В НАЧАЛЕ ВЕКА

В НАЧАЛЕ ВЕКА

Продолжая поиски ранней русской фантастики, мы найдем маленькое произведение, опубликованное в 1824 году в альманахе «Мнемозина» и называющееся «Земля безглавцев». Оно принадлежало перу замечательного поэта и человека, активного участника декабрьского восстания Вильгельма Кюхельбекера. В «Земле безглавцев» мы снова отправляемся на Луну. Автор не мудрствует лукаво и не придумывает никаких «научных» объяснений. Увидел в Париже воздушный шар, и так как никто не решался принять любезного приглашения его владельца, то «я вспомнил наше родимое небось, поручил себя богу и отправился со своим спутником искать похождений и счастия!» И заносит их на Луну в страну Акефалию, в столицу многочисленного народа безглавцев Акардион, который весь был «выстроен из ископаемого леденца; его обмывала река Лимонад, изливающаяся в Щербетное озеро…»

Несмотря на этот, казалось бы, легкомысленный стиль, автор вовсе не собирается «хохмить», как бы мы сейчас сказали. Он пишет недвусмысленную, резкую, как пощечина, сатиру на окружающую его российскую действительность. Вот, например: «Большая часть жителей сей страны без голов, более половины — без сердца. Зажиточные родители к новородившемся младенцам приставляют наемников, которые до двадцатилетнего их возраста подпиливают им шею и стараются вытравить сердце; они в Акефалии называются воспитателями. Редкая выя может устоять против их усилий; редкое сердце вооружено на них довольно крепкой грудью».

Достается и российской словесности: тамошние поэты доказывают, что дважды два пять, в то время как «наши русские поэты выбрали предмет, который не в пример богаче: с семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость». Вывод рассказа: «Безглавцы омерзели мне по своему притворству: они беспрестанно твердят о головах, которых не имеют, о доброте своих сердец, которыми гнушаются…»

Неполные десять страниц Кюхельбекер кончает словами: «Продолжение когда-нибудь». Вряд ли сам автор придавал серьезное значение своей хлесткой сатирической зарисовке. Но, если вдуматься, он совершил открытие, а именно: он обнаружил, что в стране Утопии можно увидеть не только то, что хочешь, но и то, чего не хочешь. Пройдет, пожалуй, более ста лет, прежде чем это никем не замеченное открытие разовьется в мощный жанр антиутопии и романа-предупреждения. Хотя их следы будут нам попадаться и раньше.

От декабриста Кюхельбекера мы переместимся на противоположный политико-литературный полюс и заглянем в собрание сочинений Фаддея Булгарина. Едва ли в истории русской журналистики и литературы есть имя более презираемое, чем это (Катков еще, быть может). Булгарина и помним-то мы главным образом по убийственным пушкинским эпиграммам. Верноподданнический писатель, осведомитель III отделения, травивший в своих газетах и журналах передовую, реалистическую литературу, он тоже питал влечение к жанру утопии. Несколько неожиданно, не правда ли? Что поделать, хронологически очередное произведение, попадающее в рамки нашего обзора, принадлежит именно ему. В 1824 году в «Литературных листках» появились «Правоподобные небылицы, или Странствование по свету в двадцать девятом веке». Необходимо, впрочем, отметить, что это был краткий период в жизни Булгарина, когда он занимал двойственную позицию, дружил с Грибоедовым и даже сотрудничал в рылеевской «Полярной звезде». А в самом произведении нет ничего сверхреакционного, оно, так сказать, умеренно консервативно, но в этом смысле не более, чем, скажем, написанная несколько позже известная утопия В. Ф. Одоевского «4338–й год».

Что же может в повестушке Булгарина привлечь наше внимание? Прежде всего, это первое у нас путешествие во времени. Научных оправданий, правда, этому не приводится никаких. Попал наш рассказчик в будущее до крайности просто. Плавая с постоянным своим литературным собеседником Архипом Фаддеевичем в лодке, он заводит с ним актуальный философский спор:

«Правда, что в физических науках мы гораздо выше древних, и если открытия будут продолжаемы беспрестанно в таком же множестве и с таким же рвением, то любопытно знать, что будет с родом человеческим через тысячу лет».

И чтобы тут же дать возможность рассказчику проверить свои предположения, поднимается ветер, ялик опрокидывается, герой теряет сознание и приходит в себя ровно через тысячу лет а комнате, стены которой были из фарфора с золотой филигранью (до чего ж осторожно надо было ходить в такой комнате), ставни из слоновой кости, а мебель из серебра (представляете, сколько она весила!). Несмотря на всю художественную беспомощность повествования, некоторые прогнозы довольно любопытны на сегодняшний взгляд. Вот, например: «Все, что вы здесь видите на столе… есть произведение моря. По чрезвычайному народонаселению на земном шаре и по истреблении лесов, все почти животные и птицы, которых прежде в таком множестве употребляли в пищу, перевелись… Но зато море представляет нам неисчерпаемый магазин для продовольствия. После изобретения подводных судов и усовершенствования водолазного искусства, дно морское есть плодоносная нива, насеянная несчетным множеством питательных растений, а воды снабжают нас в изобилии рыбами, водоземными животными и раковинами». Более чем за сто лет до француза Кусто Фаддей Булгарин мог бы взять патент на изобретение акваланга. Судите сами: «Они (пловцы. — В. Р.) были одеты в ткани непроницаемые для воды; на лице имели прозрачные роговые маски с колпаком… По обоим концам висели два кожаных мешка, наполненные воздухом, для дышания под водой посредством трубок».

В остальном технической выдумкой автор не блеснул — паровые машины, воздушные дилижансы, парашютные десанты; правда, есть машины для делания стихов и прозы, но от их употребления давно отказались. Социального прогресса почти никакого: короли, принцы, купцы; подводные фермы и хутора принадлежат богатым помещикам. Чуть ли не единственный признак демократизма: дети богатых и бедных обучаются совместно. Рядом с именем Булгарина у литературного столба позора, как правило, выставляются еще две фигуры — Греч и Сенковский. Греч нас сейчас совсем не интересует, а вот что касается Осипа Сенковского… Это личность куда более сложная и любопытная, чем Булгарин. В подробном литературном портрете «Барон Брамбеус» В. Каверин нарисовал хотя и противоречивую, но в общем скорее положительную, чем отрицательную фигуру — талантливого журналиста, создателя знаменитой «Библиотеки для чтения», образованнейшего человека своего времени, одного из первых научных популяризаторов, одного из первых русских востоковедов. В то же время… Впрочем, здесь не место для углубления в литературную позицию О. Сенковского. Займемся его произведениями, имеющими непосредственное отношение к избранной нами теме. Я имею в виду «Фантастические путешествия барона Брамбеуса», которые вышли в 30–40–х годах несколькими изданиями. Из трех путешествий, собранных в этой книге, довольно толстой, к фантастике, собственно, имеют отношение два, а из них наибольший интерес представляет «Ученое путешествие на Медвежий остров». Честно говоря, из всего перечисленного это первое произведение, которое сохранило непосредственную прелесть и для сегодняшнего читателя.

Повествование, как и в других произведениях Сенковского, ведется от имени вымышленного персонажа — барона Брамбеуса. Этот персонаж получил собственное лицо и собственную биографию, нечто аналогичное Козьме Пруткову. Литературному уху при слове «барон» сразу слышится — Мюнхгаузен. И хотя это далеко не одно и то же — некоторое сходство действительно есть. Брамбеус тоже дорого не возьмет, чтобы выдать самую что ни на есть небылицу.

«Ученое путешествие» по смыслу своему — пародия. Научная фантастика, а именно к этому современному понятию ближе всего и подходит повесть Сенковского, еще не успев как следует родиться на свет, уже стала высмеивать самое себя. Сюжет повести очень напоминает многие современные произведения: в заброшенной пещере обнаруживаются таинственные письмена, которые запечатлели историю гибели давно исчезнувшей цивилизации.

Сенковский, и вообще не стеснявшийся в выборе объектов для нападения, позволил себе посмеяться над самим Шамполионом, человеком, прочитавшим египетские иероглифы, имя которого и до сих пор произносят только с благоговением, над теорией катаклизмов знаменитого Кювье и над другими модными научными теориями. На иронический лад читатель настраивается уже эпиграфом; «Итак, я доказал, что люди, жившие до потопа, были гораздо умнее нынешних: как жалко, что они потонули!»

Барон Брамбеус, который долго путешествовал по Египту и «быв в Париже, имел честь принадлежать к числу усерднейших учеников Шампольона-Младшего», отправляется в путешествие по Сибири вместе с доктором философии Шпурцманном, «личным приятелем природы, получающим от Короля Ганноверского деньги на поддержание связей своих с нею». До почтенных путешественников доходят слухи о таинственной «Писанной Комнате» на острове Медвежьем в устье Лены.

Они добираются на этот остров и, проникнув в пещеру, с изумлением видят каменные стелы, покрытые высеченными на них иероглифами. Конечно, египетскими, зря что ли Брамбеус был учеником Шамполиона. Правда, сперва их несколько смутило «то, каким непостижимым случаем Египетские иероглифы забрались на Медвежий остров, посреди Ледовитого Океана. Не белые ли медведи сочинили эту надпись?» Но смекалистым землепроходцам тут же удается найти объяснение, тоже вполне в духе нынешней научной фантастики. «Это только новое доказательство, что так называемые Египетские иероглифы не суть Египетские, а были переданы жрецам того края гораздо древнейшим народом, без сомнения людьми, уцелевшими от последнего потопа».

На то, чтобы скопировать эти надписи, у путников нет времени, его только-только хватает, чтобы их прочитать. И вот ученик Шамполиона начинает, не затруднясь, шпарить по-писаному; вместо глав у этой повести идут стены: Стена I, Стена II и т. д. Перед нами развертывается в том же пародийном ключе история допотопной страны, которая погибла от удара кометы, о чем и поведал на камне последний оставшийся в живых житель столичного города Хухурун (весьма напоминающего Санкт-Петербург). Шпурцманн слушает чтение Брамбеуса, разинув рот, и лишь иногда делает глубокомысленные замечания. Например, немец не выдерживает, когда чтец вставляет в свой рассказ слово «кокетка». Возникает научная дискуссия.

«— Я не думаю, — говорит Шпурцманн, — чтоб кокетки были известны еще до потопа… Тогда водились мамонты, мегалосауры, плезиосауры, палетерионы и разные драконы и гидры; но кокетки — это произведения новейших времен.

— Извините, любезный Доктор… Вот иероглиф, лисица без сердца; это, по грамматике Шампольона-Младшего, должно означать кокетку…»

А сцена, в которой высекавший иероглифы и его возлюбленная Саяна подвергаются нападению плезиозавра, весьма напоминает кадры из кинофильма «1 000 000 лет до нашей эры».

Однако главное спрятано на последней странице. Когда чтение закончено, выясняется, что это никакие не иероглифы, а лишь естественные узоры, которые под действием сильного холода образовались на поверхности гигантского сталагмита. Немец в ярости, но Брамбеус спокойно парирует: «Не моя же вина, ежели природа играет так, что из ее глупых шуток выходит, по грамматике Шампольона, очень порядочный смысл!»

Думаю, что комментарии здесь могут только повредить.

Пародийно и следующее происшествие с бароном Брамбеусом, случившееся во время «Сентиментального путешествия на гору Этну». За невинный, с его точки зрения, флирт с итальянкой ревнивый швед столкнул несчастного барона в кратер «волкана». Земля внутри оказалась пустотелой, с собственным мирком, в котором все ходят головами к центру Земли, а ногами по внутренней поверхности шара. Тут же дано блестящее объяснение, почему земля внутри пуста, высмеивающее стиль тогдашней (и только ли тогдашней?) научной литературы. Вот оно: «…Изволите видеть: магнетизм положительный, сочетаясь с отрицательным, произвел золото, или начало мужское, и серебро, то есть начало женское, которые беспрестанно тяготят друг на друга; а как благородные металлы представляют свет в тяжести, как субъект в объекте, и суть равны воде, изъявляющей средневековую тяжесть в объективном недоумении, и как, с другой стороны, магнетизм образует тяжесть в свете, как беспредельные идеальные в ограниченном реальном, коих обратный способ явления совершает электризм, от соединения всех этих предметов в субъективном беспорядке, произошли когезивная линия и хаос, — и вот почему наша земля в середине пуста».

Пробив с размаху пол одной дачи в этом опрокинутом мире, барон угодил прямо на вечеринку, пролетев до потолка, так как тело его «привыкло тяготить к центру». Так они и стояли, переговариваясь — нежданный гость на потолке, а аборигенное население на полу. Подвернувшийся философ из местных сурово осудил героя за нехорошее поведение: «Видно, не учился физике, не знает законов тяготения, и вместо того, чтобы стремиться своей тяжестью к внешней поверхности земного шара, как мы, он тяготит к его центру. Это ложная система. Вероятно, он воспитан в превратных правилах, заражающих теперь многие университеты». Впрочем, мир был вскорости восстановлен, и герой даже потанцевал с хозяйкой, дотянувшись до ее кончиков пальцев, — она на полу, а он на потолке.

Мир, в котором очутился барон, — это мир навыворот, так сказать, антимир. Там танцуют на похоронах, денег никто не платит, дураки считаются умнее умных, семейное счастье заключается в том, что супруги целый день ссорятся…

Даже из приведенных примеров легко убедиться, что основные фантастические маршруты проложены задолго до нынешних времен. Уже в первой половине того века мы отыщем и полет на Луну, и путешествие к центру Земли, и кометную угрозу, и даже «машину времени», правда пока без самой машины. Перемещались чаще всего в будущее, но А. Вельтман усадил своего героя в седло волшебного гиппогрифа и отправил в прошлое, к великому греческому полководцу, которого он без затей именовал Александр Филиппович (роман так и назывался «Александр Филиппович Македонский», вышел он в 1836 году). «У греков г. Вельтман нашел и вареницы, и кадки, и бочонки, и все, что вы можете найти в московском Охотном ряду… Очевидно, что это шутка!» — писал о романе В. Г. Белинский.