Культур- мультур / Искусство и культура / Exclusive

Культур- мультур / Искусство и культура / Exclusive

Культур- мультур

/  Искусство и культура /  Exclusive

Евгений Сидоров: «Один из ельцинских приближенных, увидев меня, пошутил: «Ну вот, культуры нет, а министр культуры есть». Но это была чистая правда...»

Евгений Юрьевич Сидоров не нуждается в представлении. Журналист, писатель, первый секретарь Союза писателей Москвы и ректор Литинститута, министр культуры в правительстве Ельцина — он принадлежит к числу тех, кто хорошо разбирается в нашей культурной кухне, поскольку у него есть возможность сравнивать...

— Евгений Юрьевич, у нас есть питерские, московские, а вы свердловский. Вас в кумовстве никогда не обвиняли?

— Мол, Борис Николаевич из Свердловска и я тоже? И такое говорили, но быстро перестали. Ну посудите сами, какой Свердловск? Я же с семи лет москвич.

— Что заставило перебраться в Москву?

— Тут сыграла роль история с отцом, который работал в прокуратуре. В 37—38-м сотнями срезали головы старых работников, это был Большой террор. И отец после окончания юридического института был направлен туда на работу. Но папа скрыл, что его брат расстрелян по 58-й статье на Дальнем Востоке. Когда узнали, отца исключили из партии, но не посадили. И семье пришлось ехать в Москву — все-таки Урал имел здесь какие-то свои связи. Когда мне было 13 или 14, мама умерла. Примерно с 52-го года я ощутил себя самостоятельным человеком и думал, куда мне поступать: на модную журналистику или на мехмат. Завалил экзамен на журфак, поступил на юрфак, но все равно оказался в «Московском комсомольце». Потом меня вытребовала «Литературка», потом «Юность». В общем, погрузился в жизнь журналистскую, литературную.

— Почему вы стали неудобной фигурой для партистеблишмента?

— В 70-е вышел скандал из-за дискуссии «Классики и мы», которую, будучи председателем секции московских критиков, я затеял в Союзе писателей. Тогда вновь полыхнуло костерком антисемитизма. Станислав Куняев, секретарь правления Московской писательской организации, говорил, что мы разжигаем рознь, что Багрицкий — враг. Слово за слово — началась русско-еврейская баталия. Происходило это на глазах у изумленного зала, наполненного иностранными корреспондентами. А поскольку именно я вел дискуссию, Куняев написал на меня донос в горком партии. Мне инкриминировались «жидомасонские взгляды», ведь я защищал Анатолия Эфроса с его чеховскими постановками. Кто такие наши масоны, до сих пор точно не знаю, но оппоненты всегда включают меня в их число. Они составили список, в котором было 13 человек, я занимал какое-то почетное место. Но потом список обидно развезло и стало неинтересно.

— Вы когда-нибудь думали, что станете целым министром культуры?

— Еще в 67-м, когда я работал в «Юности», мы с моим другом критиком Стасиком Лесневским как-то выпивали в скверике. Выпили две бутылки «Гамзы», и я говорю: «Знаешь, вот если бы я был министром культуры...» — «Ты — министром? Ну ты карьерист!» Прошло время, и я вспомнил этот разговор. За меня похлопотали Михаил Ульянов, Дмитрий Лихачев и Юрий Карякин. И вот я вызван на прием к Ельцину. Иду по коридору, а там сидит Валентина Терешкова. Мне не нравилось помещение, которое занимало Минкультуры, я позарился было на Морозовский особняк на проспекте Калинина. Но Терешкова прознала об этом невесть откуда и раньше меня пришла на прием к президенту — отбивать объект. Следом к Ельцину приходили Мария Владимировна Миронова и Олег Табаков. Впервые так близко увидев звезд, Борис Николаевич был потрясен. В итоге они оттяпали колоссальное здание на Арбате, бывшее минкультовское. Он подписал им все, что они просили. В общем, я оказался без помещения: оставался только блочный дом в Китайском проезде. Все приличное оттяпали хитрые ребята. Вообще я вам должен сказать, что Олега Табакова невозможно было переплюнуть. Это менеджер первой статьи и такой хитрован! А я вел себя довольно непосредственно.

— Как и Борис Николаевич?

— Я и не пытался заглянуть в кабинет союзного министра — говорят, с комнатой отдыха и ванной, — пока Николай Губенко мне не сказал: «Евгений Юрьевич, возьмите ключи». И кинул их мне на стол. Я говорю: «Коля, возьми ты, я не претендую». Вот пример моей демократической глупости. Думал, что все у нас в стране теперь будет по-другому. Ни фига подобного! Все забрали, сдали в аренду под флагом Дома актера на Арбате. Потом Швыдкой кое-что вернул.

— Каковы были первые впечатления, когда оказались на хозяйстве?

— Что культура никому в верхах не нужна. Владимир Шумейко, первый вице-премьер, увидев меня однажды, сказал: «Ну вот, культуры нет, а министр культуры есть». Это для него была не только шутка, но и чистая правда. Правительство тогда выглядело как совнаркомовский театр Шатрова: много дискуссий, все скачут, кричат. Геннадий Бурбулис, государственный секретарь РФ, проводил по вторникам чаепития с колбасой и сыром. Ельцин мог сказать, например: «Что-то у нас плоховато развиваются культурные контакты с Канадой». Я соглашался: «Да, действительно». А через два дня писал президенту записку: прошу откомандировать меня в Канаду. Это моментально делалось. А почему не поехать? Вот такие были сюжеты. Подписали культурное соглашение. Сказка!

— Предъявите список ваших министерских успехов!..

— Удалось сменить руководство Эрмитажа и привести туда Михаила Пиотровского. Анатолий Собчак, конечно, помог. Мы с Собчаком были в нормальных отношениях, но он не понимал, что Эрмитаж — это не его вотчина, а федеральное владение, как и Лужков не понимал, что Третьяковка ему не принадлежит. Мы внедрили своего человека в музей-заповедник «Михайловское», Володю Толстого — в «Ясную Поляну». Все это стоило неимоверных трудов, потому что все посты занимали бывшие обкомовские деятели.

— И это все?

— Пришел ко мне как-то Юрий Владимирович Никулин и говорит: «Лужков заплатит за содержание цирка». Мол, отдайте нас ему. «Правильно», — отвечаю. Это же был 93-й год, нефть стоила 10 долларов за баррель, лишних денег в бюджете никаких. В итоге Эдуард Россель взял по моей просьбе на баланс свердловский Театр оперы и балета, Лужков — никулинский цирк на Цветном. Культуре надо было выживать. Я хотел, чтобы и в провинции существовала своя интеллигенция, своя культурная аура. Есть в Ярославле Симфонический оркестр — пусть вольется в проект «Большая Волга», мы будем финансировать эту кооперацию для нескольких территорий. При мне не закрыли ни одной музыкальной школы, ни одного вуза.

— Кстати, о вузах. В конце 80-х ваш родной Литинститут уже признавали неэффективным, поскольку малый процент выпускников становился членами Союза писателей. Как вам нынешнее дежавю?

— Это произошло в 1990-м. Но сегодня я тоже считаю, что вуз мог бы быть более эффективен.

— Неожиданно. У цековских критерий был понятный — идеологический. А сейчас?

— Если бы Литинститут остался в Минкультуры, все было бы нормально. Ректор сидел бы до последнего, как Этуш в «Щуке», никто не говорил бы ему: «Тебе 65 лет — уходи». А сегодня он в Минобрнауки, как будто педвуз... Надо поменьше абитуриентов принимать за деньги. Но талантливые ребята в Литинституте всегда были. 80-е были лучшим, на мой взгляд, периодом. Когда я ушел из Литинститута и стал министром культуры, там была интрига. Мариэтта Чудакова, Игорь Виноградов, редактор «Континента», и я — мы трое были выведены из состава ученого совета буквально через месяц после того, как я получил портфель. И представьте, совсем недавно, когда я был в Ницце, меня вдруг поздравляют: «Как, вы разве не знаете? Вас избрали членом ученого совета Литинститута». Через 20 лет! 92 голоса, и все за. Вот это ренессанс!

— Вернемся к истории государства Российского. Где вы были в августе 91-го?

— В 91-м году меня вообще не было в Москве, я находился в отпуске. Мне позвонил Бакланов — писатель, а не гэкачепист — и говорит: «Срочно приезжайте. Тут в Союзе писателей есть люди, которые поддерживают путчистов». Это было сказано 20-го числа, когда все уже кончалось. Я приехал — и был избран секретарем нового СП.

— Так, а в октябре 93-го?

— Незадолго до начала событий Ельцин послал меня на юбилейные торжества в честь 200-летия Краснодара во главе делегации, явно снизив ее уровень. Что в Краснодаре числилось по моему ведомству? Казачий хор! А Краснодар был в то время опорой Руцкого и Хасбулатова. Когда я произносил поздравления, мне из зала кричали: «Вы от какого президента? От Ельцина или от Руцкого?» Тут я понял, что нахожусь в самом центре вандеи. На банкете все вели себя так, словно нас не было. Вечером, уже под Майкопом, включаю телевизор и вижу: Гайдар у Моссовета призывает защищать демократию с оружием в руках. Вера, моя любимая, «встала на крыло» и говорит: «Женя, туда надо лететь немедленно!» Я вылетел днем, но когда прибыл, все было кончено.

— ...И потекла министерская рутина. С мигалками, вертушками, спецбортами?

— Слава богу, в нашем ведомстве не было особых привилегий. За каждый авиабилет жены я платил из собственного кармана, даже квитанции сохранились. У меня сначала были «Жигули», потом министерская «Волга» с очень громоздким телефоном и только потом BMW. Но без мигалок. Не наш уровень! Потом мигалки появились, их надо было покупать на городском рынке и самостоятельно ставить на крышу авто. Мы купили за счет Минкультуры мигалку, но я ею почти не пользовался. В начале 90-х еще не было никаких вот этих загогулин, в том числе у самого Ельцина. Все вели себя прилично. А с 96-го началось разложение, появилась «Семья». Все это гнилое, неинтересное.

— А сам Ельцин?

— Он был большой артистичный ребенок, но очень умный. И настоящий политик. Многие этого не понимали. Просто взять и обаять его было нельзя, это все легенды. Сейчас пишут много всякой ерунды, но я-то его знал по заграничным поездкам. Идут ли там переговоры с Вацлавом Гавелом или с Лехом Валенсой, каемся ли мы перед венграми за события 1956 года или обсуждаем вывод войск из Германии — меня в делегацию всегда включали. Хотя я не столько участвовал, сколько наблюдал. Но иногда окружение меня буквально использовало.

— Каким образом?

— Ельцин очень не любил возражений. И меня как генерала от культуры выпускали на минное поле. Например, Борис Николаевич что-то пишет, а я стою за его спиной. Владимир Шевченко, руководитель службы протокола, Дмитрий Рюриков, помощник президента по международным вопросам, — все они чуть в стороне. Я говорю: «Борис Николаевич, здесь надо глагол вставить». «Шта-а-а?!» — смотрит грозно, все уже трепещут. Молчит, а потом: «Ну... Можно и так». Ельцина портил только алкоголь, он на него действовал отнюдь не расслабляющим образом. Все шарахались в разные стороны.

Хорошо помню эпизод, когда он дирижировал «Калинкой-малинкой» в Германии. Я в этот момент был рядом. Он повернулся и спрашивает: «Ну как, министр культуры? Здорово?» Я говорю: «Замечательно!» И тут Володя Шевченко пихает меня в бок и говорит: «Это же позор! Ты что говоришь?!» Потом Шевченко в каком-то интервью написал, что один наш министр поощрил Ельцина за этот ужас. Интересно, а что я должен был сказать Борису Николаевичу в тот момент?

Другая история. Перед выборами 96-го года приехала в Туву делегация из Москвы: Ельцин, Сергей Шойгу, который сам родом из этих мест, и еще несколько человек. Пили молочный хмельной напиток, черпая его плошкой прямо из чана, который стоял посреди поляны. Тут же, на поляне, давали концерт мастера горлового пения. Выступление повергло Бориса Николаевича в шок. Он встал со стула и подошел к певцам, почтительно заглядывая им в рот, словно отоларинголог. Потом повернулся ко мне: «Всем дать заслуженных!»

Вскоре нам принесли подарки. Мне почему-то досталась одежда для тувинской национальной борьбы. Ельцин удивился: «Почему вам — борцовку? Ее надо отдать Шамилю Тарпищеву!» В юрте за обедом Борис Николаевич расхваливал певцов — мол, только у нас в бескрайней России есть горловое пение. Я бросился поправлять: «Что вы, есть и в Монголии, и не только». Повисла тишина. Президент нахмурился, бросил испепеляющий взор и вынес вердикт: «У нас лучше! — и добавил: — А борцовку отдайте Тарпищеву!»

— Для многих 90-е ассоциируются с «грабительской приватизацией». А у вас?

— Началось все вовсе не с Чубайса. Вначале Геннадий Бурбулис отыскал Егора Гайдара. Потом Гайдар позвал Чубайса и Петра Авена. Гайдар был партийным журналистом, членом редколлегии журнала «Коммунист», хотя в своем дворе считался ревизионистом. России не знал совершенно, думал, что можно приложить один шаблон на всю страну, как будто это Польша и Чехия.

— В Польше и Чехии чековой приватизации не было. Была реституция.

— Конечно. Но и чековая могла бы пройти по-другому, если бы ваучеры были именными, как вначале и предполагалось. Однако они стали предметом купли-продажи, и вся эта затея провалилась. Думали только об одном: успеть перераспределить собственность, чтобы процесс не повернули назад. О людях никто не подумал.

— А вы своим ваучером как распорядились, Евгений Юрьевич?

— Я спросил директора департамента экономики Сорочкина: «Что делать с этими бумажками?» Он говорит: «Я вам дам ценный совет. Есть такой хороший фонд, называется «Эксимер-Инвест». Вот туда их и отнесите». Все семейные ваучеры я туда и отдал. Получил взамен акции, которые у меня все еще хранятся. С тех пор я об этом фонде ничего не слышал. А ведь я был министром, членом правительства.

— Еще один символ лихих 90-х — возвращение Солженицыных...

— Когда они вернулись, мы с Натальей Дмитриевной обсуждали его мемуарную библиотеку. В 1994-м он выступал в Думе, я его встречал, и мы познакомились. Депутаты вели себя с ним по-хамски, шумели, не слушали.

— Ну Александр Исаевич тоже за словом в карман не лез...

— В связи с двухсотлетним юбилеем Пушкина я ему направил письмо еще в Вермонт с просьбой, не согласится ли он участвовать в государственной комиссии. Получил ответ: «Уважаемый Евгений Юрьевич! Сердечно благодарю Вас... но, к сожалению, должен отказаться, потому что не люблю ни в чем пусто участвовать». «Пусто участвовать» — его выражение.

— Много шума было вокруг перемещенных ценностей. Как все происходило?

— Я позвонил Виктору Баранникову, который был тогда министром безопасности и ведал закрытыми материалами. Он спокойно спрашивает: «Какие у вас вопросы?» Мол, дадим всю информацию. Они с радостью отказались от этих дел, хлопнули кипу папок на стол, чтобы их головная боль стала моею. Тут-то я и узнал, где у нас спрятано «золото Шлимана» и другие коллекции. Это же все 50 лет хранилось в наших подвалах!

— И вы отдали золото Шлимана! Вам оно по ночам не снится?

— Есть фильм, снятый Би-би-си, где моя роль в возвращении перемещенных ценностей показана объективно. А наши засранцы кричали, что я все продал жидомасонам и немцам: «Зачем вы отдали?» Во-первых, все решал парламент. Мы лишь создали рекомендательную комиссию. Но я действительно рекомендовал отдать кое-что немцам. Например, остатки библиотеки, которые залежались у нас случайно и гнили в подвале. К тому же немцы взамен давали деньги, на которые восстанавливались церкви в Смоленске и дворцы в Санкт-Петербурге. Но председателем думского комитета был Николай Губенко, и он напугал нашу власть до смерти, крича, что мы распродаем Россию немцам. Я разговаривал с ним: «Коля, вы понимаете, что это демагогия?» — «Понимаю, но так надо, так надо». Я на него не в обиде. Но сколько шума было! Я вновь попал в список врагов России.

— А директора музеев вас анафеме не предали?

— Директор Пушкинского Ирина Антонова — великая женщина. И ее позиция типична для человека, который хочет быть во главе великого дела. Ей, конечно, не нравились рассказы о том, как мы после войны вывозили все это добро. Причем с английской оккупационной зоны, не с нашей. Англичане не успели войти, это был по сути рейдерский захват. Занимался этим полковник КГБ Белокопытов, который потом стал директором МХАТа. История известная. Но Антонова предлагала: давайте поставим все это в экспозицию, но мелким шрифтом напишем: это спорный объект. Изумительно!

— А списком наших утраченных ценностей занимались?

— Он огромен. Но не доведен до конца, хотя я с Михаилом Швыдким этим занимался. Немцы говорят: предъявите свои требования. А у нас ничего нет. У немцев же все как в аптеке — документы, инвентарные номера.

— Короче, занимались бартером...

— Это была долгая и трудная работа. Но основная идея была в том, чтобы ничего не отдавать без компенсации. Так или иначе, мы открыли для мира то, что было в заточении в течение полувека.

— Хорошо, достаточно об успехах! Теперь предъявите список неудач!

— Много их было. Например, мы упустили Большой театр. Я не должен был выпускать ГАБТ из поля зрения. Но когда уехал в отпуск в 1992 году, мне одну подставу устроили. В мое отсутствие давали «Ивана Сусанина» («Жизнь за царя»). Ельцин пришел. Нестеренко, который пел Сусанина, вынес ему на подносе рюмку водки и проект указа о том, что ГАБТ отныне подчиняется в сущности президенту. Ельцин тут же подмахнул указ. А президентский — значит ничей. Они вывели Большой из-под Минкультуры и начали там творить что попало. Атмосфера в ГАБТе еще в 90-е была нездоровой. Юрий Григорович ушел, Владимира Васильева убрали. А сейчас до чего докатились...

— Вы об истории с кислотой?

— Безусловно. Это же распад. Спросите хоть у Алексея Ратманского, он все это прекрасно знает изнутри. Плескать кислотой — это преступление, но это еще и страшная пошлость, дешевый мелодраматизм.

— Хорошо, продолжим перечень неудач...

— Многое, что происходит сейчас, имеет корни в 90-х. Например, в 1992-м Минкультуры решило построить Российский культурный центр на стрелке Краснохолмского моста. Там «культурка» должна была уживаться с гостиницами, офисами, парковками. Подписали контракт с турками. Наконец в Минкультуры прибыл Юрий Лужков посмотреть на макет будущего центра. И своей рукой, словно Сталин, подрисовал к нему остроугольные башенки, увенчав ими отели и офисы. С той поры так и повелось. Башенки стали приметой архитектуры «лужковского барокко».

— Но Дом музыки, он вроде как без башенки...

— Театральный и выставочный залы, кинотеатр, «улица культуры» — это осталось на бумаге. Из культурных объектов построили только Дом музыки, остальное после моего ухода благополучно похоронили. Хорошо, что хоть оркестр Владимира Спивакова получил в ММДМ крышу над головой. Спасибо и на том. А самое обидное, что мы за эти годы так и не приняли нормальный закон о культуре. О чем угодно принимаем — об усыновлении, НКО, только не о культуре. У нас культура, по сути, негосударственное понятие. Потому что шахтеры бастуют, а культура нет. А если забастует, это никого волновать не будет: народ и без культуры перебьется, хватит ему Малахова и Петросяна. Ни музейщикам, ни библиотекарям нормально никогда не платили.

— Жалко денег?

— Нет, это такая идеология: много культуры не нужно. Не хотят придавать статус творческим союзам, чтобы потом с ними не возиться. Указ о меценатстве Ельцин подписал, но парламент с Минфином его замотали. У олигархов был свой интерес. Ко мне ходили Гусинский с Березовским и клянчили: «А вот можно эротику по телику пустить?» Попытки создать культурное спонсорство были, но по Конституции все финансовые инициативы такого рода должны утверждаться парламентом. Я сам все эти «культурные» указы готовил, Ельцин их подписывал. А Минфин — торпедировал.

— Бухгалтер — душитель муз?

— Что делать? Без закона «О культуре» руки у меня были связаны. А проектов было о-го-го сколько. В 99-м году последний такой проект зарубили уже при Путине. Кто-то пришел, нашептал — и готово. Знаете, как Чубайс мне говорил? «Вам волю дай — вы водку гнать будете».

— Ну Чубайса уже нет в правительстве...

— До сих пор блокируются законы о творческих организациях, хотя проекты написаны давно. Тексты этих законов типовые, утвержденные ЮНЕСКО. Я вывез их из Парижа еще в 1992-м. Через парламент много чего проходило, но для культуры ничего принимать не хотят. Потому что принять — значит вывести систему творческой интеллигенции из корпуса гражданского общества. А сейчас мы, Союз писателей Москвы, попадаем в один ряд с пчеловодами, автолюбителями, скейтбордистами. Во всем мире культура выделяется в отдельную строку, но не в России. Последний раз я писал об этом несколько месяцев тому назад.

— Что же получается, Евгений Юрьевич? Интеллигенция доблестно боролась со старым режимом, но новый режим отправил ее на свалку. И она, такая гордая, молчит?

— Так бывает в любой революции. Вот я смотрю на Юрия Афанасьева, который с трибуны первого съезда говорил о послушном большинстве в стиле Марата и Демулена. Где это все сейчас? Никому не нужно. Сейчас порядок.

— Но и в 90-е не протестовали.

— Вы правы. Интеллигенция в своем большинстве сервильна и движется в фарватере власти. Вот эволюция «Эха Москвы» — гибкий курс, гениальная рулежка, балансировка на грани возможного. Или умный «Познер» — ведь совершенно кремлевский проект. Впечатлительные люди начали беспокоиться: а что будет с Познером — когда он Думу дурой обозвал? Да ничего не будет! Это совершенно необходимая фигура для консенсуса.

Я никогда не скрывал, что ближайшее политическое будущее — это сталинизм-лайт. Но кто ко мне прислушивается? Очень хочется увидеть свою страну другой — процветающей, с ясной целью впереди. Надеюсь, это удел следующих за нами поколений.