Юрий Бондарев: «РАССУДИТ ВРЕМЯ…» К 85-летию писателя
Юрий Бондарев: «РАССУДИТ ВРЕМЯ…» К 85-летию писателя
Дорогой наш Юрий Васильевич! Когда на суровом изломе истории возникла газета "День" — очаг и организатор сопротивления губителям нашей Родины, одним из её первых авторов и горячих сторонников стали Вы, известный советский, русский писатель, славный солдат Победы, автор выдающихся книг о Великой Отечественной войне и о современной жизни и проблемах Отечества, авторитетный общественный деятель… Мы горды нашим творческим содружеством в течение долгих и трудных лет, дорожим Вашим высоким именем и правдивым словом на своих страницах. И сейчас, когда Вы отмечаете эту юбилейную дату, шлем Вам горячий боевой привет от всех наших журналистов, авторов и читателей. От души желаем Вам доброго здоровья, новых творческих достижений, долгого жизненного пути. Слава России!
Редакции газет «Завтра» и «День литературы»
О САМОМ СОКРОВЕННОМ мы говорим у ворот, когда расстаемся до следующего моего приезда в Ватутинки. Смотрю на Бондарева и восхищаюсь: мудрец с юношески горящими глазами!
— Не люблю сумрачные дни, — говорит он, поднимая взгляд к небу, — Всегда жду солнца, чтобы зарядиться энергией. Жаль, зимой лучи лишь слегка золотят верхушки елей и берез, однако и это радует.
Бондарев родился 15 марта 1924 года в Орске Оренбургской области. Всего на год младше моего отца. Казалось бы, какие могут быть меж нами откровения? Но вот уже много лет, возвращаясь с дачи по Калужскому шоссе, непременно заворачиваю к Юрию Васильевичу. Подолгу сидим в его рабочем кабинете на мансарде, где небольшой письменный стол, книжные полки, картины, и говорим, говорим, говорим. О жизни, литературе, искусстве. Бывает, спорим, расходимся во мнениях на тот или иной предмет, но едины в главном: человек не должен оскотиниваться, предаваться низменным страстям, лгать самому себе. Образец — Лев Николаевич Толстой, который до последних дней сомневался, искал истину, стремился к самосовершенствованию.
Увы, к старости круг общения сужается. Либо ты никому не нужен, либо у тебя нет желания встречаться с кем попало. Время отсеивает "шелуху". Но одиночество тоже невыносимо. Бондареву повезло, что рядом с ним хранительница семейного очага супруга Валентина Никитишна. Она сама вечно в хлопотах, и Юрию Васильевичу не дает засиживаться. Две дочери, внук, правнучка. То овощные грядки затеют, то в саду яблоки собирают, то сучья жгут, то дорожки от снега расчищают. А движение — это жизнь. Я тоже провожу каждое лето на огороде. По осени прихвачу гостинцев с огорода и мчусь в Ватутинки, чтобы поделиться с Бондаревыми радостью доброго урожая.
Близко познакомились в конце восьмидесятых годов прошлого века. Однажды, увидев меня в Центральном доме литераторов, Юрий Васильевич подошел и увлек в ресторан. В богемном дубовом зале все столики были заняты. Присели у бара. Он заказал водки, закуски. Завязался разговор. Не предполагал, что его столь сильно волнуют деревенские проблемы. К тому времени у меня вышло несколько книг на эту тему, мои очерки о крестьянах каждый год печатались в журналах "Наш современник" и "Москва". Наверняка что-то читал, иначе с какой стати остановился и заговорил? Конечно, было приятно. На нас с любопытством поглядывали проходившие мимо писатели. С тех пор и дружим.
Недавно позвонил мне и спрашивает:
— Сколько мы потеряли коров за годы войны?
Под рукой был статистический справочник. Заглянул в него и говорю:
— На начало 1941 года поголовье коров в СССР составляло 28 миллионов. К 1945 году осталось 22 миллиона. Значит, немцы уничтожили 6 миллионов буренок.
— А насколько поредело дойное стадо за период "демократических реформ"?
Тут уж мне не нужно было обращаться к справочнику, поскольку держу эти цифры постоянно в голове. Они просто убийственные!
— По сравнению с 1991 годом, поголовье коров в коллективных хозяйствах с 16 миллионов сократилось до 4 миллионов. То есть, в четыре раза! У частников их даже больше — 5 миллионов.
Бондарев тяжко вздохнул:
— Выходит, сами себе — враги?
— Получается так. "Живого" молока ребятишкам и по стакану не наберется. В основном молочная продукция — из сухого порошка, завозимого по импорту. Такая же история с сырами, животным маслом, мясом, многими другими продуктами. Только за 2008 год импорт продовольствия вырос на треть. Закупаем его за рубежом аж на 30 миллиардов долларов!
— Неужели в Кремле не понимают, что без деревни России не выжить? — воскликнул Юрий Васильевич. — Ведь если Запад прекратит поставки, то в момент может разразиться голод. Все силы сейчас надо бросить на восстановление сельского хозяйства. Подумать страшно: 40 миллионов гектаров пашни в запустении, зарастают березками и кустарником! Кому их корчевать? Это потребует огромных вложений. Зачем вообще затеяли всю эту вакханалию с куплей-продажей земли? Забыл вкус настоящей деревенской картошки! В магазине клубни какие-то черные, дубоватые, долго не развариваются, а вот те, что вы привозите, совершенно иные: белые, рассыпчатые, запашистые. Едим с удовольствием. Слышал, и картошку теперь закупаем в Польше, Турции, Египте, Израиле?
— Так и есть! — отвечаю. — Посевные площади "второго хлеба" в коллективных хозяйствах сокращены в десять раз. Вся надежда на частника, сажающего картошку под лопату.
— Боже мой, до чего ж докатились! — вконец расстроился Бондарев. — А что ж в правительстве морочат голову с нацпроектом "Развитие АПК"?
— За два последних года на восстановление экономического потенциала села направлены немалые средства. Строятся новые животноводческие фермы, молококомбинаты, комбикормовые заводы. Дошло наконец: никто нас вечно кормить не будет. Да и куда ниже-то падать? Москва, Санкт-Петербург, Нижний Новгород, Самара, Тверь, Пермь, Томск, Иркутск, Хабаровск, Владивосток, другие крупные города — на 70-80% зависимы от импорта продовольствия. Такое немыслимо ни в США, ни в Китае, ни во Франции, ни в Германии, где сельское хозяйство на высоте.
— Действительно, столь невежественного отношения к земле, как в России, я не видел нигде, — заключил Юрий Васильевич. — Болит душа за нашу деревню, крестьян.
ВСЕГДА ПОРАЖАЛИ ВЫСТУПЛЕНИЯ Бондарева на писательских съездах, пленумах, секретариатах. Глубокие мысли, философские обобщения, твердая гражданская позиция. Другие не очень-то раскрывались, говорили витиевато, занудно, с осторожностью. Особенно проявились вранье, лицемерие, ханжество после государственного переворота в августе 1991 года. Но Бондарев остался верен себе. В числе других патриотов он подписал знаменитое "Слово к народу". Увы, к голосу разума не прислушались. Советский Союз рухнул, началось дикое разворовывание всего и вся. И что, много ныне счастливых? А ведь Юрий Васильевич еще на 19-й партконференции предупреждал генсека Горбачева: подняли в воздух самолет, а на какой аэродром сажать его, не знаете. Он участвовал в многочисленных митингах протеста, шагал в первых рядах демонстрантов, был осенью 1993 года у восставшего Дома Советов, наотрез отказался получать из рук президента России Бориса Ельцина орден, которым был награжден в связи с семидесятилетним юбилеем. Могу только догадываться, что творилось в его душе все эти годы.
Дорожу дружбой с этим великим писателем, мыслителем, воином. Биография его хорошо известна многим. Но все же повторюсь. За плечами Бондарева: пылающий Сталинград, битва на Курской дуге, форсирование Днепра, бои в Карпатах, Польше, Чехословакии. Два ранения, три контузии. Невероятно, как уцелел! У солдат на фронте самой высшей наградой считалась медаль "За отвагу". У Бондарева их две. Это как зарубки на совести: значит, не прятался за спины других, видел врага в лицо. Третью медаль "За отвагу" не получил из-за ранения. На руках осталась справка о награждении, но в военкомат не стал обращаться. А еще имеет орден Отечественной войны I степени, два ордена Ленина, медали "За оборону Сталинграда", "За Победу над Германией". Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий. Почетный гражданин Волгограда, пока так и не переименованного в Сталинград.
Произведения Бондарева — это классика современной русской литературы. Перечитал недавно романы "Тишина", "Горячий снег", "Берег", "Выбор", "Искушение", "Игра", "Непротивление", "Бермудский треугольник", "Без милосердия", повести "Юность командиров", "Батальоны просят огня", "Последние залпы", "Родственники" и содрогнулся: как все пережитое могло вместить в себя его сердце? В этих книгах много личного, а потому они читаются с волнением и болью.
Сравниваю нынешних шестнадцатилетних подростков со сверстниками предвоенной поры: огромная разница! Когда грянула война, Бондарев только-только закончил девять классов. В армию — рановато. Вместе с другими ребятами записался добровольцем рыть окопы. Направили под Смоленск.
— Место называлось Заячья Горка, — вспоминает Юрий Васильевич. — Разбили нас по взводам, расселили в крестьянских избах. Чуть свет — подъём и за работу. Никто не отлынивал, понимая, что враг где-то совсем близко. Дневная норма на каждого — три кубометра земли. Руки и ноги к вечеру — что чугунные. Оружия ни у кого, конечно, не было. И вот однажды тревога: немцы прорвали оборону севернее Рославля. Надо отходить. Еще денек, и оказались бы в окружении. В ближайшем лесу стоял под парами последний эшелон. Рванули к нему что было мочи. Заскакивали в вагоны на ходу. В дороге попали под бомбы немецких самолетов, но все-таки благополучно добрались до Москвы. С Киевского вокзала — скорей домой, но в квартире — ни души. Мать, бабушка, брат и сестренка эвакуировались. Отыскал их в далёком казахском городке Мартук. Там были угольные шахты. Чтобы поддержать семью, летом устроился в местный колхоз. В аккурат уборка хлебов. Мужицких рук не хватало. Работал на лобогрейке, которую тянули две лошадки. Меня поставили отгребать скошенную пшеницу. Ох, и тяжела работа! Вздохнуть свободно было некогда. На арбах возили снопы на зерноток, где их скирдовали, а потом молотили. По осени выдали четыре мешка пшеницы. Радости-то было! С хлебом — не пропадем. В марте 1942 года призвали на службу. Попал во 2-е Бердичевское пехотное училище, передислоцированное в Актюбинск. Прошел ускоренный курс обучения. Присвоили звание сержант — и под Сталинград. Эшелон наш разгружался где-то в тылу. До передовой шли маршем километров пятьдесят. Заняли позиции, окопались, а с рассветом — в бой! Вначале командовал минометным, затем артиллерийским отделением 76-миллиметровых пушек. То был сущий ад.
Донские морозные степи снятся ему и поныне. Здесь судьба испытывала на разрыв: "Наступали на Котельниково; звон орудийных колес по ледяной дороге, воспаленные лица солдат, едва видимые из примерзших к щекам подшлемников, деревянные, негнущиеся пальцы в продутых стужей рукавицах; и снова скрип шагов, и звон колес, и беспредельное сверкание шершавого пространстваѕ Хотелось пить — обдирая губы, ели крупчатый снег. Где же конец этой степи?" Это из романа "Тишина".
Бондарев прочувствовал кошмар битвы под Сталинградом, что называется, на собственной шкуре. Так же, как и Андрей Болконский в романе "Война и мир", долго лежал раненый на поле боя и смотрел в небо, дожидаясь помощи. Странно, что данный эпизод не вошел ни в одно из бондаревских произведений о войне. Рассказывает об этом как-то буднично:
— Помню, крепкий мороз. Из наспех перевязанной ноги сочится кровь. Кругом степь — ни души. В азарте наступления все ушли вперед, а меня подтащили к стоявшему в поле разбитому трактору и оставили одного, сказав, что скоро вернутся. Уже и сумерки — а никого нет. На мне телогрейка и шинель. Озяб. Достал фляжку со спиртом, подаренную наводчиком, сделал несколько глотков. Вроде согрелся. Не знал, что алкоголь только усиливает кровоток. Боли не чувствовал. Одна мысль в голове: "Не замерзнуть бы!" На небе высыпали крупные оледеневшие звезды. Стал впадать в забытье, перед глазами поплыли круги, какие-то видения. Всю ночь пролежал на снегу. Обморозил лицо, руки. Впоследствии кожа сходила пластами. Спасло, что был физически крепок. В юности довольно активно занимался гимнастикой, тяжелой атлетикой, бегом. Ну и просто хотелось жить.
— Юрий Васильевич, вся правда о войне сказана? — поинтересовался у Бондарева.
— Конечно, нет! — ответил он, не задумываясь. — Это невозможно. Через войну прошли миллионы. У каждого своя правда. Покойный Виктор Астафьев описал фронтовые годы только в черных красках. Так и ушел со злобцой… Ну да Бог ему судья! Война — не только жестокие бои и грязь. Люди любили, создавали семьи, мечтали о счастье. А как радовались Победе! И я видел много страшного. Конфликт на конфликте. Скажем, расстрел своих же. Однажды сам схватился с командиром, ударившим солдата. До трибунала не дошло, а ведь мог бы угодить под суд. И что, обо всем этом писать? В человеческих ли силах воспроизвести полную картину войны? Считаю военные и послевоенные годы лучшими в своей жизни. Почему? Народ был другой, помыслы иные. Не озлобился даже тогда, когда по навету арестовали и осудили на десять лет моего отца… Случилось это осенью 1949 года. Как известно, беда не приходит одна. Незадолго до этого трагически погиб младший брат — двенадцатилетний Женя. Играли в футбол, и мяч выкатился на мостовую. Мальчуган испугался, что раздавят машины, и хотел подобрать, но угодил под колеса. Гибель брата особенно пагубно отразилась на здоровье матери. Она умерла в 78 лет. Отец прожил 92 года. Вернулся из лагеря спустя пять лет — уже после смерти Сталина.
— Бывает, ловлю себя на мысли, что повторяю фразы отца, — признался Юрий Васильевич, когда мы гуляли с ним по саду — Не могу объяснить этого. Перед смертью отец выглядел как пророк: белое лицо, седые пряди, пронзительный взгляд печальных глаз. Мать не меньше вспоминаю. Все нити сходились к ней. Именно она подтолкнула меня к литературе, привила любовь к книгам. В детстве читала нам сказки, рассказы Бианки, Мамина-Сибиряка, других писателей. Отсюда и тяга к прекрасному.
ОНИ ЖИЛИ В ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ — купеческом уголке: Ордынка, Большая и Малая Татарская, Зацепа, Балчуг, Лаврушинский переулок, Пятницкая, Павелецкий вокзал. Неслучайно все эти названия встречаются во многих произведениях Бондарева.
Не предполагал, что Юрий Васильевич в детстве был страстным голубятником. В его стае насчитывалось около трех десятков птиц. В довоенной Москве особенно соперничали меж собой голубятники Замоскворечья и Сокольников. И те, и другие старались переманить чужих воркунов. Ну разве несведущий в этом мог бы вывести столь блистательные строки: "Какое счастливое, щекочущее радостью ощущение возникало порой при виде гуляния по приполку нагульника голубей, то ли аккуратно чистящих перья, то ли, в любовной истоме надувая зоб, танцующих перед голубками, то ли с оглушительным треском крыльев белой вьюгой поднятых над двором в летнюю синеву. Стая, купаясь в теплом воздухе, ходила кругами, круто подымалась к зениту, затем плавно снижалась, затем из ее середины отрывался и акробатическими кувырками начинал падать, сверкая белизной, показывая свое смелое озорство, первый турман, потом второй, оба они почти одновременно заканчивали падение к земле, лодочками расправляли крылья, пронизанные солнцем, делали круг над двором и снова взмывали вверх, присоединялись к стае, чтобы продолжить озорную игру в синем солнечном пространстве"?
Когда заходит разговор о голубях, глаза у Юрия Васильевича загораются:
— Любил погонять "чиграшей", "рябых", "пегих". Завидовал тем, кто имел воркунов редких пород: "красных монахов", "дутышей", "курносых мраморных", "николаевских", "палевых". До сих пор помню свою голубятню. Какое это было счастливое время! Вообще люблю наблюдать за птицами. Повесил на деревьях кормушки. Зимой прилетают снегири, синицы, воробьи, весной и летом — скворцы, ласточки, трясогузки. Бывает, заглядывают в окна. Сразу догадываюсь: закончился корм… А еще прижились две вороны. Осенью стараюсь не пропустить косяки отлетающих на юг гусей. До войны часто ездил в Уфу, где жил дядя по материнской линии. Он был заядлым охотником и рыбаком! Вместе бродили по окрестным лесам, рыбачили на Белой. Ставили переметы, ловили удочками пескарей, на жерлицы сомов. Великолепная природа, яркие краски! Разве это забудешь? Между прочим, и на войне замечал красоту. Скажем, идем лесом. Тишина. Вдруг — впереди избушка, таинственный отблеск луны на стекле. Душа аж трепещет! Или увидишь по осени незнакомую деревеньку, изгиб реки с золотыми купинами лозняка. Защемит сердце. Другие не обращали внимания на окружавшую природу, а я был очень впечатлителен. У войны тоже есть свои охранные зоны, оберегающие психику. Может, потому и выжил?
— Видимо, Господь хранил для больших дел, — сорвалось у меня.
Бондарев на какое-то время задумался, потом продолжил:
— Знаете, на фронте бывали моменты, когда действительно просекало в сознании: "Спаси и сохрани!" Все меркло вокруг от огня и грохота! Вера — она ведь глубоко в душе. Как-то священник Дмитрий Дудко спросил меня: "Есть ли у вас духовник?" Ответил ему: "В церковь не хожу". Он ничего не сказал, но однажды пригласил к себе в храм, и мы долго беседовали. С годами пришло осознание, что все в этом мире не так-то просто. Недавно ездили с женой в церковь в селе Былово. Поставили свечки за упокой усопших родственников…
Конечно, Бондарева очень волнует состояние нынешней литературы. Ему присылают книги, просят отзывы. Но, по его мнению, ярких романов, повестей, рассказов встречается мало. Все как-то пресно.
— Перечитываю классику и открываю для себя много нового, — говорит он. — На днях вернулся к письмам Антона Павловича Чехова: какой был великий талант! Или дневники Ивана Сергеевича Тургенева: необычайное чтение! Потрясающие откровения у Льва Николаевича Толстого. Люблю Аксакова, Бунина, Шишкова, Чапыгина… Колоссальное впечатление произвел на меня роман "Тихий Дон" Михаила Александровича Шолохова. Хотелось бы перечитать Плутарха, Сенеку, Сервантеса, Джека Лондона, Свифта, Дефо.
Несмотря на почтенный возраст, он продолжает писать. К 85-летнему юбилею вышла новая книга "Мгновений". Поразительная работоспособность!
— Последняя страница не дописана, — смотрит на меня с улыбкой Юрий Васильевич. — Она еще чиста. Хочется еще что-то сказать о нашем непростом времени, где слишком много лжи, боли, неразрешенных конфликтов. Я реалист и следую правде жизни. Каждый мой роман познание какой-то тайны. Был ли я прав — рассудит время…
— РАНЬШЕ ПИСАТЕЛИ ЖАЛОВАЛИСЬ: мол, задавила цензура, "нетленные" рукописи пылятся в столах. В то же время вышли весьма жесткие романы "Касьян остудный" Ивана Акулова, "Драчуны" Михаила Алексеева, "Судьба" Петра Проскурина, "Тени исчезают в полдень" Анатолия Иванова и другие серьезные произведения. Ныне, казалось бы, полная свобода: вытаскивай "шедевры", пиши что хочешь. А где сильные книги?
— Графоманов тьма! — согласился Бондарев. — Кроме себя, никого не читают. Карманы набиты деньгами — только плати, и любую муру напечатают. К сожалению, государство совершенно безразлично к духовному состоянию общества. Что касается моих отношений с цензурой, то они были сложными. Радовался, когда удавалось договориться, прийти к обоюдному согласию. Но вот что настораживало: после выхода книг — в частности, повести "Батальоны просят огня" — вдруг обрушивалась яростная критика! Дескать, слишком обострено, так на войне не бывало. Особенно разносили вещи, в которых шла речь о потерях. Потом прошло время, и те же критики стали писать об этих книгах совершенно противоположное. Тогда я понял простую истину: если один и тот же роман подвергается и хвале, и хуле, значит, надо верить только самому себе.
— В романе "Горячий снег" — боль и страдание простого русского солдата, борьба за человека как символ самой жизни на земле. Благодаря тому, что роман был экранизирован и по нему поставили во многих театрах спектакли, я считаю, три поколения россиян сохранили в себе чувство патриотизма, и Россия продолжает придерживаться исконных национальных устоев.
— Спасибо за добрые слова, — смутился Юрий Васильевич. — По большому счету, мои книги — это дань памяти тем солдатам, которые погибли за Отечество и свободу. Жаль, что эти высокие понятия истрепали донельзя. Поражает, с какой легкостью ряд деятелей культуры отказались от прежних идеалов, взявшись проповедовать низменное, отвратное, пагубное. Видимо, на то были веские причины: и личного характера, и внешнего. Не хочется даже говорить о мерзостях! Это — как болезнь.
— Об этих "вывихах" вы довольно обстоятельно написали в романах "Тишина", "Берег", "Непротивление", где сплетены воедино злободневные и вечные вопросы бытия. Но идеал ведь так и не найден?
По лицу Бондарева пробежала легкая усмешка:
— Если бы идеал нашли, то тогда оказались бы бессмысленны и театр, и кино, и поэзия, и проза. Вообще — искусство. Вся жизнь — стремление к некой высшей цели. Можно назвать — идеалу. Хотя некоторые наши "революционеры" никогда не признавали и не признают слов "идея", "идеология", "идеал", не понимая, что сама жизнь — это и есть идея. Поэтому хвастать тем, что я, дескать, не служу никакой идее — означает, что не служу никому, даже себе. Сам человек — это есть Великая идея на этой земле.
— Может, вы излишне требовательны? — пытаюсь возразить собеседнику. — В тех же романах "Выбор", "Игра", "Искушение" показываете своих героев в обстоятельствах, будто они перед Высшим судом совести. Почему же в обыденной-то жизни забываем о Страшном суде?
— Простите, может быть, отвечу резко. — Бондарев весь напрягся, поднялся с кресла и заходил взволнованно взад и вперед по комнате. — Литература сама по себе изменить материальный мир не в состоянии! Она лишь способна повлиять на взгляды людей, отношение их к жизни. После того, что было написано и Шекспиром, и Сервантесом, и Толстым, и Достоевским, и Чеховым о проблемах этого мира, казалось бы, все пороки и страхи должны были исчезнуть, а они существуют. И всё же отношение к миру части читающей публики, конечно, изменилось. Особенно в России, поскольку у нас слово исторически играло и играет огромную роль. Это — фундамент всего. Если хотите, и Веры.
— В одной из своих миниатюр "Мгновения", вы пишете, что за один миг можно потерять себя как личность. Слишком много искушений ныне, и русскому человеку ничего не остается иного, как полагаться только на себя, собственные силы.
— Так было всегда. Да и в Библии сказано: "Спасись сам и спасутся тысячи вокруг тебя".
В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ БОНДАРЕВА проскальзывает одна и та же мысль: почему ложь часто заслоняет правду? И отчего порядочные люди проигрывают прохиндеям? Несколько лет назад возник конфликт в Международном сообществе писательских союзов. Сместили с поста председателя Сергея Михалкова и избрали на эту должность Юрия Бондарева. Не тут-то было! Начались какие-то проверки, наезды, провокации. Дошло до того, что "Дом Ростовых" взяли штурмом омоновцы. У парадного входа толпилась группа литераторов — в основном сторонников баснописца (поддерживали ОМОН). Хотя некоторые из них незадолго до этого клялись в верности Бондареву. На улице было зябко, неуютно. Спросил одного из стоявших:
— Кто в здании?
— Михалков и Бондарев, — ответил он. — Беседуют в окружении прокуроров и милиционеров…
Тускло светились в сумраке высокие окна. И подумалось: "Два патриарха русской литературы сидят друг против друга и спорят о суетном. А ведь вся эта заварушка не стоит и выеденного яйца".
Непостижимо: о существовании великого русского писателя-фронтовика власти вроде как забыли! Живет себе тихонько в уединении и пускай, мол, молча доживает век. Уж очень Бондарев неудобен: говорит жгучую правду, неподкупен. Липовые звезды меркнут перед талантом классика мировой литературы. Рядом-то некого поставить. Его книги переведены на 85 языков. На Западе прекрасно понимают, какой это мощный писатель. Но в шорт-листы Нобелевского комитета, отбирающего очередных лауреатов на премию в области литературы, фамилию Бондарева никогда не вносили. И вряд ли внесут.
Но не это печалит. Россия перестала быть читающей страной. Социологические опросы показывают: 95 процентов старшеклассников не способны воспринимать художественные тексты. Так низко пала наша культура! Дух нации подорван. В войну Сталин вернул народу великих полководцев Суворова, Кутузова, Ушакова, Нахимова, Багратиона, учредив ордена их имени. Придет время, вернутся к читателям и великие книги Юрия Бондарева, очищающие души, несущие добро и свет.
И ВНОВЬ СТОИМ У ВОРОТ. В сухощавой, слегка сутулой фигуре Бондарева — что-то щемящее, грустное. Годы. Завожу разговор о прекрасных женских образах в его произведениях, и лицо Юрия Васильевича светлеет, в зрачках вспыхивают веселые искорки:
— Мужчина, потерявший интерес к женщине, теряет самого себя, — говорит он твердо, — меняется и характер и привычки — пропадает интерес ко всему. Героини моих романов очень разные. Господь создал женщину для любви, и это великая тайна, постичь которую способен далеко не каждый. Я чувствовал себя хорошо до семидесяти пяти лет. Даже до семидесяти шести! Но потом сдал. А в душе столько нерастраченных чувств! Вот опять весна. Всегда ждал конца февраля, когда небо станет синим, а воздух особенно будоражащим. К февралю завершал все свои романы и как-то преображался душой.
Он пожал мне руку, и мы расстались. Возвращаясь в Москву, всю дорогу думал о нашем разговоре. Вот ведь как бывает в жизни: простой москворецкий паренек и классик вселенской литературы. "Почему Бондарев поправился? Какая разница между семьюдесятью пятью и семьюдесятью шестью годами? Потом дошло: любовь мужчины — это ведь тоже величайшая тайна".
Материал подготовил Александр Арцибашев