13. Нож разбойника

13. Нож разбойника

Югославские друзья деятельно готовятся к каникулярному путешествию.

До войны жил я в своем городе Калинине, ездил мало, даже в Москву выбирался редко и с туристскими путешествиями по Европе вовсе не знаком. Но югославские коллеги выросли в иных условиях. Они энергично и умело готовятся к поездке, добывают нужные документы, меняют в банке оккупационные марки и настолько любезны, что хлопочут заодно и за меня. Я тем временем написал и отнес на телеграф последнюю в этом году корреспонденцию. Она озаглавлена «Нож разбойника». Гитлер называл части «СС» своим «верным оружием». Он был разбойником по натуре и по делам, а какое верное оружие может быть у разбойников? Нож, конечно.

Последние дни обвинители предъявляют документы и вызывают свидетелей, вскрывая деятельность черной гитлеровской лейб-гвардии, так называемых штурмшта-фельн, стяжавших в войну отвратительную славу под названием эсэс. Народы Европы, которым Гитлер всаживал в спину этот нож, а потом с помощью этого же ножа заживо свежевал и сдирал шкуру со своих жертв, еще долго будут с содроганием отвращения вспоминать это любимое детище гитлеровского режима, его основную опору.

Штурмштафельн — эсэс отнесены к числу преступных организаций и являются коллективным подсудимым Международного Военного Трибунала. Я слушал обвинителей, знакомился с документами, и мне все время вспоминалась встреча с первым эсэсовцем, давняя встреча на Калининском фронте в заснеженном лесу зимой 1941 года, в самом начале нашего наступления.

В этот день мы с Александром Фадеевым, приехавшим тогда к нам с корреспондентским билетом «Правды», узнали, что в дивизии генерала Поленова захвачен в плен эсэсовец. Первый пленный эсэсовец, да еще из дивизии «Адольф Гитлер», которая в те дни еще только появилась перед войсками Калининского фронта. Мы бросили все дела и, несмотря на сорокаградусный мороз, по замерзшей Волге рванули по направлению к городу Старица, где держал свой флаг генерал Поленов.

В просторной избе, где помещались разведчики, захватившие этот необыкновенный трофей, было жарко натоплено. Пленный сидел на корточках в углу — большой, плечистый, рыжий в черном, еще не виданном нами мундире с «молниями» на петлице кителя и серебряным черепом на пилотке. На рукаве у плеча была нашита ленточка с надписью «Адольф Гитлер», которую он, видимо, пытался содрать, но не успел. От жара лицо его было красно, как медная кастрюля, пот стекал с жирного лба, задерживаясь на жестких, будто проволочных бровях. В светлых маленьких, заплывших глазках было столько злобы, сколько бывает у хоря, угодившего в капкан. Имя его я теперь, разумеется, забыл, а вот это лицо помню.

Он уже дал показания. По мнению допрашивавшего его лейтенанта, он довольно охотно рассказал все, что знал о вооружении и дислокации своего полка. Его сообщения в основном совпадали с имевшейся разведсхемой. Но самым интересным оказался не этот первый захваченный охотниками за «языками» эсэсовец, даже не его показания, а нечто, что было снято с него при обыске и что лежало теперь на столе, являясь предметом брезгливого созерцания всех, находившихся в эту минуту в избе.

— Вот, товарищ бригадный комиссар, полюбуйтесь, что он носил на себе, — сказал, адресуясь к Фадееву, капитан, командир разведчиков, добывших этого редкого зверя. При этом коснулся карандашом чего-то матерчатого, затертого, грязного, что не очень ясно вырисовывалось на столе, ибо стекла в окнах избы были давно выбиты и отверстия заткнуты соломой.

Мы рассмотрели своеобразные брезентовые вериги, которые этот эсэсовец носил на теле под нижней рубашкой — эдакий широкий пояс с бретельками. К поясу были пришиты плоские матерчатые мешочки, набитые золотыми и бумажными деньгами всех государств, где воевала дивизия «Адольф Гитлер», ювелирными изделиями, превращенными для компактности в комочки золота, и, наконец, золотыми и платиновыми мостами и коронками, которые вырывал этот тип изо рта своих жертв.

Среди монет были французские и бельгийские франки, австрийские шиллинги, датские кроны, югославские динары, наши царские пятерки и десятки, которые он бог весть где и как добыл, и, наконец, червонец петровских времен — массивная золотая монета, монета, которую он, по его собственному признанию, «организовал» в музее города Ржева. По этим деньгам можно было точно установить, где воевала его дивизия. Зубных коронок у него оказалось около ста двадцати, что говорило, хотя, разумеется, и не о полном, количестве его жертв. Поначалу, после того как. его приволокли в эту избу, он держался очень уверенно и начал с вопроса, будет ли сохранена ему жизнь, если он все расскажет. Но после того как с него содрали эти вериги и все добро было высыпано на стол, он даже завыл от жадности и страха.

— Вы нумизмат? — спросила его девушка-переводчица по просьбе Фадеева. Оказалось, что он даже не знает этого слова.

— Для чего же вы все это собирали?

Он даже брови поднял, пораженный наивностью такого вопроса.

— Разумеется, потому, что хотел весело пожить после войны. Все солдаты об этом мечтают.

Я помню, как переводчица, обычная русская девушка из института иностранных языков, успевшая уже за войну допросить многих пленных и ко многому привыкшая, брезгливо отпрянула:

— Какое чудовище! Какая гадость!

Фадеев — человек необыкновенно любознательный, на этот раз ничего не спрашивал и только старательно что-то записывал в блокнот, который обыкновенно никогда не вынимал. Хорошо помню, что тогда этот первый увиденный нами эсэсовец померещился нам даже не человеческим выродком, нет, а экземпляром какой-то новой, еще неизвестной зоологам породы зверей, сочетавшим в себе все худшие черты зоологического мира, лишь замаскированный человеческой оболочкой…

И вот перед судом штурмштафельн — эсэс — организация, в которой вырос этот человекоподобный зверь. Найдены, раскрыты ее тайные сейфы. В наушниках звучат отрывки из секретных документов, написанные ее атаманами. Их ровным голосом читают обвинители, со всей убедительностью доказывая, что экземпляр, так поразивший когда-то нас с Фадевым, это всего только рядовой, обычный экземпляр, какие в гитлеровском рейхе выводили сотнями, тысячами. Путем целой системы отбора и воспитания, путем систематического вытравливания человеческих черт и привычек и прививки всего худшего, что существует в животном мире, — кровожадности, хищности, злобы, хитрости. Так появлялись эсэсманы — люди в черной форме, без чувств чести, совести, без мыслей, без идей, без всего того, что отличает человека от хищного зверя. И на суде выяснилось на основе цитат из высказываний Гитлера, Гиммлера, Геббельса, что вот эти-то молодчики и являлись образцами «высшей нордической расы», по которым нацизм стремился перевоспитывать весь немецкий народ.

Эсэс были «орудием удара», как высокопарно называл их Гитлер и первый его подручный Гиммлер, в подчинении которого была эта черная гвардия. Перед ней стоял основной принцип: слепое повиновение. На этом принципе эсэсовцы воспитывались. И то, что нам с Фадеевым показалось таким омерзительным, — вериги убийцы, набитые монетами и золотыми коронками, в национал-социалистическом государстве осуществлялось в масштабе всей страны. На суде читались адресованные главарям эсэс директивы, в которых предписывавалось собирать в концентрационных лагерях зубные коронки, мосты, пломбы из драгоценного металла. Предписывалось, как вырывать все это из ртов мертвецов, как учитывать, хранить, сдавать в отделения рейхсбанков под опеку подсудимого Функа «это ценное имущество рейха».

Эсэсовцы были не только палачами, но и изобретателями всех аппаратов уничтожения и массовых убийств, практиковавшихся в лагерях. Все понятия о сути человеческих профессий в эсэс были перевернуты с ног на голову. Солдаты в концентрационных лагерях практиковались на истреблении женщин, стариков, детей. Врачи, призванные спасать больных и облегчать человеческие страдания, в своих тайных лабораториях разрабатывали средства массового отравления, ставили на людях изуверские опыты, обычно кончавшиеся умерщвлением. Инженеры-строители и инженеры-механики, облеченные •в черную форму, чертили проекты газовых камер, печей-крематориев, машин для дробления костей и других машин для прессования из размолотых костей и пепла туков для удобрения полей.

Один эсэсовец, кстати, в прошлом педагог, преподаватель гимнастики, изобрел машину для механического сечения, вернее засекания, людей, и выправил секретный патент на это изобретение. Причем машина эта действовала механически: сама обручами прижимала жертву к колоде, сама отсчитывала количество ударов, которое ей задавалось заранее.

Другой инженер-эсэсовец сделал заявку на аппарат для медленного вывертывания суставов. Рекламируя свое изобретение, он писал начальству, что, лежа в станке его аппарата, жертва может только кричать и будет не в силах оказать никакого даже самого маленького сопротивления, а приводящему приговор в исполнение не нужно тратить никаких физических усилий, а только двигать один рычажок.

Перед судом прошла модель и еще более страшной машины — газенвагена, этого автомобиля смерти, который был впервые опробован изобретателем у нас на юге и лишь после того, как были письменно запротоколированы «хорошие убедительные результаты», запущен в массовое производство.

Из трофейных документов суд узнал и подробности первых смертных рейсов, совершенных этой машиной в районе Таганрога. Автор изобретения искал более рациональный режим его эксплуатации. Судя по его докладу, оказавшемуся теперь в архиве суда, изобретатель опробовал свою машину на людях разных возрастов, затем отдельно на женщинах, отдельно на детях. В хорошую и плохую погоду. При ветре и в безветрие. Из его рефератов выходило, что на женщинах и детях машина достигает оптимального эффекта. В этих докладных содержалась даже жалоба на то, что «шоферы, к сожалению, не всегда понимали все великое значение технических испытаний». Они, оказывается, сразу включали рычаг, подающий в машину выхлопные газы, отчего удушение начиналось немедленно, когда еще машина шла по населенному пункту и крики жертв могли обратить на себя внимание и вызвать «нежелательный эффект». Или, наоборот, запаздывали с включением газа, и наиболее выносливые из обреченных на смерть, в конце рейса оказывались живы, что тоже могло положить тень на эффективность изобретения, которое, однако, «при нормальной эксплуатации работает безукоризненно…».

Я слушал эти документы, и рыжий душегуб из дивизии «Адольф Гитлер», пойманный нашими разведчиками четыре года назад, начинал казаться каким-то отсталым кустарем в сравнении с этой технически оснащенной, механизированной индустрией смерти, со всеми механизмами, что наизобретали инженеры эсэс и что изготовила германская промышленность.

Не знаю уж, какой приговор вынесет Международный Военный Трибунал, что скажут высокообразованные юристы, но мне кажется, что каждый эсэсовец — несомненный преступник, что все, кто носил эту черную окаянную форму, заслуживают наказания. Ведь мало вырвать нож из руки разбойника, нужно уничтожить этот нож, чтобы другой разбойник когда-нибудь не завладел им и не пустил бы снова в дело…

После заседания мы с Крушинским отыскали на стоянке мою машину. Курт читал какую-то книгу. Она оказалась немецко-французским словарем. Несмотря на наступление рождественских дней, было сыро. Отстукивала увесистая капель. Снег с мягким шумом оседал под ногой, и, ей-богу, уже отчетливо пахло весной.

В машине была хирургическая чистота. Протертые чем-то стекла сияли. Чтобы избавиться от тяжких впечатлений после чтения всех этих страшных документов, мы попросили Курта свезти нас в какую-нибудь народную пивнушку, где по вечерам собирается простой люд, в эдакий рабочий локаль, о которых мы столько читали в книгах Вилли Бределя.

Мгновение Курт сидел, как бы напрягая память, по-видимому, стараясь понять, что от него хотят. Потом сказал по-немецки: «Яволь» — и тут же сам перевел на русский: «Хорошо». Минут через десять мы были на окраине Штайна, за карандашной фабрикой в небольшой чистенькой пивной, где женщины и девушки в одинаковых клетчатых платьях домашнего образца, в накрахмаленных нарукавниках и передниках разносили тяжелые кружки с пивом. Занято было всего несколько столиков. Русских да еще военных русских здесь должно быть никогда не бывало, и потому все эти пожилые дядьки в широких пиджаках или вельветовых куртках, сидевшие у столиков, уставились на нас. Мы заказали пиво и сосиски. То и другое на здешний счет было необыкновенно дорого и самого низкого качества: пиво жиденькое, как чай, сосиски толщиной в карандашик. И все-таки нам показалось здесь куда уютнее, чем в парадных залах дворца Фабера. Пожилые немцы неторопливо посасывали трубки. Женщины-подавальщицы, конечно же, мать и дочь, обе крупные, скуластые, похожие друг на друга, бесшумно и дружелюбно разносили кружки. Уходя, мы заметили, что Курт, выпивший свое пиво, к сосискам не притронулся. Он положил их на кусочек хлеба, завернул в бумажную салфетку и, конфузливо отворачиваясь, положил в карман.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.