Рукописи искрят / Искусство и культура / Культура

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Рукописи искрят / Искусство и культура / Культура

Рукописи искрят

Искусство и культура Культура

«В «Дебюте» не имеют значения политические взгляды писателя. Но лично у меня как у потомственного антикоммуниста аллергия на само слово «большевик», — говорит писательница Ольга Славникова

 

Ольга Славникова — известный прозаик, удостоенная премии «Русский Букер» за антиутопию «2017». Впрочем, известна она не только своими романами, но и тем, что является координатором литературной премии «Дебют». На прошлой неделе были объявлены лауреаты 2013 года, чьи имена, пока еще неизвестные, могут в будущем пополнить ряды писательского сословия. О том, какие рецепты и специи используются сегодня на литературной кухне, Ольга Славникова рассказала «Итогам».

— У вас давний интерес к «молодой» литературе. Все началось задолго до «Дебюта», не так ли?

— Я сама побывала в роли молодого автора в советское время, хотя тогда это звание значило не совсем то, что сейчас, и напрямую не было связано с возрастом.

— Как это?

— В СССР молодыми авторами считались 45—50-летние писатели. Существовала такая форма работы с молодежью — совещания молодых писателей, я сама участвовала в трех или четырех. Туда приезжала «молодежь» — толстые 50-летние дядьки с седыми бородами. Увидев их впервые, я удивилась: ощущение времени было совершенно потеряно.

— Почему возник этот временной сдвиг?

— Потому что площадки для публикаций и возможности продвижения к читателю были плотно заняты старшими товарищами. Это если называть вещи своими именами.

— Вы это на себе испытали?

— Пришлось. В то время я, естественно, собиралась вступить в Союз писателей. Надеялась, что это получится по итогам одного из упомянутых совещаний. Дома, в Свердловске, меня поддержали, но стоило подняться на ступеньку выше — и я уперлась в стенку. Потом поняла, что не прошла отбор, некие фильтры, которые специально создавались. На совещаниях российского, скажем, уровня внимательно смотрели на условную молодежь и делили на «наших» и «не наших», просвечивали, как рентгеном.

— В вас обнаружили что-то подозрительное?

— Вероятно, я оказалась недостаточно «прозрачной», как Цинциннат Ц., герой набоковского романа. Сегодня, занимаясь «Дебютом», я стараюсь сделать отбор максимально чистым, свободным от любых внешних факторов, кроме эстетических пристрастий членов жюри, что неизбежно.

— Но вас это не остановило?

— Перестройка дала «непрозрачным» некоторый шанс. Я вступила в Союз писателей. И уже во «взрослой» роли ввязалась в организацию фестиваля фантастики «Аэлита» и совещаний молодых писателей Урала. В последнем случае главным было — добыть денег у губернаторов уральских областей. Как правило, давал только Россель, а остальные умело прикидывались несуществующими.

— А где собирались молодые писатели?

— В разных пансионатах. Фантастов нельзя было селить в пафосных местах, они все время совершали подвиги вроде битья огромных зеркальных стекол.

— Фантасты были самым темпераментным из литературных сословий?

— Да, ни один сезон «Аэлиты» не обходился без порчи имущества. Участники «всеуральских» семинаров, как правило, вели себя спокойнее. Даже поэты. Напивались, но тихо. Конечно, главное было не водка, а рукописи. Я читала, вникала, пыталась устроить самым ярким авторам публикации в толстых журналах.

— В какой момент пути — ваш и премии «Дебют» — пересеклись?

— В 2000 году. Это первый год премии, координатором тогда был Саша Гаврилов, а меня пригласили в жюри. Приезжаю я в первый раз на заседание по длинному списку, захожу в кабинет к Гаврилову и вижу, что кабинета нет.

— А что есть?

— Просто от кабинета остался пятачок со столом и стулом, все остальное пространство занимали горы рукописей. Это было сильное впечатление. Я тогда еще не понимала, как с этой стихией можно справиться. Потом так случилось, что у Саши Гаврилова появился другой проект. Меня Андрей Скоч, основатель премии, пригласил работать на его место. Работа требовала переезда в Москву. Признаться, ехала я с большими сомнениями.

— Почему?

— Москва была для меня белым пятном. Все наработки, друзья, связи — все оставалось дома. Требовалось начинать буквально с чистого листа. Я была человек из провинции. А для провинциала очень страшно приехать в столицу, не справиться и вернуться домой с неуспехом. В таком случае лучше вообще не делать рывка. И еще: я не знала, как буду писать прозу в Москве, как обживу город, в котором нет никаких детских, юношеских воспоминаний, а есть громадная, бессюжетная, малознакомая масса строений, пешеходов, машин...

— Сомневались в себе?

— У меня не было квалификационных пробелов, но была проблема ориентации на местности. Надо было установить контакты с прессой, найти помещения для офиса и пресс-конференций, найти людей. Кадры, логистика... Наконец, надо было так организовать экспертов, чтобы они действительно прочитывали огромный конкурсный поток.

— Говорят, через «Дебют» проходит 10—12 тысяч рукописей в год.

— 50—70 тысяч!

— Как выплываете из такого моря словесности?

— Ключевой стала идея, которую подсказал поэт Виталий Пуханов. Он тогда работал в журнале «Октябрь», был экспертом и предложил бригадный метод проработки потока. И первым организовал бригаду на базе «Октября».

— Как это выглядело со стороны?

— Представьте: по коридору гостиницы «Космос», где был наш первый офис, идет, шатаясь, человек. И как ишак прет на себе две сумки и рюкзак, а в карманах у него брякают дискеты. Это и есть бригадир. И если он встречает еще одного, у них возникает проблема: они не могут вдвоем зайти в лифт. Туда не могло загрузиться больше двух бригадиров сразу, хотя кабина была рассчитана на шесть человек. Примерно через неделю бригадир сдает результаты работы. Теперь он идет налегке: на плече сумочка с десятком рукописей и листки с рецензиями. В офисе его ждет новая порция.

— Дальше голова болела у вас?

— У нас в первые годы накануне «длинного списка» назначалась ночь «Ч»: эксперты заседали до тех пор, пока не вырабатывали решение. Представьте себе: ночь, пустой офисный комплекс, и только у нас горит свет. Я выхожу в коридор, кругом мертвое спокойствие, только «Дебют» грохочет, как сто телевизоров на полной громкости. И тут я вижу на нашей двери листок, прикрепленный кем-то из шутников: «Тихо! Идет заседание». Вместе со мной табличку видит охранник, прибежавший узнать, не убили ли тут кого. Теперь, конечно, все не так. Есть электронная почта, есть скайп, стало необязательно общаться всем в одной комнате. Но накал страстей от этого не снизился.

— А как же ночная атмосфера?

— Атмосферой пришлось пожертвовать. Гораздо важнее другое. На стадии предлонга, когда на место в листе претендуют — и с хорошим основанием — три-четыре автора, эксперты иногда входят в клинч, и мне приходится брать ответственность на себя. То есть решать единолично. Другого пути просто нет. Так могу поступать я, и так может поступать председатель жюри, если обсуждение на стадии шорт-листа или финала зашло в тупик.

— Сколько экспертов требуется, чтобы прочитать 70 тысяч рукописей и на каждую составить небольшую аннотацию?

— Аннотация составляется только на те работы, где есть предмет для разговора. Не секрет, что процентов восемьдесят потока не выдерживают первого профессионального взгляда. Файл открывается — и удаляется. В реальную ротацию попадает 5—7 тысяч произведений, где видно, что автор может ставить слово к слову, где сквозит талант. Что касается количества экспертов — у нас есть бригадиры, они могут все прочитать сами или набрать людей, поделиться с ними работой и заработком. Разумеется, мы следим за уровнем читающих и не допускаем дилетантской экспертизы. Ориентировочно число экспертов колеблется от пятнадцати до сорока.

— Какие критерии применяются к тем, кто прошел первый отсев? У наших премий с этим проблема.

— Какая именно?

— На Западе критерии диктует издатель или университетская профессура. А у нас, как в парламенте, возникает сумма мнений общественности. Принимается средневзвешенное решение, чтобы никого не раздражать. И никто потом не может объяснить, почему выбрали именно этого лауреата. Помните, что происходило с «Букером»?

— Помню, но должна сказать, что от усредненных решений не застрахован никто. Нельзя объективно установить превосходство одного романа над другим. Более того — романы в финале «Букера», как и в нашем шорт-листе, в номинации «Крупная проза» типологически разные. Это как сравнивать между собой чемпионов разных пород: кто лучше — такса или бультерьер? И все-таки решение возможно, потому что талант недоказуем, но очевиден.

— Но ведь это чревато конфликтами?

— Самое чреватое — когда эксперт работал несколько месяцев, подавал много кандидатур в лонг, а в результате ни одна не прошла. Или эксперту кажется, что у него должны были попасть в лист практически все. Был случай, когда очень уважаемый и ценимый нами ридер сильно обиделся, обругал нас в соцсетях и хлопнул дверью. Через два года он вернулся, чему мы были очень рады. В этом году именно он нашел в совершенно сыром потоке лауреата.

— Как стать экспертом?

— Для этого нужен навык редакторской работы в толстом журнале или в издательстве, навык литературного обозревателя и смелость открывать новое. Таких людей немало, но и не много. Когда долго ведешь премиальный проект, вдруг понимаешь, что и экспертов, и потенциальных членов жюри — конечное число. И начинаешь больше ценить этих людей.

— Бывало так, что выбросили в корзину того, кто через пару лет в книжных магазинах оказывался на главной полке?

— Случилось в этом году. Дмитрий Глуховский, член жюри, вдруг сообщил, что много лет назад присылал рукопись на «Дебют», но не попал даже в лонг. Сказал он это не приватно за чашкой кофе, а во время пресс-конференции. Но не помню, была ли в тот год номинация «Фантастика».

— Если нет явного лидера — как выходите из положения?

— Рейтинговое голосование. И потом, что значит — нет? В голове у каждого члена жюри лидер есть, только у каждого свой. Тогда берем мой любимый инструмент — калькулятор и считаем баллы. Циферкам нет дела до литературы, но они все-таки дают нам лауреата.

— Кто-то из журналистов писал, что не все так чисто, «Дебют» пристрастен.

— Нервные люди склонны к конспирологии. Мне, например, вменяли в вину, что я продвигаю земляков с Урала, особенно в номинации «Драматургия». Но в Екатеринбурге есть явление — школа Николая Коляды. Знаете, как он учит? Зачитывает студентам начало своей пьесы и предлагает: «А теперь скажите, что будет дальше». Каждый год в шорт-листе — хотя бы один его ученик или ученица. В этом году, например, Ирина Васьковская. А лауреата 2008 года Ярославу Пулинович ставят и в Европе, и на Бродвее.

— Какая претензия главная?

— Возрастной ценз. Задаются вопросом, какое отношение к качеству текста имеет возраст автора. Либо это литература, либо нет, а награждать в связи с молодостью, да еще давать за первые рассказы миллион?.. Но пятидесятилетних «молодых» авторов мы уже видели. «Дебют» — премия особая, не имеющая аналогов в мире. Это такой скоростной лифт для таланта. «Дебют» дает молодому автору возможность перескочить сразу через несколько «лестничных пролетов» и не расходовать на бесконечные ступени те силы, которые нужны для литературы.

— Сейчас молодые люди азартно играют в политику. Как это проявляется у вас в конкурсе?

— Много протестных сюжетов по следам недавних событий: горячо, но сыро. Есть и авторы с идеологической и даже партийной позицией. Для меня это как путешествие на машине времени: большевики, коммунисты, комсомольцы, откуда ни возьмись. В «Дебюте» не имеют значения политические взгляды писателя, так же как его национальность, принадлежность к меньшинствам и так далее. Мы держим равновесие над схваткой, чтобы сохранить главный критерий: талант. Но лично у меня как у потомственного антикоммуниста аллергия на само слово «большевик». Я долго присматривалась к Захару Прилепину, и только его литературный дар примирил меня с тем, что он называет себя большевиком. Я слишком люблю его прозу, чтобы заморачиваться политикой.

— А Эдуард Лимонов?

— Первые книги мне нравились, хотя теперь не могу вспомнить почему. Яркая наглость — вот, пожалуй, что привлекло. А теперь совсем неинтересно. Слишком много нарциссизма, самопиара и самоповтора. Автор сам себе настолько драгоценен, что факт пребывания в горячей точке видится ему подвигом, тогда как там люди просто воюют, просто живут.

— Прозы на политической подкладке становится больше или меньше?

— Был всплеск год назад, теперь как будто пошел на убыль. Думаю, сама проза, само письмо вытесняет политику из текста. Пару лет назад некий автор прислал экстремистские рассказы. Эксперты посоветовали ему попробовать себя в крупной форме. Он попробовал. Автору хотелось в облике главного героя биться на баррикадах, говорить пламенные речи, стоя на танке под простреленным знаменем. В реальности этот писатель, видимо, сходил на пару демонстраций и сразу стал переводить опыт в текст. И вдруг сюжет у него вышел из-под контроля. В результате главный герой оказался не на танке, а в клинике для душевнобольных. Не потому, что автору так захотелось, а потому, что художественная логика возобладала над изначальной установкой. По сути, этот роман еще не закончен. Но он может получиться настоящим.

— Эта мода возникла после Прилепина — тащить революцию в роман?

— Во многом да. Это ведь круто звучит: «Я — революционер». «Революция» — слово энергичное, от него сразу распрямляется спина и разворачиваются плечи. Ну и мода, конечно. Не то чтобы все молодые писатели гнались за модой, но в их возрасте быть немодным некомфортно и даже страшно.

— Постмодернизм пошел в политику, а на его место в литературе пришел «новый реализм»?

— Да, новый реализм и, если угодно, «ранние мемуары». Литература, притертая к жизни. Иногда почти дневники. Другой тренд — историческая реконструкция. Молодых авторов потянуло на исторический роман, как классический, так и со всякими легирующими добавками. В этом году в «длинном списке» был роман Владимира Мироненко «Алешины сны». Автор писал о Распутине, но показал его глазами цесаревича Алексея — глазами ребенка, который очень много видит, но очень мало понимает. В «короткий список» вошел роман Дмитрия Ахметшина «Туда, где седой монгол». Эта очень красивая проза замешена на мифе и написана, насколько могу судить, не без влияния Алексея Иванова.

— Что происходит, если автор состоялся в рамках «Дебюта»?

— Лауреату дается право заключить с нами контракт на издание своего произведения с эксклюзивным гонораром миллион рублей. Гуманитарный фонд «Поколение», чьим «дочерним предприятием» является «Дебют», каждый год издает три-четыре книги победителей. Это презентационные тиражи, мы книги не продаем, а раздаем на наших мастер-классах и возим на книжные ярмарки, фестивали. Но, конечно, для автора лучше, если его сразу берет крупное издательство. Тогда мы в интересах автора иногда переуступаем права. Например, повесть прошлогоднего победителя Ильи Панкратова «Слонодемия» выходит не у нас, а в издательстве «Азбука-Аттикус».

— Почему пришлось передвинуть возрастную планку до 35 лет?

— Это связано с международной программой. Программа заключается в переводе наших победителей на основные мировые языки и продвижении их в зарубежные издательства. А зарубежному издательству переводной автор интересен только в том случае, если у него за душой не одна подборка рассказов, а материал на две книги и пишется третья.

— С передвижением возрастной планки понятие «литературное поколение» не потеряло ли смысл?

— Литературные поколения формируются литературной модой, на которую у молодежи возникает импринтинг, и коммуникацией — общением авторов, критиков, культуртрегеров. Писатели ведь не слесари-сантехники, их немного, и они находят друг друга. Возникает общий менталитет, они наживают в этом общении друзей, врагов, противников, оппонентов. И это формирует поколение. В литературе, на мой взгляд, временной шаг от поколения до поколения пять лет. В «Дебюте», таким образом, уже три субпоколения авторов.

— Как вы их определяете, в чем особенности?

— Первое связано с постмодерном, второе заявило о новом реализме, а третье чувствует себя свободным от всего на свете: никто никому ничего не должен.

— Вы сами обещали читателю социальный роман про политкорректность...

— Думаю, когда я закончу, возникнут трудности с переводами на языки. Не из-за сложности стиля, а из-за рискованного сюжета. Уже сейчас многим понятно, что политкорректность — это система приятной неправды, репрессирующая всех, кто нарушит ее табу. Но мы еще не вполне понимаем, какие мины замедленного действия закладываются под социум. Действие моего нового романа происходит в 2040 году. Мина рванет.