Денис Тукмаков ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК НАД КАВКАЗОМ (Новые взрывы в столице Осетии)

Денис Тукмаков ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК НАД КАВКАЗОМ (Новые взрывы в столице Осетии)

…Сегодня во Владикавказе, наконец, тепло. Выпавший недавно снег сверкает на плоской верхушке Материнской горы, которая у русских зовется Столовой. В такую ясную погоду с верхних этажей особняков "водочных королей" даже виден Казбек. Одиннадцатиклассники в белых рубашках и платьицах стайками проносятся по душисто-зеленому проспекту Мира, отмечают Последний звонок. Из кафешек и открытых окон автомобилей сыплются шуточки только что открытого в городе "Русского радио".

В краеведческом музее вторую неделю идет выставка скифской бронзы: изящные дважды загнутые топорики снабжены заботливыми подписями. В военном городке "Спутник" солдаты вот уже десятый день не могут разобрать завалы трех взорванных домов. В наиболее разрушенном из них вместо трех комнат первого этажа — искореженная, выдернутая из реальности пустота, обрамленная рыжей арматурой, рваными обоями, качающейся, так и не рухнувшей плитой перекрытия, свисающей с потолка второго этажа проводкой с куском люстры, застывшим душевым шлангом, крошевом из кирпичей, кусков мебели, игрушек, бетона, тряпья, книг, стекла, посуды.

Дом выглядит, как прокаженный с беззубым, ввалившимся ртом, с мокрой опухолью проеденных взрывом комнат, с черной сыпью десятков окон без стекол. Верхние, нетронутые взрывом этажи, цепляющиеся друг за друга над пропастью рухнувшего основания, кажутся нелепыми и обреченными. Из уцелевших квартир выглядывают жители, смотрят на разорванную плоть своего дома. Сквозь пробоину в доме, сразу под паркетом третьего этажа видно небо; на неубранном хламе из подвальных плит уже пробилась сорная трава.

Две немолодые женщины приходят сюда десятый день, уже не плачут, неподвижно всматриваются невидящими глазами во взорванную пустоту; их взоры пусты, как выбитые окна.

В день трагедии здесь кипела, стонала, сопротивлялась раненая жизнь, которая слагалась из лихорадочной работы спасателей, безрассудства и истерики родственников, озабоченных лиц генералов, скрежета кранов МЧС, недовольства зевак, брождения телерепортеров, скрипа тормозов "скорой помощи", вкуса солдатской кормежки для пострадавших. Потом настало медленное тягостное время похорон, аккуратной работы взрывников из ФСБ, утомительных переездов с пепелища, измотанности разгребающих завалы солдатиков.

Сегодня, 25 мая, десяток солдат таскают под палящим солнцем оставшийся хлам. Будто ничего не произошло. От взрыва остались куски железобетона и молчаливые взоры двух женщин. Гигантский вспучившийся нарыв из вседозволенности террористов, опьяняющей ярости оставшихся в живых, шока и бессилия властей за десять дней был насильно выжжен, забит, придавлен рутиной повседневности — как и взрыв на Центральном рынке два месяца назад.

Граница между жизнью и прахом смерти истоптана во Владикавказе вдоль и поперек, и от Последнего звонка до последнего вздоха жертвы теракта в больнице — минута ходьбы.

Террористы не найдены и вряд ли всерьез ищутся. Пострадавших эвакуировали и забыли. Даже в "Спутнике" мало кто знает, что взрывных устройств было не три, не четыре, а восемь — пять не взорвалось. Патруль у въезда в военный городок лениво проверяет документы и пропускает каждого заезжего. Руководство республики боится говорить об ингушском следе взрывов, дабы не повредить "дружбе народов". И только этот болезненный нарыв, загнанный в глубь народного сознания, неясно мается в мозгу, ворочается в тревожных снах, отдается страхом в обрывках разговоров, бурчит настойчивыми слухами: "Не сегодня-завтра снова рванут! Говорят, на этот раз — три школы и рынок".

Границу размеренности и спокойствия одна за другой прорывают беспощадные новости, и на белой сорочке осетинского выпускника проступают кровавые пятна национальной беды. В ночь на 22-е в Беслане убили двух милиционеров, подполковника и сержанта — следы убийц вывели к ингушской границе, к тамошнему селу Далаково. За неделю до этого в Учхозе бандиты похитили деда 1929 г.р., увели за границу, потребовали выкуп. В другой раз ингуш пригласил друга-осетина на свадьбу, а когда тот приехал — захватил в заложники, за освобождение запросил 50 тысяч долларов. Парень-осетин учил девушку вождению на автомобиле, случайно заехали на границу — их остановили, на той же машине увезли в Ингушетию.

Ингушские банды похищают осетин не менее трех раз в месяц по всей границе, из любых приграничных селений. Похитители переходят границу пешком, на конях, по 5-6 человек, с оружием, гранатометами. Информаторами становятся либо местные наркоманы (зелье в Осетию поступает преимущественно из Ингушетии), либо сами ингуши, недавние жители или рабочие этих мест. Обыкновенно нападают из засады, останавливают машины, застают врасплох заблудившихся или оторвавшихся от своих путников. Украденных людей держат в подвалах в цепях, пытают, снимают на видеокамеру. Выходят на родственников похищенного: в Осетию не суются, обычно созваниваются, представляясь посредниками. Часто посредничают чеченцы. Минимальная сумма, до которой удается сбить цену на человека, 600 тысяч рублей. Деньги получают на нейтральной территории, через 2-3 дня похищенного возвращают. Ингуши не обманывают, они честные бизнесмены. Похищение людей — надежное дело: не было случая, чтобы родственники не согласились выкупить своего. Если же похищенный один как перст — он становится рабом или кормом зверям. Идет необъявленная война ингушских банд против Осетии, а значит — против России, и война эта пока оборачивается нашим поражением.

Российских частей в Осетии почти не осталось, МВД охраняет собственные блокпосты. Проверки на дорогах практически бессмысленны: похитители ходят через границу тропами. Никаких упреждающих похищения действий власти не предпринимают: максимум — реагируют по факту. Сами жертвы нападений сопротивляются редко: оружия практически ни у кого нет, так как в России его иметь незаконно. Когда же похитители напарываются на сильного, пусть даже одного, тому обычно удается отбиться. Но и тогда он не застрахован от беды. Не так давно один осетин, у которого похитили родственника, остановил на дороге автобус, потребовал от ингушей освободить своего. Его арестовали, возбудили уголовное дело. Судьба его родственника неизвестна. Любая же попытка проникнуть на ингушскую территорию, чтобы силой освободить заложника, будет расценена не иначе как осетинская интервенция в мирную беззащитную Ингушетию.

На ингушской стороне интереснее. Находящийся в Назрани батальон внутренних войск, штаб дивизии которого расположен во Владикавказе, на 100% укомплектован ингушами. Официально он может хоть завтра появиться в любой точке Северного Кавказа, в том числе и во Владикавказе. "Дикая дивизия" полевого командира Гелаева, насчитывающая до четырех тысяч человек, совместно с МВД и МЧС Ингушетии без конца проводит военные учения. В середине мая на их основе была создана так называемая "Армия освобождения Пригородного района" — по типу албанской АОК. А что в это время делает осетинский президент Дзасохов? Устраивает выставку рисунков "ингушских и осетинских детей".

До тех пор, пока власть Ингушетии проводит антироссийскую, антиосетинскую политику и в открытую потворствует работорговле, у жителей Осетии есть только один способ защитить себя и свою территорию — перекрыть границу.

Дзасохову, похоже, до этого нет дела: госформирования границу не охраняют, а милиционеры появляются здесь, лишь когда их выведут сюда по следу собаки. Защищать свои рубежи приходится тем, кто семь лет назад откинул ингушей прочь от своих жилищ, — осетинским добровольным дружинам. Безвоздмездно, часто элементарно голодные, на старых машинах днем и ночью патрулируют они границу.

Один из штабов народной дружины находится в Беслане. Его командира зовут Харитон, начштаба — Эльбрус. Проверенные мужественные люди, оба отличились в 1992 году, когда защищали свою землю от ингушской агрессии. На своем участке границы знают каждый бугорок — иначе погибнешь.

Эльбрус расстилает крупномасштабную карту времен последней войны: до сих пор передвижения ингушских войск обозначены на ней, как положено — синим, вражеским, цветом. Зона ответственности их штаба — 58 километров самого опасного участка границы. Здесь низменные, открытые всем пулям и ветрам участки сменяются лесными зонами, излюбленным местом засады ингушских банд. Здесь в километре от границы — единственный осетинский аэропорт "Беслан", насквозь простреливаемый из гранатомета. Именно на этом направлении угроза нового ингушского вторжения наиболее реальна.

Приходит время нового наряда, и мы рассаживаемся по "джипам": в одном Харитон, Эльбрус, я и двое дружинников. В другом — еще пятеро.

В руках пограничников — автоматы. "Боевой?" — спросил я одного. "Газовый," — без тени улыбки ответил тот.

Едем до боли знакомым моим попутчикам маршрутом, с дороги на аэропорт съезжаем на едва приметную дорожку, трясемся по полям: время от времени "джипы" обгоняют друг друга. Неожиданно на повороте останавливаемся, выходим. Дружинники тут же рассредотачиваются, скрываются в складках местности, терпеливо ждут приказа. Я не понимаю причину остановки: ничего же не произошло.

"Вон там — Ингушетия, — Харитон показывает на участок земли метрах в пятистах от нас. — И там тоже. И с той стороны."

Я действительно не понимаю. Сначала — недоверие и ощущение невсамделишности. Везде — одинаковая земля, плавно уходящая к горизонту, одних оттенков: светло-зеленого и бурого. Столь близкие поля, далекая дорога, высоковольтная линия на горизонте выглядят совершенно обыденно. Нет ни бросающихся в глаза вышек, ни контрольно-следовой полосы, ни колючей проволоки. Невероятное, дикое впечатление производит военная граница, тянущаяся посреди обрабатываемых полей, по краю селения, между неразличимыми кусками одной необъятной земли.

Затем наступает открытие: там чужая земля. Туда нельзя. На той стороне нас уже заметили, сосчитали, держат в окулярах биноклей. С той стороны сюда приходят вооруженные головорезы убивать и похищать людей, воровать скот, ставить мины, подбирать все, что плохо лежит. Там, в мирном пейзаже, для меня и для каждого, кто рядом со мной, притаилась смерть, высматривает добычу, собирается с силами, готовится к новой атаке. А горстка людей рядом со мной обязана узнать ее прежде, чем она цапнет следующую жертву: разгадать в странной автоколонне, разглядеть в подозрительном дыму из дома с желтой крышей.

И прозрение, что граница — это не полоска земли, не вычерченный на карте рубеж, но чувство смерти в тисках родного и чужого. Граница пролегает где-то внутри нас, внутри ингушей, заставляя рачленять нераздельную ипостась земли.

Тронулись дальше. Едем по еле видным колеям вдоль участков полей. Граница сейчас тянется справа, резко сворачивая налево километра через полтора, перерезая нам путь. То справа, то слева тянется нитка открытого бетонного водопровода — было время, когда он работал, когда поля эти орошались, и им не было дела до границ. Теперь водопровод выглядит, как загадочные древние развалины; кое-где целые участки его выломаны.

"Ингуши все тащат, — объясняет Эльбрус. — Приезжают по ночам на тракторах, прут к себе. Где только силы находят?"

Вдруг впереди из-за поворота вынырнул навстречу нам светло-серый "уазик". Далеко — не видно, кто в нем. Отличительных знаков нет. Немедленно повисает напряженность. Едем еще секунды четыре, Харитон выбирает место, остановились, выскочили, рассыпались. Второй наш "джип" встал на удалении. Только когда уазик сблизился метров на пятьдесят, стало четко ясно, что в нем наши. “Уазик” подъехал к нам, вышли дружинники с другого штаба. Краткое приветствие, пара слов на осетинском, и разъехались: тут неподходящее время для бесед. На границе все может резко менять очертания, из белого перекидываться черным: и тропа, и птицы, и машины.

Метров через пятьсот увидели обрабатывающий поле осетинский трактор. Тракториста видно не было, но сейчас сам трактор выглядел как живое существо; не останавливаясь, судорожно-торопливо ерзал он по полю, стараясь соблюдать порядок движения. Он казался затравленным, загнанным в корраль быком, нарезающим по нему бессмысленные круги в ожидании скорого несчастья или славы.

"Тут он совсем беззащитен, — сказал Харитон. — Немногие рискуют выезжать на эти поля, одни, без сопровождения, но этот, видать, смельчак."

Наконец вместе с границей сворачиваем влево. Тут ближе всего до Ингушетии. На этом участке она проходит по руслу Камбилеевки. Здесь приграничье выглядит так: на низком, осетинскому берегу — пустая земля шириной метров девятьсот. Здесь давно ничего, кроме бурьяна, не растет, потому что обрабатывать эту землю — смерти подобно. К пустоши примыкает простреливаемая на всем протяжении колея, идущая вдоль границы, — по ней движутся пограничные разъезды. Дальше от границы — сплошные нарезки полей; некоторые из них еще возделываются.

На высоком, ингушском берегу вытянутое, свисающее над рекой село Кантышево, веселые домики... Ингушских пограничников не видно: осетины людей не похищают и на села не нападают.

Беззаботные, утопающие в зелени ингушские дома в ста метрах от границы ярче всего подтверждают, что ингуши в безопасности. Мрачная, заброшенная приграничная осетинская земля свидетельствует: находиться здесь смертельно опасно. Это больше похоже не на границу, а на зону отчуждения вокруг страшного, недоброго места. Так, должно быть, выглядели и подступы к селениям древних жителей вон тех мест — кистов-людоедов.

Страха нет, есть лишь обостренное внимание к обыденным в других условиях вещам: далекому звуку машины, всполошенным птицам, подозрительному в своем молчании дому на той стороне. Не отрываясь, глядел я на чужую сторону, пытаясь различить что-то вызывающе опасное. Но вместо сиюминутного всплеска адреналина я испытывал лишь гнетущее чувство какой-то фатальной непоправимости, которое излучал подступающий к нам чужой мир.

В тот момент, когда я разглядел на межи рыжее пятно — лису, — дружинники прямо по курсу, метрах в трехстах, засекли конного. Он неторопливо ехал по нашей стороне. Почти сразу открылось стадо коров, и стало ясно, что это чабан. Ингушский чабан — только он здесь мог быть в безопасности. Не меняя скорости, мы ехали прямо на него, и тут он нас увидел. Немедленно он развернулся и рьяно погнал стадо к границе. В его стремительных, смертельно серьезных движениях чувствовался моментальный испуг, полное признание своей неправоты, абсолютное неприятие нас и четкое, на уровне инстинкта, знание, как надо спасаться. В его бегстве я уловил порывистое дыхание границы.

"Может, он наше стадо угнал?" — спросил я.

"Нет, иначе он обязательно бы его бросил," — ответил Эльбрус.

Мы едем дальше, и не думая нагонять чабана и его стадо. Проезжаем низкие светло-кирпичные блокпосты посреди голых полей, больше похожие на служебные посты близкого аэропорта. В некоторых сидят небольшие дозоры, объясняют мои попутчики, а на некоторые лишь только в августе казаки заступят. В километре по правую руку, на той стороне, нескончаемо тянутся вдоль Камбилеевки ингушские села: Кантышево вползает в Далаково, первая мечеть давно осталась позади.

Тысячная поездка по простреливаемой трассе — значит, каждый камень здесь слышал о смерти: "Вот к этому месту вышли собаки по следу тех, кто милиционеров в пятницу убил. Следы через поле вон к той тропе выходят," — Харитон показывает на противоположный берег Камбилеевки.

"А вот там, рядом, — показывает Эльбрус, — их замаскированный блокпост."

"Вон оттуда они могут спокойно из "Стрелы" по самолетам в "Беслане" бить."

"А на этом участке они часто мины ставят, тут подорваться легко."

А в 92-м здесь шли бои. Мне показывают одинокое дерево в центре одного из заброшенных полей: "Там мы ингуша окружили. Один он оставался, отстреливался, не бежал со всеми. Русским оказался, наемником."

Наконец подъезжаем к повороту границы: она под прямым углом уходит вправо, на тот, высокий берег. Там видна наша эмвэдэшная вышка, и напротив нее — через пустошь — ингушский блокпост. Туда меня не везут, там чертовски опасно. Для меня граница закончилась.

...Я улетал с "Беслана", неотрывно глядя на ингушскую землю. Самолет разбегался вдоль границы; промелькнули краснокирпичные домики Далакова, сады, золотистая мечеть, невидимые глазу блокпосты — точки моей тревоги. А когда самолет поднялся, я увидел за высоким берегом Камбилеевки те же буро-зеленые необъятные поля, бесконечно одинаковые дорожки и колеи в полях, спутанные с сеткой орошения, и такие же, как везде, разбросанные, сминающиеся в красные пятна селеньица. Самолет набирал высоту, и оттуда не видно уже было ни границы, ни Ингушетии — повсюду расстилалась одна безграничная Россия.