Александр ТРАПЕЗНИКОВ ДВА РАССКАЗА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Александр ТРАПЕЗНИКОВ ДВА РАССКАЗА

"ПРОЩАЙ, ДОРОГОЙ АРБУЗ!.."

Начиналось всё милее некуда. Стояли три человека у ларька и тянули пиво. Разговор, как водится, был ни о чем, скакал с одной темы на другую. Тут, конечно же, и футбол, и политика, и женщины, и вчерашняя пьянка. Темы вечные, неискоренимые. Они, эти трое, были приятелями, жили по соседству. Каждому лет под пятьдесят, жизнь на излете. Но хотелось думать, что впереди еще много всяких приятных сюрпризов, радостных мелочей и неожиданных встреч. Вот только встречи со смертью никак не ожидалось, не вписывалась она как-то в их стройный план очередного пятилетнего развития бытия. Хотя именно вчерашний загул и был связан с похоронами — умер еще один их сосед-приятель и был погребен с отданием всех почестей, но об усопшем теперь как-то не хотелось вспоминать, дабы не тревожить его, покуда не отлетевшую, и свои души, не ворошить былое. Умер Максим — и хрен с ним, как говорится. Да и апрельское солнце припекало так ласково, нежно, что сердиться на мир и его законы было невмоготу; напротив, мир этот желалось объять и принять со всеми его недостатками и несовершенствами. Как любимую, по коварную жену, изменяющую с первым встречным. Другой нету. Не с костлявой же обручаться? Пока что ей и Максима хватит.

Из этой троицы один был длинен и худ, существовал на то, что сдавал половину своей квартиры в наём. Второй малевал афиши в местном кинотеатре, имел от природы звероподобную внешность, но был добрейшим парнем. Третий пописывал стихи и даже где-то печатался, а подрабатывал дворником и, как положено служителю метлы и музы, носил бороду. Сегодня у всех было какое-то особенно ёрническое настроение, незлобиво подшучивали друг над другом, старательно валяли дурака. Возможно, чтобы доказать самим себе, что еще живы, еще существуют, даже пьют вполне свежее пиво с воблой, которыми на том свете, может, и обнесут. Не знали, что та самая роковая и неожиданная встреча уже грядет с минуты на минуту.

— Что-то мы много смеемся, — произнес поэт-дворник. — Не к добру. Горе вам, смеющиеся ныне — сказано в библии.

Тут к ним и подошел потрепанного вида мужчина в очках. На шее намотан шарф, куртка хоть и старая, но кожаная. И вообще, во всем облике следы какого-то былого преуспеяния. Испросив разрешения, поставил кружку на стойку, достал из кармана бутерброд с сыром. Контакты возле пивных завязываются всегда быстро и непринужденно. Не прошло и пяти минут, как новый фигурант уже влился в общую беседу, рассказал пару анекдотов, со всеми перезнакомился, назвал и свое имя: Володя. А еще через какое-то время поведал, что он — бывший научный сотрудник, нынче, естественно, безработный, живет с матушкой, жена от него ушла, а сюда приезжает за три автобусных остановки, поскольку пива дешевле в районе нет.

— Отчего же жена-то ушла? — спросил длинный квартиросдатчик.

— Так я ведь никто, — отозвался Володя. — Одна видимость.

Глаза у него за стеклами очков доверчиво поблескивали, А улыбался столь радостно, словно наконец-то старых знакомых встретил.

— Ну что же, господа офицеры,— изрек художник-оформитель,— пора, думаю, водку брать.

Вопрос об этом и не обсуждался. Не так русский человек устроен, чтобы останавливаться на полдороге. А новый знакомец просто жаждал продолжения банкета. Скинулись и пошли.

— Ребята, — говорил Володя, — как же это хорошо, что мы встретились! Мне ведь и потолковать дома не с кем. Матушка больная, кот мяучит, друзей уже не осталось. А тут — вы! Как же славно! Это судьба.

— От судьбы не уйдешь, — согласился художник. — Вот мы и пришли.

Он привел всех в свою подвальную мастерскую при кинотеатре. На стол выставили бутылки и баклажки с пивом, колбасу, хлеб, зеленый лук. В фирменных стопках недостатка не было. И списанных из просмотрового зала кресел было также достаточно. Уселись, махнули по первой, по второй, потекла беседа. На стенке висел натюрморт — арбуз с вырезанным из него кроваво-красным ломтем, длинный нож и граненый стакан с темным вином, Володя изредка поглядывал на картину, продолжая говорить и улыбаться.

— Моя работа, — заметил художник, — Теперь уже не пишу. Только афиши.

— Теперь уже никто ничего не делает, потому что смысла нет, — сказал квартиросдатчик. — Всё равно всё прахом пошло.

Поэт промолчал, о чем-то своем думая, а Володя предложил тост:

— За этот замечательный арбуз, от которого хочется плакать. Потому что он напоминает мне мою прошлую жизнь, жену Светку, с которой мы как-то в Астрахани, на берегу, вот так же резали ломтями и ели вкусную красную мякоть, выплевывали зернышки и пили изумительное вино… — тут он и в самом доле заплакал, успев, правда, опрокинуть стопку. Слаб оказался на воспоминания. В таких случаях мешать не стоит, все деликатно помалкивали, лишь звероподобный художник неуклюже похлопал его по спине: мол, будет тебе, хватит. А Володя уже и быстро отошел, вновь заговорил о чем-то другом и улыбался. Ну, это понятно, где слезы, там и смех, а где ложь, там и правда. Порознь не ходят.

Между тем, время летело незаметно, часа полтора прошло. Квартиросдатчик гонцом в магазин сбегал, художник успел попутно название фильма на афише выписать; кривовато получилось, но — сойдет и так. Поэт-дворник всё больше молчал, наливаясь красным цветом, как арбузная мякоть на картине. А Володя, изливая душу перед новыми приятелями, еще раз всплакнул, а затем, совсем, видимо, одурев, стал обращаться не к ним, а к натюрморту на стенке.

— Дорогой арбуз! — говорил он, стоя в полный рост, со стопкой на отлете. — Я люблю мою Светлану и ты знаешь это! Пусть я ничтожный и падший человек, неудачник, как она всегда говорила, но я и сейчас побегу за ней, как собачка, только позови. Ибо, друзья мои, любовь меня лишь и хранит до сих пор. Зачем я живу? А вдруг она вернется? и мы возьмем тебя, мой арбуз, за жабры, и алый сок потечет по нашим губам, сок райского наслаждения, и мы возродимся к жизни, потому что впереди — свет, счастье, я верю. Я верую.

— Да ты, брат, поэт, Бальмонт прямо, — остановил его поэт-дворник. — А правда, зачем ты живешь?

— Пока еще, — зловеще добавил звероподобный хозяин, уловив мысль старого кореша.

А третий их приятель, с ходу войдя в игру, грустновато произнес:

— Зря ты сюда пришел, парень, зря. Напрасно за нами увязался.

— Почему это? — еще ничего не понял Володя.

— Потому что не первый ты. И не последним будешь, — сказал поэт-дворник. Он налил гостю водки. — Ты пей, пей. Оно как-то не так страшно станет. Но придется уж претерпеть до конца.

— А что такое? — снова спросил Володя.

Соседи-приятели многозначительно переглянулись. Квартиросдатчик тяжело вздохнул. Хозяин мастерской взял со стола нож, которым резали хлеб, и начал ладить его на точильном бруске: вжик! вжик! Бородатый поэт пояснил:

— Отсюда никто не выходит, Вовочка. Планида такая. Попал в сети — и конец,

— Понял, — сказал Володя, улыбаясь. Он выпил и захрустел огурцом. — Убийцы вы, что ли?

— Убийцы, убийцы, — опять вздохнул квартиросдатчик. — Так не для себя же стараемся, для нутрий. Звероферма у нас за городом. Кормить-то надо, а? Как думаешь?

— Надо, — согласился Володя.

— Во! Теперь рассуди: жрут они много, а мясо дорого. А у нас цех, поточное производство. Одних шкурок на воротники по полтыщи в год сдаем. Да еще колбасный филиал открываем. Трудно приходится.

— Народ совсем измельчал, — поддержал поэта квартиросдатчик. — Мы уже всех бомжей тут в округе переловили. А ты, вроде, ничего еще, упитанный.

— Больной я, — сказал Володя. — Язвенник.

— Это пустяки, — буркнул художник, продолжая вжикать ножиком. — Нам справок от санитарного контроля не нужно. Мы не бюрократы.

В мастерской было всего одно окошко, и то грязное, едва свет пропускало. И тянуло чем-то сырым, затхлым. Наверное, водились крысы. Со старых афиш смотрели американские копы, оборотни и инопланетяне. Жаждали крови.

— Тогда ладно,— сказал Володя, опять трогательно улыбаясь и подставляя стопку.— Вообще-то, я не против. Надо так надо. Кто бы возражал? Я и так лишних три года живу. Как Светку потерял.

— Вот это молодец! — похвалил его поэт-дворник. — По-сократовски подходишь. С жизнью нужно расставаться легко. Тем более, с такой никчемной. Извини, не в укор тебе, мы все такие. Корм для собак, и только. А Светка твоя дрянь. И арбуз дрянь, — он посмотрел на картину.— Нету его, лишь дымка. Холст. Проткнуть можно. Он плохой художник.

— Зато мастер по разделке тушек, — вжикнул ножом хозяин, — Я ведь деревенский, свежевать-то умею. И ты не бойся, мы тебя не больно. Выпей покуда.

Упрашивать было не надо, Володя и так частил стопками, как заводной, совсем захмелев. Впрочем, остальные были не лучше. Квартиросдатчик даже приложил голову на стол и задремал. Поэт толкнул его в плечо:

— Очнись, тебе кости на помойку выносить! — сказал он.

— Бр-р-р... — отозвался спящий.

— Эх, мать жалко. И кота-котовича, кто ему молочка нальет? — улыбнулся Володя и изготовился вновь заплакать. Но сдержался. Вытер рукавом глаза.

— Ребята, друзья мои, дайте хоть Светлане позвонить напоследок, — сказал он.

— Это можно, — кивнул художник и вынул из кармана мобильник. — Только без соплей и недолго.

Володя набрал номер, не спуская глаз с натюрморта. Никто не отвечал. Наверное, никого и не было. Приснилось. В затхлом воздухе плавали лишь зыбкие сумеречные тени, из углов неслись скрипы и шорохи, американские монстры с афиш начали шевелиться.

— Прощай, дорогой арбуз! — торжественно произнес Володя. — Ты был мне братом и ангелом-хранителем, я только сейчас понял, как хороша жизнь, как прекрасно небо и звезды, как мудра смерть, пришедшая вовремя. Наконец-то ты успокоишь мою измученную душу, славный арбуз! А Светлане передай, что весь я не умру. С каждым глотком воды она будет меня пить. Дышать мною. Как и все вы. Так есть и так будет. Спасибо вам, братцы!

Он встал и полез к натюрморту, обниматься с арбузом. Но по пути споткнулся о вытянутую кеглю квартиросдатчика и упал. И тут Володя завыл, катаясь по полу. Выл так страшно и обреченно, как может лишь одинокий волк, что всем стало не по себе. И это был даже не вой, это походило на смертельный плач по покойнику. Художник выронил нож с точилом, квартиросдатчик метнулся с испуга к двери, бородатый поэт побледнел и опустился на колени рядом с припадочным,

— Володя, Володенька! — заговорил он, придерживая того за плечи. — Ты чего? Что ты, угомонись! Поверил, что ли? Да шутим мы, шутим!.. Никто тебя резать не собирается, успокойся...

Но несчастный продолжал биться в истерике. Не видел никого и не слышал. Да и не хотел знать — кто вокруг, где сам он, что будет. Видимо, допекло так, что хоть в бездну: прощай, дорогой арбуз!

— Это... скорую надо вызвать, — сумрачно произнес хозяин мастерской. — Никак рехнулся.

— А может — водки? — предложил квартиросдатчик. — Да отвести на то место, где взяли?

А Володя теперь тихо плакал, сидя на полу. Плакал почему-то и поэт-дворник, обнимая того за шею. Забулькали слова в горле у художника, он не смог ничего сказать. Тягостные и горькие минуты застыли в холодной мастерской. Затем Володя вдруг резво вскочил и бросился к двери, сбив по дороге оторопевшего квартиросдатчика. Лишь шарф на полу остался. Художник поднял его и глухо произнес, ни на кого не глядя:

— Завтра надо вернуть. И... арбуз ему где-то достать, что ли?

ТЕАТР АБСУРДА, ИЛИ "ВСТАЛИ! ЛЕГЛИ!"

Она еще успела подумать: "Нет, не умру, не сейчас", когда в глаза брызнул огненный свет и, казалось, раскололся обод, а потом наступала тишина. И какой-то монотонный гул — это работал огромный вентилятор, изображавший на сцене лопасти вертолета, а попутно разгонявший дым. Она лежала рядом с другими статистами, ощущая пустоту и холод в сердце. Потом услышала громкий голос режиссера, которому спецэффекты чем-то не понравились:

— Встали, быстренько все встали, повторим еще раз!

Шумовых и световых шашек ему на постановку спектакля было выделено достаточно. Зрителей ожидало шикарное, леденящее зрелище. Снова забегали и засуетились пиротехники, актеры, осветители, Репетиция захвата заложников в театре продолжилась. Пьесу написал молодой автор, по горячим следам. Сейчас он сидел в пустом зале и внимательно следил за воплощением своего замысла в жизнь. Впрочем, сюжет был вторичен, он лишь записал то, что было, изменив концовку. Режиссер спешил, ему хотелось опередить других, которые также готовили нечто этакое, ставшее вдруг модным. Собрав возле себя мнимых террористов в камуфляже, он что-то резко втолковывал им, словно и был главным командиром боевиков.

Маленькая женщина играла в массовке. Роль почти без слов. Лишь какие-то истерические бессвязные реплики, вопли. И умение натурально умирать. Чтобы было красиво. Да, она должна была в числе других статистов погибнуть. Но умирать женщине не хотелось, даже понарошку. Она сама знала, когда поставить точку в этой игре. Человек волен распоряжаться своем судьбой, а она сделала выбор. Еще тогда, на другом спектакле, когда их держали под дулами настоящих автоматов и грозили действительно взорвать здание. Там она также была всего лишь статисткой, одной из многих. Или это тоже было театральным действом? Сейчас женщина уже не могла толком разобраться, всё спуталось. Везде всё похоже на правду, режиссеры талантливы. Они командуют: "Встали, легли, опять встали, снова легли...", а ей нужно умирать и оживать, терять надежду и в очередной раз верить. Это такая игра — на границе жизни и смерти. Она всюду: здесь в театре, на улицах города, по всей России, наверное, и во всем мире. Встали, легли; а больше от тебя ничего не требуется. Ты не режиссер и не автор пьесы, ты статист. Но маленькой женщине и этого было достаточно. Она рада была и тому, что участвует в массовке. Пришла сюда, повинуясь внутреннему зову. Со смутным желанием вновь очутиться в аду, пусть даже отдающем мишурой и театральными блестками. В конце концов, то было самым сильным ощущением в ее жизни, а главное — реальным. Реальнее ее подруг, мужа, президента на экране телевизора, прошлого, настоящего и будущего. Она была уже давно больна, но не понимала этого. И повторение пройденного остужало мозг, словно сильнодействующее лекарство. Пустыми глазами она следила за режиссером, по команде, как собака, умирала, а потом поднималась, когда, слышала радостный голос:

— Вот теперь хорошо, гораздо лучше, поживее все встали, повторим еще раз!

В объявленном на пять минут перерыве к ней неожиданно подошел автор пьесы.

— Знаете, — в некоторой растерянности произнес он. — Я за вами давно наблюдаю. Вы очень хорошо играете.

— Я не играю, — ответила маленькая женщина. — Я пытаюсь понять, зачем всё это?

— Что — всё? — спросил автор.

— Этот фальшивый вертолет. На котором никто никуда и никогда не улетит. Эти лживые обещания. И эта любовь ваших героев, якобы спасающая людей. Людей спасти невозможно, они сами не хотят этого. Они обречены на одно лишь возмездие, кару. Потому что уже при жизни мертвы. Вы написали плохую пьесу.

— Что заказывали, то и сделал, — ничуть не обиделся автор,

даже улыбнулся. — Но я с вами не согласен. А как же счастье?

Разве оно не в избавлении от страха? От уныния и отчаяния. Я пытался сказать об этом.

— Всего лишь пытались, но и это неправда, — отозвалась она.

Собственный голос слышался ей как бы издалека:

— Земное счастье именно-то и есть самая большая ложь, его можно отнять любому, даже самому паршивому человечку. И любовь, и разум — всё отнимается. А попробуй отобрать страх смерти? Не выйдет. Избавиться от него можно лишь на Тишинском рынке, за пятьдесят долларов.

— Как это? — не понял автор.

Она знала — как. Потому что после долгих поисков купила то, что ей было нужно. Но не станет же сейчас показывать и гордиться? Всему свой час.

— С вами интересно разговаривать, — произнес молодой человек. — Может быть, мы вечером сходим куда-нибудь?

Маленькая женщина ответить не успела. Произошло нечто странное, непредвиденное. В зал с дикими гортанными криками внезапно ворвалась группа каких-то камуфляжных людей в масках, все были вооружены. Над головами защелкали автоматные очереди. Сон, явь, новый кошмар? Стремительность атаки ошеломила всех. Еще прежний пиротехнический дым не успел полностью развеяться, а уже новый главный террорист злобно орал:

— Лечь! Лечь! На пол! Всем на пол!

Упрашивать не пришлось. Кто где стоял — там и повалился. Игровой фарс оборачивался очередной трагедией. Легли основные артисты и массовка, обслуживающий персонал и режиссер спектакля, маленькая женщина и автор пьесы. Они оказались рядом, лицом друг к другу. А душа ее почему-то ликовала. Она снова приготовилась умирать.

— В сюжете у меня этого нет, — прошептал автор. — Дополнительные действующие лица сами пришли, без спроса.

В самообладании и чувстве юмора ему было отказать нельзя.

— Это никогда не кончится, — ответила маленькая женщина.

Прошло всего несколько минут, а казалось — вечность. Главный террорист, куражась, палил в потолок и стены, но следов от нуль почему-то не оставалось. Потом он сорвал черную маску и явил миру откормленную рожу известного телевизионного шоумена. Хохоча, сам повалился на пол. Задрыгал конечностями.

— Встали, встали! — кричал теперь он. — Сегодня у меня день рождения! Шампанского!

— Сукин ты сын! — сказал режиссер, кряхтя поднимаясь на ноги. — Какой же ты сын сукин. Ну какого черта?

— А для твоей же пользы, — отозвался шоумен. — Чтобы прочувствовал на своей шкуре.

Они громко заспорили и едва не подрались, но их быстро разняли. Опять всё смешалось — артисты, "террористы", персонал театра. В зал внесли ящики с шампанским. Захлопали пробки. Руки потянулись к бумажным стаканчикам. Шоумен любил и умел заражать всех окружающих своим дурачливым весельем. На него невозможно было долго сердиться. Что с малого взять? И режиссер вскоре перестал дуться, объявил еще один перерыв в репетиции.

А маленькую женщину душили слезы, словно ее опять обманули, в который уже раз. Так продолжалось всю жизнь, все последние годы, каждый день и час. Она и сама умела обманывать, но сейчас была близка к тому, чтобы понять всю пустоту и тщету мира, выстроенного единственно на лжи. Истина — там, в иных просторах, небесных, сокрытых от актеров и зрителей, жаждущих лишь хаоса. Он покрыл этот театр абсурда и в нем нет места свету. Боль тоже ложь, а безгранично только терпение. Но и его можно оборвать, как тонкую нить, на которой была подвешена маленькая женщина.

— Вы знали? — спросила она у автора, который всё еще стоял рядом.

— О чем вы? — он пытался понять, разгадать тайну ее слов, саму эту женщину.

— Вы знаете подлинный финал пьесы? — она двинулась к макету вертолета, словно намеревалась улететь. Автор пошел следом.

— Не ходите за мной, — попросила маленькая женщина.

Теперь она дождалась той заветной, торжествующей минуты. Под шум и смех в зале она вытащила заботливо укрываемую на груди холодную мерзкую смерть, купленную на Тишинском рынке и, вырвав чеку, равнодушно прошептала:

— Встали, легли...