку. И даже мудрые жители Сириуса расхохотались над претензиями жителя Земли, хотя все же, так сказать, из соображений гуманизма остерегались, «чтоб не задавить его копытом, чтоб не утопить его в пыли и чтоб дышанием и движением крыльев не забросить его из виду».

Не трудно заметить сходство этой повести с вольтеровским «Микромегасом», в котором земные установления рассматриваются как бы под микроскопом огромными обитателями иных миров. Это «Микромегас» наоборот — не инопланетяне приходят к нам в гости, а земляне направляются к ним. Но в своих выводах «вольтерианец» Дмитриев-Мамонов идет дальше самого Вольтера. Автор подчеркивает ничтожество человека, мнящего, что он — перл создания; привлекает, однако, резкое осуждение «черных» угнетателей, которые названы мошенниками и обманщиками.

Таково первое произведение русской философско-сатирической фантастики. Первая же наша утопия была опубликована годом раньше. Это уже упомянутый «Нума, или Процветающий Рим» Михаила Хераскова.

Как и все утописты, Херасков пытался изобразить «благополучное» состояние общества, благо дела в крепостнической России весьма способствовали сочинениям на подобные темы. Правда, сам Херасков с грустью сознает, что книга вряд ли окажет серьезное воздействие на умы. Но «ежели нет благополучных обществ на Земле, то пусть они хотя в книгах находятся и утешают наши мысли тем, что и мы со временем можем учиниться щастливыми».

Нума — это простой землепашец, которого граждане за его мудрость и справедливость решают пригласить на римский трон. Сначала он отказывается, но нимфа Егеря проинструктировала его, как нужно управлять государством, чтобы сделать подданных счастливыми. Правление Нумы позволяет Хераскову высказать ряд сентенций — советов царям, советов хотя и осторожных, но, в общем, достаточно мудрых. Например: истинная слава правителя «не всегда оружием приобретается; победоносные лавры часто кровию верных сынов отечества оплачены бывают; торжественные восклицания победителей не редко воплем вдов и сирот провожаются». Царь, по мнению автора, «слуга отечества», «отец своих подданных». Его главная цель — просвещение народа и мудрое законодательство. Правда, если подданные не доросли до понимания пользы законов, то «надлежит принудить их быть щастливыми, хотя они и не предвидят сего». Это уже более опасная рекомендация, ибо, как известно, понимание истинного счастья у царей и их подданных не всегда совпадает.

В херасковском «Нуме» отразились идеи просвещенного абсолютизма и надежды либерального дворянства в начале царствования Екатерины II.

Советы царям давал не только Херасков, но и другие писатели, например, Федор Эмин в своей книге «Приключения Фемистокла и разные политические, гражданские, философские, физические и военные его с сыном своим разговоры; постоянная жизнь и жестокость фортуны, его гонящей» или Павел Львов во второй части «Российской Памелы». Конечно, это были достаточно благонамеренные советы. Сама Екатерина, которая, как известно, тоже баловалась пером и даже издавала журнал «Всякая всячина», была не прочь пофилософствовать на тему о просвещенном государе. Однако порой в книгах названных писателей прорывались и симпатии к угнетенному крестьянству, и протесты против социального неравенства, хотя им и было еще очень далеко до радищевского набата. «Там нет богачей и нищих, нет огорченных и обиженных» — так формулирует основной принцип «золотого века» П. Львов.

Утопия — также один из истоков современной фантастики — была, пожалуй, самым популярным жанром у пишущей и читающей публики того времени. Немало выходило и переводных сочинений, в том числе Томас Мор. Исследователи общественных взглядов второй половины XVIII века обычно выделяют среди отечественных произведений подобного рода «Путешествие в землю Офирскую г-на С. …швецкого дворянина», написанное князем Михаилом Щербатовым примерно в 1773–1774 годах. Это действительно во многих отношениях любопытный документ. Переоценивать его значение, однако, не стоит, потому что князь не решился его опубликовать и даже не закончил его, и «Путешествие» увидело свет лишь в самом конце XIX века, когда представляло уже только исторический интерес. Однако незаурядность этого крупного политика и публициста, который, по оценке Плеханова, «был во второй половине XVIII века едва ли не самым замечательным идеологом русского дворянства», привлекает внимание и к его сочинению.

«Путешествие в землю Офирскую» имеет все внешние признаки классических утопий и, несомненно, написано не без их влияния. Но есть и принципиальная разница: большинство западноевропейских утопий были по духу своему коммунистическими, Призывали к равенству, а сочинение князя Щербатова — это довольно редкий вид реакционной утопии, призванной сохранить существующие порядки. Конечно, с необходимыми исправлениями. Словом, автор рисует нам, какой бы он хотел видеть идеальную российскую монархию.

«Швецкий» дворянин С., который служил в Ост-Индии и там выучился санскриту, возвращаясь на родину, попал около мыса Доброй Надежды в бурю, корабль сильно отнесло к югу, и там мореплаватели встретили неведомую землю, где им была оказана помощь. Уже названия городов и рек Офирии свидетельствуют о том, что автор и не думает маскировать свои намерения. Путешественники попали в бывшую столицу государства, город Перегаб на реке Невин. Однако теперь престол перенесен обратно в древнюю столицу Квамо (в этой анаграмме не хватает лишь буквы «с»), в государстве еще есть реки Голва — Волга, Био — Обь, город Евки — Киев, Тервек — Тверь и т. д. Щербатов осуждает петровские начинания и пропагандирует свои старорусские вожделения. Он вообще считает города источником повреждения нравов и всячески их поносит. Архитектурные сооружения, например, именуются «кучами камней». После роскошных построек императора, перенесшего столицу из Квамо, часть городов пришлось снова обращать в деревни к удовольствию жителей.

Говорят офирцы, как вы догадываетесь, на санскрите, недаром же С. изучал его в Индии. Для чего Щербатову понадобился именно санскрит, сказать трудно, потому что больше никакой ориенталистики он не допускает. Конечно, офирцы идеально добродетельны. Никаких алкогольных напитков, вино считается ядом, художества не достигли особого развития, так как царит культ пользы, автор порицает роскошь, призывает к скромности и простоте. Вот любопытный пример скромности и умеренности. Описывается званый обед у начальника порта: «Скатерть была простая… Сервиз был жестяной, и хотя все с великою чистотою, но и великою простотою было. Кушанья было очень мало, ибо хотя нас было и десять человек за столом, но оно состояло в большой чаше похлебки, с курицею и с травами сваренной, в блюде говядины с земляными яблоками (т. е. с картофелем. — В. Р.), блюде рыбы вареной, в жареной дичи, пирожном, сделанном с медом, молоке и яйцах. Пили мы в зеленых стеклянных больших сосудах воду, а потом мы потчеваны были разными напитками: пересиженной водою из сосновых шишек с медом, водою из черной смородины и одним питьем густым… из проса, наподобие нашего пива».

«По-видимому, — иронически комментировал это место литературовед В. Святловский, — вельможе-автору показалось, что он перехватил в скудости питания, потому что после обеда из пяти блюд Щербатов ведет приглашенных в гостиную, где их еще угощают свежею земляникою, клубникою, черникою и морошкою…»

Щербатов выступает против неограниченного абсолютизма, благоденствие народа обеспечивается мудрыми советниками монарха из знати. При некоторых трезвых экономических предложениях, разумеется, нет никакого отрицания частной собственности, никаких отголосков идей равенства, нет даже государственного воспитания детей. Идеал Щербатова — полицейское государство, «в коем власть государственная соображается с пользою народною». Словом, «Путешествие» представляет странную смесь и прогрессивных для России тех времен призывов, вроде ограничения произвола, и самых реакционных, вроде пропаганды военных поселений, что и было впоследствии осуществлено Аракчеевым и Клейнмихелем.

Перейдем теперь к значительно более забавному «Новейшему путешествию», «сочиненному в городе Белове» Василием Левшиным (1784). Правда, в художественном отношении произведение Левшина особой ценности не представляет, но мы пока не будем предъявлять подобных требований к начальным шагам отечественной фантастики. Ведь перед нами все первое, в данном случае — первое в русской литературе путешествие на Луну.

Василий Алексеевич Левшин прожил долгую жизнь (1746–1826) имел 16 детей и написал на своем веку около 160 (!) книг, главным образом хозяйственного, содержания; это были по большей части переводные и компилятивные работы. Пушкин писал о нем в седьмой главе «Евгения Онегина»:

Вот время: добрые ленивцы,

Эпикурейцы-мудрецы,

Вы, равнодушные счастливцы,

Вы, школы Левшина птенцы…

В перерывах между созданием книг о домоводстве, садоводстве, огородничестве, охоте, содержании певчих птиц, крашении тканей, ветеринарии, постройке мельниц, цветоводстве, кулинарии он успевал сочинять еще и художественные произведения. Приведу целиком первый абзац «Новейшего путешествия», чтобы убедить вас, что это и вправду подступы к научной фантастике:

«Нарсим размышляя о свойстве воздуха никак не сумневался, чтоб нельзя было изобрести удобной машины к плаванию по оному жидкому веществу; он видал, как перо от малейшего ветра поднимается на сию стихию. Разве не тож самое служило к изобретению водоходных судов? воображал он. Конечно много веков прошло доколь найдено средство плавать по морям: и без сумнения все видали, что счепка дерева не может погрязнуть в воду. Но то ли самое с пером и воздухом? От счепки произошли и военные корабли: а перо доставит нам способ сделать орудие, удобное возносить нас выше нашей атмосферы…»

Раздумывая над этими и прочими загадками мироздания, изобретатель задремал, и во сне ему привиделось, что аппарат с орлиными крыльями уже сконструирован, «вынеся сию машину на открытое место и сев в нее, когда двух сторон крылья опустил с ящиком горизонтально, а двумя другими начал махать, поднялся он вдруг на воздух». И поднялся так высоко, что оторвался от притяжения Земли и приблизился к Луне. Тут новоявленного космонавта охватил такой «ентусиазм», что он чуть-чуть не разбился, так как перестал взмахивать крыльями. «Посмотрим, говорил он сам себе, для наших ли тварей создан кружок сей, и нет ли в нем животных равномерно мыслящих, что Земля наша есть их месяц?..»

Чтобы герой не погиб без воздуха, автору приходится ввести и подробно обосновать научно-фантастическую гипотезу о том, что воздух заполняет все пространство между небесными телами и что благодаря именно этому они не падают друг на друга. Несмотря на всю наивность объяснения, трогает то, что автор подумал об этом препятствии; немало фантастов XIX и даже XX века ничтоже сумняшеся отправляли своих героев путешествовать по космосу в воздухоплавательных аппаратах.

Естественно, Луна оказалась населена «равномерно мыслящими» существами. Стоило бы туда лететь в противном случае? «О небо! не сплю ли я? вопиет Нарсим, обращая стремительно на все стороны взоры: Луна населена!.. вот города… деревни!.. Ах! я вижу и самих тварей… Боже мой, здесь такие же человеки!..» Но вот уже оправдать сходство лунного и земного языков автор не позаботился.

Каковы же были первые «русские» селениты? Конечно, добродетельные, конечно, скромные и трудолюбивые; государств и государей на Луне нет, законов тоже, но мораль находится под надзором родовой организации, во главе которой стоит мудрый старец. Науки не в почете, ибо патриархальность активно обороняет себя от всяких новомодных веяний. «Кто пустится в разные выдумки, тому мы не даем есть, и голод всегда заставляет его образумиться». Дома на Луне сооружаются из драгоценных камней, а крыши — из золота. Вид этих строений вызывает в сыне Земли трезвую мысль: мол, местным жителям очень повезло, что земные колумбы еще не добрались до них со своими конкистадорами.

Нарсим уже, наверно, устал восторгаться нравами лунатистов, весьма напоминающих щербатовских офирцев, как вдруг появился новый герой из местных — Квалбоко, который совершил подобное же путешествие на Землю, и оттертому в сторону Нарсиму остается только комментировать его рассказы. Историю человечества, начиная с Адама и Евы, Квалбоко излагает не самым лестным для нас образом, в духе «Персидских писем» Монтескье. «Зависть, злоба, честолюбие, гордость, зверство, суть наследственные побуждения, коими провождаются все их деяния». Нарсим пытается вступиться за попранную людскую честь, но получает резкий отпор от Квалбоко. И совершенно понапрасну, потому что, как вскоре выясняется, золотое царство на Земле все же есть, а именно, Россия, управляемая Екатериной. (До этого места перед нами была фантастическая сатира, и вдруг тон повествования резко изменился и стал медоточивым.) И все-то там благоденствуют, захлебывается от восторга Квалбоко, все трудятся, все счастливы, следов войны нет и в помине, там не знают о казнях и религиозных притеснениях, так как на престоле мы видим «самую премудрость…». «Ее царствие есть образец, с коего долженствует копировать себя владетелям» — таким панегириком Екатерине заканчивается эта странная повесть. Замечу, кстати, что она была напечатана в журнале «Собеседник любителей российского слова», скромным редактором которого была сама императрица (и княгиня Е. Дашкова). Как тонко заметил Державин от имени Фелицы. т. е. Екатерины II:

Не воспрещу я стихотворцам

Писать и чепуху, и лесть…

(Впрочем, во многом «Собеседник…» был очень интересным изданием, ему посвящена одна из первых крупных работ Добролюбова.) Конечно, Левшин не первый и не последний, кто славословил власть имущих, но тут автора явно занесло, он не знает удержу. Левшин, как характеризует его современная «Литературная энциклопедия», совершил эволюцию от вольтерьянства и социального утопизма к верноподданническому национализму. Любопытно, что этот поворот как бы смоделирован в рамках одной повести.

Фантастико-утопические элементы встречались еще у многих литераторов конца XVIII века. «Почти во всех романах, критикующих несостоятельность государственных порядков, имеется картина такого уголка на земной поверхности, где все обстоит благополучно. Обыкновенно, такой счастливой страной является та, в которой форма правления патриархальна», — пишет исследователь литературы XVIII века В. Сиповский. Писатели охотно рисовали образы хороших, образцовых царей и еще более охотно нападали на придворных, льстивых и корыстолюбивых вельмож, которые отгораживают царей от народа. Конечно, сейчас все эти произведения выглядят в наших глазах как занятные порой исторические раритеты. Стоит, однако, обратить внимание, что с первых своих шагов фантастика понадобилась для воплощения политических взглядов и нанесения сатирических ударов.