7. Комната № 158

7. Комната № 158

Человек, как говорится, ко всему привыкает. Понемногу привыкли и мы к потоку страшных материалов, небывалых в истории человечества материалов, которые ежедневно переваривала громоздкая неторопливая судебная машина. Разгар февраля. В погожий день нет-нет да и пахнет весной, да так, что сердце забьется от воспоминаний о наших тверских веснах, которые наступают хотя и попозже, чем баварские, однако не менее прекрасны и одинаково бередят человеческую душу. В такие вот дни трудно сидеть в надоевшем зале под ровным мертвенным светом искусственных солнц. Кое у кого из-за этого освещения стали болеть глаза, и некоторые судейские, мы — корреспонденты, да и подсудимые обзавелись темными защитными очками. Что там греха таить — редеют наши ряды в корреспондентской ложе, зато в баре не протолкнешься.

Вот тут— то и встретил я сегодня и совершенно неожиданно старого знакомого, с которым впервые столкнулся в Праге в те беспокойные часы, когда пражские повстанцы еще вели бои за мосты, а советские танки только подходили к окраине столицы Чехословакии. Мечтая дать последнюю корреспонденцию о последнем сражении Великой Отечественной войны, после того как Москва уже отстреляла салют победы, я выпросил у маршала И. С. Конева самолет с его личным, очень опытным летчиком, чтобы, опередив танковые колонны, шедшие на выручку повстанцам, приземлиться где-то поближе к городу и описать встречу первых танков из армии Лелюшенко и Рыбалко. Маршал-полководец с комиссарским сердцем умел понимать наши корреспондентские души. Самолет был получен, и еще до рассвета мы вылетели из-под Дрездена на юг, к Праге. Не буду описывать подробности этого путешествия. Не в нем суть. Мы благополучно приземлились на Сокольском стадионе в Страгове, повстанцы доставили нас к центру города, и вот тут, у развалин горевшей ратуши, я встретил впервые человека, с которым сегодня столкнулся вот здесь, во Дворце юстиции.

Эсэсовцы с пулеметами еще занимали чердаки в домах, окружавших Староместское Наместье. Они не давали гасить пожар, и всякий раз, когда кто-то из повстанцев высовывался на площадь, асфальт прошивала очередь визжащих пуль. А этот человек в песочного цвета комбинезоне с трехцветной национальной ленточкой на берете, примостившись среди руин, старался заснять этих эсэсовцев, ввинтив в аппарат толстенную трубу телескопического объектива. Заработает пулемет, он прячется. Смолкнет, снова нацеливает трубу на чердак.

Мы с летчиком окликнули его. Он оглянулся и, увидев двух офицеров в незнакомой советской форме, бросился к нам. Но прежде чем подать руку, все-таки присел, сделал несколько снимков, потом отрекомендовался:

— Карел Гаек. Фоторепортер.

— И повстанец?

— И повстанец, но фоторепортер в первую очередь. Так мы познакомились. А потом, когда советские

танки уже пришли в город и отделили его стальным щитом от двигавшихся к нему немецких дивизий, этот человек пригласил нас к себе. Познакомил с женой — очаровательной артисткой музыкальной комедии, показал нам свои фотоальбомы. Он оказался знаменитым фотографом-анималистом. Работы его известны во многих странах…

Вот его— то я и встретил у стойки пресс-бара. Заказали кофе и принялись обмениваться воспоминаниями. Он был все такой же неугомонный Карел -большой, добродушный, веселый, похожий на огромного ребенка, с трудом засунутого в военную форму западного образца. Как всегда, он горел планами, шумно радовался тому, что сделал, и был горд тем, что замыслил. А замыслил он сейчас создать альбом Нюрнбергского процесса, в котором показать прошлое и настоящее подсудимых, суд, картины преступлений, — словом, фотографически отобразить весь процесс.

— Ты что же только что приехал? Ваши сидят рядом, мы уже подружились с Весентом Нечасом и с Яном Дрдой.

— Нет, я здесь с самого начала. Сижу напротив скамьи подсудимых за стеклом и навожу на них объектив, выжидая подходящего выражения лица… Это интересней, чем снимать диких зверей. Хочешь покажу, что получается?

Он куда— то ушел, принес папку, с чисто фоторепортерской бесцеремонностью, сдобренной милой улыбкой, согнал с окна каких-то англичан и быстро разложил на подоконнике снимки. И я поразился, сколь выразительными оказались эти запечатленные на них мгновения истории… Нюрнбергская улица, украшенная флагами. По ней движется бесконечная колонна штурмовиков со штандартами и знаменами, а на тротуарах беснуется восторженная толпа, облепившая памятник Гансу Саксу. А на другой фотографии, сделанной с той же точки, в тот же час дня -та же улица, превращенная в груду щепы. И в глубине — Ганс Сакс поднимается из руин таким, каким мы его недавно видели. И еще группа людей, впрягшись в ручную тележку, везет какую-то рухлядь.

Стадион партейленде. Он весь от края до края по упитанными беловолосыми девицами весьма пышных форм, в одинаковых белых кофточках и темных юбках. Бесконечные ряды этих юных Брунгильд вскинули руки в нацистском приветствии и что-то отчаянно вопят. Лес рук, ряды искаженных криком лиц. Вдали на белом кубе трибуны видна фигурка Гитлера… И другой снимок, сделанный с той же точки. Партейленде, каким мы его видели. Пусты огромные трибуны. Через поле бежит голодная собака, а на переднем плане — негр в форме американского сержанта обнимает пухлую, белокурую, прильнувшую к нему девушку…

Геринг и Гесс в парадных нацистских костюмах, увешанные орденами, на каких-то там торжествах. Они рядом, на скамье подсудимых… Риббентроп во фраке, перепоясанный орденской лентой, усмехаясь, поднимает бокал шампанского на дипломатическом приеме, и он же в тюрьме ест кашу из крышки котелка… Тонущий море огромный английский броненосец, торпедированный немецкой подводной лодкой, сотни людей, бросающихся через борт в море… Какие-то военнопленные крючками выволакивают из вагонов тех, кто, не доехав до места назначения, умер в пути… Горы тел у разверстых пастей печей ожидают сожжения. Просто Дантов ад какой-то.

Особенно поражает сопоставление двух снимков — гитлеровское правительство снялось во главе с фюрером в президиуме какого-то партейтага — сидят рядком Фрик, Риббентроп, Геринг, Гитлер Розенберг, Гесс а сзади — Функ, Франк, Ширах, Кейтель, Редер, Шлейхер сидят улыбаясь… А рядом снимок — скамья подсудимых, где почти в том же порядке те же лица слушают свое разоблачение. В сопоставлении этих снимков колесо истории, то повертываясь в недавнее прошлое, то возвращаясь в сегодняшний день, дает глубину картины.

А какие сильные фотопортреты! Гаек схватывает свою модель в тот момент, в том психологическом состоянии, когда ее внутренняя сущность раскрывается с особой полнотой. Вот Геринг бешено скривил свой широкий лягушечий рот… Вот Штрейхер, оскалившийся, как шакал. Как некогда, рассматривая рисунки Жукова, так и теперь, разглядывая коллекции Гаека, я про в суть натуры.

— Здорово! Сколько же тебе приходится выжидать, пока поймаешь подходящее выражение?

— Иногда целое заседание… Расстреливаешь не одну пленку, — спокойно отвечает Гаек, явно довольный впечатлением, произведенным его работой.

— Так много?

— Я расходую значительно больше, когда снимаю собак.

— А где ты раздобыл эти потрясающие снимки прошлого?

— О, это мой профессиональный секрет, — и смеется. — Секрет моей фирмы. Но мы с тобой познакомились в таком месте и в такое время, что от тебя у меня нет секретов, тем более что ты и не фотограф. Слышал такое имя — Генрих Гофман?

— Нет, не слыхал.

— Это лейб-фотограф Гитлера. Он здесь, в этом здании, в комнате № 158. Герр Гофман сейчас эксперт по фотографическим доказательствам. О, это любопытная персона! Я тебя с ним познакомлю.

— Но как же попал сюда этот лейб-фотограф?

— Сейчас я тебе расскажу.

И он рассказывает историю, в которую я, ей-богу, не поверил бы, если бы по протекции Гаека не побывал бы сам в таинственной комнате № 158 и не познакомился лично с главным персонажем этой почти детективной истории.

Генрих Гофман был довольно ловкий фотограф, зарабатывавший себе на жизнь, фотографируя голых девиц и распространяя эти снимки из-под полы. Потом он расширил свою деятельность, начав издание порнографических открыток. Моделями в этих открытках становились танцовщики и танцовщицы второразрядных ночных кабаре. Одной из таких натурщиц стала некая Ева Браун. Она приглянулась Гофману, и он сделал ее… своей постоянной помощницей.

Случилось так, что на одной из съемок сия девица попала на глаза Гитлеру. Он задал ей какой-то вопрос, а она бойко и умно ответила. Так завязалось знакомств всемогущего фюрера третьего рейха с моделью непристойных открыток. Гитлер приблизил ее к себе.

Ловкая девица знала, что в руках ее бывшего патрона остались негативы фотографий, рисующих ее, мягко говоря, в весьма неблаговидных позах. Это было опасно и для нее и даже для ее всемогущего покровителя и его международной известности. В стране уже был широко известен пример, когда Геринг с помощью таких же улик смог расправиться со своим конкурентом старым фельдмаршалом Бломбергом, человеком, пользовавшимся особой благорасположенностью фюрера и занимавшим кресло военного министра. Через третьих лиц Геринг свел старика с коллегою Евы Браун девицей Эрикой Грюн и, когда раскисший маршал пришел к нему советоваться — жениться ему на ней или нет, посоветовал проявить демократизм, жениться и даже выступил в роли посаженого отца. Свадьба была пышная, на ней присутствовал сам Гитлер. А на следующий день открытки с изображением Грюн в соблазнительных позах вместе с молодым партнером опять же через третьих лиц были переданы в бульварные французские газеты. Разразился скандал. Фельдмаршал Бломберг был устранен с поста. Кресло военного министра освободилось.

История наделала много шума в Берлине. Ева Браун знала это. Конечно, при ее новых возможностях, ей не представляло труда физически устранить Гофмана. Мало ли людей исчезало тогда в Германии — вот так, без всякого шума. Но она знала, что ее бывший шеф дальновиден и лучшие негативы хранит где-то за границей и еще она знала, что при аресте Гофман все расскажет в гестапо, а вероломный Гиммлер давно уже следил за ней. И, хитрая от природы, она нашла третий путь, оказавшийся верным.

С ее помощью ее «учитель» Генрих Гофман был приближен фюрером. Он стал лейб-фотографом Гитлера и сделал блистательную карьеру. Основал большое издательство, монопольно выпускавшее портреты гитлеровских бонз, правительственные альбомы и проспекты. Издательство делало миллионные обороты. Молодой человек — партнер Евы по открыткам, попытался было отломить и свой кусочек от жирного пирога, но однажды исчез с глаз людей и из жизни. Его партнерша уже открыто жила под одной крышей с «первым наци» Германии.

Генриху Гофману, лейб-фотографу, было присвоено звание профессора и доктора. Его наградили золотым значком нацистской партии, хотя по его уверениям, он никогда не был ее членом. Это, кажется, правда.

Итак, мы пошли в таинственную комнату № 158. Нас встретил пожилой приземистый немец в сером пиджаке тирольского покроя с пуговицами из оленьего рога и дубовыми листьями на зеленых лацканах. У него полное лицо, бычья апоплексическая шея — по виду типичнейший баварец с плаката, рекламирующего пиво. И серебряный бобрик на голове, и толстые улыбчивые губы, маленькие свиные глазки, настороженные и хитрые.

Держался довольно уверенно. С достоинством отрекомендовался, прибавив к своему имени звание «доктор», сказал, что у него очень мало времени, что герр судья только что прислал ему на экспертизу пачку фотографий, как раз представленных советским обвинением. Поэтому он может уделить «герру оберсту» всего несколько минут. Свои коллекции он покажет в другой раз, а пока — вот, пожалуйста, эти снимки, которые всегда интересуют иностранцев, в особенности американцев. Большие деньги платят. Можно заказать комплект. Он бросил на стол целый веер открыток — Гитлер в быту. Бросил тем же жестом, каким, вероятно, бросал перед оптовым покупателем свежую серию порнографической продукции. Гитлер и Ева на веранде дома в горах, по-видимому в Бертехсгадене… Нюхают цветы… Ласкают собак… Они же в охотничьих костюмах, в шляпах с тетеревиными перьями… Гитлер и какие-то генералы на той же веранде, и Ева в скромном фартучке потчует их чаем… Она же в купальном костюме на берегу озера. Любопытно, что на всех этих, так сказать, семейных снимках Гитлер тоже ни на минуту не остается самим собой, позирует, что-то изображает. По-видимому, он ни в каких условиях самим собой и не был. Все время играл, играл. И не какую-то, а какие-то роли.

— А вот портрет несчастной Евы.

Ну что ж, она была недурна, отлично сложена, по-спортивному подтянута, но лицо грубоватое и слишком уж правильное. Какая-то Брунгильда из «Нибелунгов» в провинциальном исполнении.

— Видите, какой была фрейлейн Ева.

— А я ее видел, — отвечаю я как можно равнодушнее.

— Когда? Где? Как это можно? Герр оберст шутит? Выдержав паузу, во время которой Гофман смотрит на меня во все глаза, я говорю:

— В снарядной воронке возле бункера, у здания рейхсканцелярии.

Справедливость требовала бы сказать, что хотя у могущественнейшего фюрера третьего рейха и не хватило бензину для того, чтобы сжечь по его завещанию тела его и его молодой жены, оба они оказались настолько обгоревшими, что невозможно было рассмотреть хоть какие-либо черты. Но пускаться в подробности я не стал, ибо о том, что тела эти были найдены, официально объявлено не было.

Кстати, должно быть, такая уж судьба фашистских диктаторов и их возлюбленных. Ведь совсем недавно туша итальянского дуче и дамы его сердца актрисочки Петачи, казненных партизанами, были повешены вверх ногами на всенародное обозрение, у бензиновой колонки на одной из площадей Милана. Но об этом я тоже, разумеется, Гофману не сказал. Что мне его воспитывать! Он же, выслушав меня, заявил, кажется, с неподдельной грустью:

— Бедная Ева. Она все-таки была неплохой девушкой, и вкус у нее был: она сама фотографировала совсем неплохо. — И, адресуясь, вероятно, к моим классовым чувствам, добавил: — Она ведь дочь простого рабочего. Папаша Браун и сейчас работает на машиностроительном заводе. Может быть, вы не верите? Вот посмотрите.

Он протянул вырезку из американской солдатской газеты «Старз энд Страйпс», что переводится на русский язык «Звезды и полосы». Звезды и полосы американского флага. Там действительно было помещено интервью со старым Брауном. Он распространялся о том, что обе дочери его были хорошими, скромными девушками, заботливыми, трудолюбивыми. Надо же было случиться такому несчастью, что она приглянулась этому сумасшедшему Гитлеру… А за ней вторая выскочила замуж за генерала эсэс. Но старший зять — Гитлер успел перед смертью прихлопнуть младшего… Ужас! И вот теперь он, Браун, на старости лет совсем один… Разве это достойная судьба для честного труженика?…

Уходим, оставив на столе магарыч — бутылку виски «Белая лошадь» и увесистую банку свиной тушенки. Доктор искусствоведческих наук и профессор роется в негативах и делает вид, что не замечает.