СТАЛИН ЧИТАЕТ НОСТРАДАМУСА ( Отрывок из повести “Сны последних времен” ) Лев Котюков

СТАЛИН ЧИТАЕТ НОСТРАДАМУСА ( Отрывок из повести “Сны последних времен” ) Лев Котюков

ПОСМЕРТНОЕ ПРЕЗРЕНИЕ к былым земным богам — плодородный чернозем для обильной поросли презрения к самим себе в грядущем.

Всю жизнь человек пытается быть свободным. Ценой самоунижения, ценой чужого унижения, каясь, казнясь, самоуничтожаясь. Скоротечно тает его ненадежная жизнь, как снег в огне, — и морозное дыхание, и дым погибшего снега. И в итоге: раб свободы — человек. Немощный раб, а не хозяин. Неладна, угрюма жизнь человека — и что радости с того, ежели в уважительном страхе кличут его за глаза “хозяин”. Но какая ему радость, ежели он давно и бесповоротно знает, что это не так. И жутко на душе от своего одиночества, от последнего вечного одиночества — и самой верной страже не защитить, не спасти от одиночества душу.

Человеку ведома цель Сатаны, но нет ему откровения в промысле Божьем, а душа надеется, жаждет, ждет… И ждет всевышнего откровения человек до самого последнего земного мгновения.

“И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их, и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число.

…И десять рогов, которые ты видел, суть десять царей, которые еще не получили царства, но примут власть со зверем, как цари на один час.

Они имеют одни мысли и передадут власть свою зверю.

Они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их, ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей; и те, которые с Ним, суть званные и избранные и верные.

…Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном”.

СТАЛИН ОТКРЫЛ глаза и угрюмо подумал: “Страшно, когда злое неизвестное человеческое “я” таится в толпе, но в сто крат страшнее, когда толпа злобно хоронится в человеческом “я” — и уверенно ждет своего беззаконного часа. Сколько крови еще должно быть пролито, дабы души праведников восполнили число Ангелов Божьих, дабы Божья рать соответствовала числу ангелов Божьих до отпадения, дабы их число превысило число падших ангелов?.. Неужели человечество сотворено только ради дополнения?..”

Всеохватное внутреннее зрение объяло огромное земное пространство — и душа содрогнулась: дышали кровью реки, моря и океаны, и земля была влажна от крови, как от утренней росы.

“…Лет через сорок какой-нибудь мазила сляпает картину — и изобразит меня в гробу. И мой гроб, как челн дубовый, будет плыть в кровавых водах. И все будут восхищаться смелой фантазией, а какой-нибудь идиот ее репродукцию вырвет из “Огонька” и повесит на стену моего кабинета. А может, и подлинник взгромоздит…” — хмуро, но без злости и ярости, почти равнодушно подумал он, скользнул взглядом по цветной журнальной фотографии светловолосого деревенского мальчика, ласкающего козленка, которую он бережно прикнопил над изголовьем своего дивана, и которая незащищенная стеклом тихо тускнела на свету.

“Помру, — опишут и эту картинку, как мою собственность. Костюмы старые, мундиришко маршальский затертый, тулуп овчинный да еще сапоги и валенки… Вот и весь нажиток… Подивятся убогости, а брехать будут, что сокровищами сейфы набивал. Уж это точно будут!.. Тьфу!.. И чего это вдруг Хрущев с родимым пятном на лысине померещился? Или не Хрущев?!. Блазнится дрянь всякая… Нет бы Пржевальского во сне увидеть. Или мать… Или Надю… А вместо них то картавые, то беспалые. И моря крови… Как будто я их открыл, эти моря, вместе с островами кровавыми в 13-м году. Плохо преждевременным провидчеством маяться, попробуй разбери — что от Бога, а что от лукавого!.. Вон этот, как его, Нострадамус тоже нагородил — не разберешь… Но, однако, не все чепуха — многое сбылось и сбывается. На глазах сбывается!.. Но все-таки без пророчеств спокойней жить: меньше надежды, но веры больше”.

В тяжкие военные дни он приказал представить перевод книги знаменитого французского прорицателя, ибо прослышал, что используют его враги и союзники, — и не одну ночь в зашторенном от бомбоносного неба кабинете вчитывался в туманные, велеречивые центурии, силясь постигнуть их сокровенный смысл. Кое-что постиг — и дивился некоторым предсказаниям, ибо здравый анализ непостижимого повергал в прах мыслимые законы земного бытия.

Шалаш его любит обветренный воздух,

Отребье поможет его приютить.

Читал Сталин и видел шалаш Ленина в Разливе, и себя, сходящего с лодки навстречу торопливому Ильичу.

А в апреле, когда в Милане подвесили за ноги на фонарь труп Муссолини, он вспомнил строки Нострадамуса — и восхитился точности предсказания:

Он всех устрашал

своим яростным видом

И мраморных статуй касался плечом.

Подвешенный за ноги вождь безобиден.

И он не заслужит посмертный почет.

Но, конечно, в первую очередь Сталин выискивал в пророчествах то, что касалось России, исхода схватки с безжалостным рейхом и, чего греха таить, перспектив собственной участи.

Вождь сделал на время

германским вассалом

Брабант вместе с Фландрией,

Кант и Бруджес.

Но был он враждебным

разбит идеалом,

Кавказец взял Вену и замки окрест.

Этот катрен он с удовольствием вспомнил, когда Москва по его приказу салютировала войскам Маршала Толбухина в честь взятия Вены. И Вену вспомнил, свою Вену 1913-го года. Свое одинокое православное Рождество в темной, холодной европейской гостинице… И, само собой, продрогшего, небритого уличного художника-торговца, который по прошествии лет чертовым образом обратился в грозного фюрера великой Германии. Оно, конечно, можно было бы по-иному трактовать строки, но не было, хоть тресни, ни одного кавказца в истории, кроме него, чьи войска овладели Веной с окрестностями и еще, Бог весть чем овладели.

История жила в предсказаниях — и можно было только восхищаться ими, если даже они были случайным наитием, а не плодом целенаправленного Божественного ясновидения.

Чудесен для всех переход через Альпы.

Большой полководец обставил врага.

Замолкли вдали орудийные залпы,

Солдат не страшат голубые снега.

Практически невозможно трактовать по-иному катрен, посвященный переходу Суворова через Альпы. Учреждая ордена Суворова и прочих русских воителей, он не без удовольствия вспомнил вещие слова прорицателя.

В 41-м, несмотря на тяжелую уверенность в победе, он искал ее подтверждение у Нострадамуса — и без особого труда вычитал развернутое описание краха третьего рейха:

Откажется немец от веры Христовой,

К языческим власть обратится богам.

Душа его будет в темнице суровой,

И он за жестокость поплатится сам.

Снаряды разрушат старинные стены,

И кровь будет смешана с ярым огнем.

Молись, осажденный, боящийся плена.

Ты хищник,

поверженный горным орлом.

Будь проклят, жестокий,

коварный еретик,

Решивший народ и закон изменить!

Сгорит твоя власть, как и ты,

на рассвете,

И прах твой развеянный не воскресить.

ПРОЧИТАЛ, НО НЕ ШИБКО возрадовался, ибо в ту же ночь открыл и иные предсказания. Одно было малозначительное, но очень уж точное — и откровенно раздражало. Про генералиссимуса Франко, давнего, упорного и удачливого врага:

Страна не сорвется в кровавую бездну,

Решительный Франко друзей созовет.

Пускай неприязнь дипломатов

исчезнет, -

Испания силой традиций живет.

“Надо же!.. Из XVI века так точно предсказать! И про кого, про эту мелочь пузатую с кисточкой… Ишь ты, петух испанский, удостоился именного упоминания. А про меня ни гу-гу, как будто имени у меня нет… Кавказец, мать твою так!.. Несолидно как-то… Да и какой он, к черту, кавказец, всего лишь по иронии судьбы…” — мелькнула ревнивая, обидная мысль, но не омрачила. Омрачило иное. Тяжко стало на душе, когда, наконец, нашел он про себя злое высказывание. Он явно не нравился Нострадамусу, поэтому, наверное, и брезговал его именем прорицатель:

Мне страшен неведомый

третий правитель

Загадочный северной снежной страны.

Его же соратники им же убиты -

И старость его пред лицом Сатаны.

“Тоже мне, страшен!.. Чем это я тебя напугал, скотина астрологическая?! Нужен ты мне!.. Какие, к черту, соратники?! Разбойники с большой дороги! Сколько сил отдал, нервов сжег, чтобы сокрушить эту сатанинскую банду, оставленную в наследство чертовым Ильичом. Чего стоило вырубить эту вредоносную чащобу! Лес рубят — щепки летят. Да уж… Летят, чересчур летят!.. — глаза Сталина потускнели, колкая, фантомная боль пронзила старые оспины на щеках, как будто случайные щепки от кровавых порубов вонзились в лицо, — Но что он мог сделать?! Он же не палач! Он — судья… Он — подсудный судья в земном судилище… И не его вина, что эти “сталинские щепки”, как поют в запретной песне, летят и летят в небытие. Но кто обделен прививкой оспы в его империи?! И жертвы виновны, и палачи виновны! И он виновен!.. А больше всех жидовня русско-еврейская… И нет ему передыха в этой борьбе. А жалкие призванные упорно выдают себя за избранных. В Сатане ищут Бога! И все трижды виновны перед теми, кто не родится на этом свете никогда. А они все умрут. И он умрет!..

Они, точно праздник,

справляли поминки:

Великий правитель скончался вчера.

Но тень его с лестью была в поединке,

Идя под защитой креста и орла.

Какая уж защита… Хотя — как знать… Но возрадуется нечисть всесветная, ох как возрадуется. Возликуют дети подлости и лжи концу моего временного бессмертия. Но не знать им счастья от злой радости и клеветы: грязью умоются, грязью кровавой”. И высветились зловещие слова предсказания:

Славянский народ

под ненастливым знаком,

И тюрьмы, и песни их власти не впрок.

На смену придет,

как священный оракул,

Схоласт и догматик,

и ложный пророк.

И опять, как наваждение, всплыла хитроглазая, круглая личина Хрущева с темным родимым пятном на лысине, будто кто-то сокрушил о его пухлую голову школьную чернильницу-непроливайку.

“Да нет, не он!.. Какой из него оракул и пророк?! Брехлив и льстив — это точно… Но стоит попристальней присмотреться, человек — существо непредсказуемое. И чего он мерещится с испачканной лысиной? Вот Берия почему-то не мерещится, а должен. Только помри, враз свое пенсне паскудное протрет — и такую смуту организует, чертям тошно станет. Но тоже не пророк и не оракул. Но глаз да глаз нужен за шакалом. Нельзя расслабляться и благодушествовать нельзя. А то, как это там сказано у Нострадамуса, про царишку, про Николая, увы! последнего:

Я знаю: монарх, наконец, пожалеет,

Что прежде щадил он врага своего.

Царя устраняют жестокой идеей,

Казнив всех родных и всех ближних его.

А Берия наглеет, шакал менгрельский! И свои кое-кто из русаков тоже наглеют, заражаются чужебесием на “благо” Родины!.. А тот, грядущий, вместо которого мне хрущевская лысина с пятном мерещится, — кто он?! Уже наверняка народился, гадина, на свет — и сейчас, когда я бессонницей маюсь, дрыхнет безмятежно где-нибудь в глубинке под крестьянской крышей — и ведать-не ведает о своем паскудном предназначении. Эх, коли бы знать, ежели б наверняка ведать!.. Да что толку: не этот, так другой объявится, не лысый, так волосатый, с хохлом седым вместо пятна родимого. Сокрушат империю, размотают державу, подлецы!..” — Сталин аж зубами скрипнул от безнадежности и грядущего позора, ибо черным по белому нашел в пророчествах:

Величье империи все-таки сгинет,

И скипетр положит без боя страна.

Земель завоеванных нет и в помине,

Остался без зерен кровавый гранат.

Опасен для красных рост сект

и религий:

Бичем устрашенья не выстроишь мир.

Никто не спасется от дьявольской лиги,

И демоны мрака сойдутся на пир.

“Да уж, черт бы побрал эту Лигу Наций, или ООН!.. Какая разница: что жопа, что задница!.. А уж от этих тайных сект и обществ оккультных — гарантированное безумие и чужебесие. Напрасно несведущие надеются на чудеса: дважды два всегда четыре, а не пять в земном измерении. И никакие фокусы ничего не изменят. А в ином, может быть, вообще чисел нет, там без Пифагора обходятся. В ином властвует Слово и великое Молчание за Словом. И кто ведает: что есть здесь, что есть там?!..”

ТОМИЛО ДУШУ грядущее, обессиливало. Мрачили сознание смутные, зловещие предсказания… И не собственной судьбы, которая была ясно предугадана еще в давние годы. Он уже несколько лет, вскорости после смерти жены, не помнил себя как человека, рукой махнул на свою обреченность во времени и продолжал вершить свой сизифов труд. Угрюмо внимая судьбе, угрюмо убеждаясь в своей жестокой правоте, свыкнувшись с безысходностью, он упорно толкал перед собой неподъемные камни империи, дабы хоть на малое время уберечь ее от власти истинной бездны. И предсказания чужеземного, старинного ясновидца, страшные, темные предсказания, не могли сломить его волю, направляемую высшими силами.

Грозен и мрачен был смысл предсказаний:

Военной грозой дышит Черное море,

Персидской стрелой

не задет Трапезунд.

Форос с Митераном -

в тревоге и в споре,

И волны восточную кровь понесут.

“Что еще за Форос или Фарос?! Местечко в Крыму… Но что сие значит? И Митеран?.. Вроде фамилия французская?.. Но при чем здесь Франция? Непонятно! Но кровь сулят, черт бы вас побрал!..

В кулак сжаты силы

в арктическом поле,

Тревогой и страхом охвачен Восток.

Недавний избранник

в боях будет сломлен,

Кровь варваров бьет

в византийский песок.

Что еще за избранник? Небось, липовый, избранный вместо истинного, призванного?.. Какая-то война на окраинах империи. Опять кровушка!.. Сплошной конец света! Но в отдельно взятой стране… Обидно!..”

Но утешало, что конец Вселенной по Нострадамусу был отодвинут в даль времени, — и эта даль все-таки таила надежду на спасение империи, хотя бы перед концом Света, а еще б лучше, ежели намного раньше:

Все гаснет, все гибнет и рушится в Лету.

Я слышу биенье последних сердец.

Пять тысяч годов,

пять веков будет Свету -

И встретит история вечный конец.

Сталин легко счел, что Светопреставление начнется на исходе седьмого тысячелетия христианской эры, что соответствовало Откровению Святого Писания о семи светильниках и иных явлениях, обозначенных числом семь, — и утешился. Но обозримая громада земного времени, обозримое собственное земное небытие наполнили душу болевой, саднящей пустотой, — злой обидой на самого себя за немощь, за невозможность сокрушить сию безвременную пустоту.

“…Ничего, ничего, одолеет беды Россия. Выживет. Все перемелет и переварит — и социализм, и коммунизм, и демократию бесовскую…”

Но чтобы как-то отвлечься от горькой безнадежности собственного грядущего небытия, он обратил свои мысли к ближнему будущему — и кое-что практически полезное извлек из пророчества Нострадамуса:

Готовьтесь к расчету у вас в Нюренберге.

Прожекторно высветилась строчка.

“В Нюренберге и будем судить эту сволочь! Судом народов! Молодец Нострадамус, не промахнулся!..”

Великий бульдог, покидая свой город,

Был зол на невиданный дикий союз,

Он шел на охоту

с разгневанным взором.

Медведь перед волком

держись и не трусь.

“Ну, этот бульдог — явно Черчилль. А медведь — символ России. Говорят — попрут его после выборов из премьеров. Озлится — и испечет какую-нибудь гадость. Матерый вражина. Не дает его британскому высокоблагородию покоя наш союз с Америкой. Постарается вбить клин. Наверняка постарается! Он там, на Западе, после смерти Рузвельта популярен. Стравит нас с янки. Надо нам, стало быть, думать не только о бомбе, но и о средствах доставки. Эти бзделоватые либералы уважают только кулак. Будет ракетно-атомный кулак. Надо срочно подстегнуть ракетные работы, чтобы ноздря в ноздрю шли с атомным проектом. А потом можно и Берия убрать, а сейчас никак нельзя — вся организация бомбовых работ в его руках.

Какое оружие скрыто в ракете,

Которую мчит крыловидный огонь.

Латинское небо рвет северный ветер,

И грозами взорван был венский покой.

Правильно делает ставку пророк на ракетные силы. Но причем здесь Вена? На Вену кидать ракеты нет смысла в обозримом будущем, Вена уже сказала свое слово в истории. Хватит с лихвой того, что я там с этим бесноватым повстречался… Впрочем, всякое может сотвориться в мире, может, не сказала еще своего последнего слова красавица-Вена, мать ее так… Да и астрологи могут ошибаться, может, и не скажет уже ничего Вена… Но ошибки астрологов — не преступления. А вот мои ошибки — страшней преступлений. Эх, мне бы пророческий дар, а то дальше лысины с родимым пятном не видать ни зги. Жаль!.. И в памяти всплыли строки любимого Лермонтова:

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь.

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать:

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь — и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож:

И горе для тебя! — твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

Лермонтову я не страшен. Он говорит: “мощный человек”… Он меня не боялся, подобно этому Нострадамусу. Чего бояться укротителя зла? Вот это стихи, не то что “Расцветший розовый бутон к фиалке голубой прильнул…” — усмехнулся Сталин, вспомнив строчку из своих юношеских стихов.