В новую воду войдём
В новую воду войдём
Литература
В новую воду войдём
Андрей БАРАНОВ
ИЖЕВСК
ПЕРЕСАДКА. 1975
На станции Яр есть железная печка,
голландская круглая печь…
На станции Яр замирает сердечко
от этих волнующих встреч.
Пермяцкие, вятские, вотские речи
и стук задубелых подошв
вокруг говорящей, бормочущей печи –
как будто бы путники в дождь
под деревом встретились или как будто
сошлись погорельцы…
В мороз
за мамою с бабушкой, в шали закутан,
иду.
И идёт – паровоз!
Он чёрен, как зверь, желтоглаз, огнедышащ,
звезда на проклёпанном лбу,
и рук его – сотни, и ног его – тыщи,
и в каждой руке – по столбу!
Мне жутко и весело в тёмной плацкарте
следить за лесами пожар,
водить по отцовой потрёпанной карте:
вот Киров, вот станция Яр,
которая дальше, всё дальше и дальше,
как речка – не может истечь,
где в чёрной ночи зачарованный мальчик
и где говорящая печь.
***
Осипла бессильно кричалка,
а пытке не видно конца!..
Жестокая штука – мочалка
под жёсткой рукою отца.
«Я чистый! Не надо, я чистый!» –
от горя ослепнув, молю,
не зная, что лет через тридцать
субботы мои полюблю.
А папка то розгой стегает,
пластая над жарким полком,
то в пальцы мне кружку вдевает
с заваренным мамкой чайком.
Я – белый, скрипящий и гладкий!
Он – серый, местами рябой…
А я и не знаю, как сладко
себя очищать через боль,
считать с понедельника числа,
скупой приближая паёк…
«Я чистый, не надо!.. Я – чистый!»
«Конечно, ты чистый, сынок…»
САРАПУЛ
Коптит заводик дымом трубочным,
взатяжку день за днём сосёт.
Февраль, как бомж седой у рюмочной,
башкою с перхотью трясёт.
Здесь мало изменилось… Конницей
прошлась эпоха – в стороне.
Его не мучают бессонницы
и сны о смерти и огне,
не каплет времечко по темечку,
как воск божественной свечи.
Он лихо сплёвывает семечки
в базарный день у каланчи!
Но соль в глазах, и в горле першенье,
когда сердечку – слабинцу,
и двадцать грамм – полуумершему
бомжу,
как пьяному отцу.
***
Вот и вербы на ощупь пускают листы.
Голосами наполнился лес…
На кагора бумажный стаканчик! И ты
причащён к этой тайне небес:
из немой пустоты, из нагой нищеты
жизнь, шатаясь, встаёт на карачки тщеты.
Называется это: воскрес.
Ты не очень-то грешен, не слишком-то свят,
ты кому-то любовник, кому-то ты – сват…
Но везло тебе, брат, ой везло тебе, брат,
как же крупно везло до сих пор!..
Ты ведь знал, что придёт оно, время утрат.
И теперь вот – лишь ветры в оградах шумят,
и уж не с кем заканчивать спор,
и зелёную верба пускает соплю.
А всего-то сказать надо было: «люблю»,
слёз не прятать, как за ворот крест.
Вот и вечер… И тени ложатся на двор.
На груди расплывается кровью кагор.
И ты шепчешь, давясь, запоздалый глагол,
хоть и знаешь: никто не воскрес.
В ДОРОГЕ
1.
Чем городок задрипанней и меньше,
тем больше вдоль дорог нестарых женщин
с картонками про баню и ночлег.
Печь протопила. Чайник дам и плитку.
Удобства и машину – за калитку.
По двести с койки.
…Ветер, дождь и снег.
Да, печь бы кстати… Едемте, мамаша!
Ей сорок восемь. Варикоз и кашель.
За стенкой муж. Со службы. Не будить.
Нам – только спать, не чувствовать,
не быть…
И там, в небытии, такая темень,
что крыльев не видать – лишь тени, тени
мышей летучих, окна облепив,
пищат в щелях и бьются! и не могут
их фары отогнать! Доро…дорогу!
Держи дорогу!
Ров!
Гора!
Обрыв!
И под ноги бросается разметка,
и то, что не разведала разведка,
бьёт по колёсам!
Россыпью стекло
холодных звёзд…
И жжёная резина.
Тишь и покой, сочащийся бензином.
И свет. Тепло и свет… Свет и тепло.
2.
Ещё, дорогу чуя, кони
всхрапнут,
и день в мои ладони
подбитой птицею падёт!..
Метель и скорость! Снег и лёд!
Ещё по Нечкинскому тракту
я ночь на север погоню!
Слезясь белёсой катарактой,
навстречь двуглазому огню
луна замечется меж ёлок,
и будет путь мой дивно долог,
как санный ход, как млечный волок,
как скрип повозки, крик «Вперё-ёд!..»
Асфальт и лёд, и снег, и ветер,
и резкий крен, и разворот!
Ты – в белой тьме, я – в чёрном свете!
А через миг – наоборот…
Там смерть моя живёт – в педали.
Дрожит и ждёт! Но «фас!» не дали…
Светает утро вдалеке.
Сметает дворник однорукий
сухой снежок. И – звуки, звуки…
А это жизнь болит в руке.
***
Вот и лето, как спичка, сгорело –
за весну отсыревшая, – и
пузырями на лужах шипело,
и без звука и пламени тлело
этой фосфорной шляпки внутри.
Но внезапною вспышкой в финале
осветило: вот ручка в пенале,
вот четыре строки на листке,
вот в бутылке цветок засыхает
да в пустом коробке громыхает…
Там всего ничего – в коробке.
Георгий СТЕПАНЧЕНКО
РЖЕВ
ПРОЩАНИЕ С СОЛНЦЕМ
Кто я такой? Я – проживший семнадцать мгновений
И перетёрший железные цепи мыкит.
Я не вхожу в поколенья. Я выживший гений –
Тот, кто, как мамонт,
с валдайской вершины трубит.
Тошно мне, дико на этом российском монблане.
Всё обтоптал я кругами, всё вызнал – и вот
Вижу я: Солнце закатное в красном тумане
Медленно, с чавканьем падает в гущу болот.
Вижу я гари и топи с родного обрыва.
Вижу я Тьму, что с дыханьем зловонным грядёт.
– Здравствуй, закатное Солнце! –
трублю я с надрывом.
– Здравствуй, закатное Солнце, ползущее вброд!
Сколько живу, столько помню болотную тину,
Дождик и слякоть, испуганный шелест осин…
Скоро Ты всё погрузишься в родную трясину –
Самую лучшую из вековечных трясин…
Тьма завладеет пространством, и станут вершины
Новым подножьем для новых – не наших – богов,
Ныне плодящихся в недрах гноящейся тины,
Чтобы застыть на вершинах на веки веков.
Что из того, что я сам Тебя вновь не увижу?
Верю и знаю – другому исходу не быть:
Солнце России – воскреснет, лучами забрызжет…
Будем сражаться! И будем, как прежде, – любить.
***
Офелия выплыла. Вышла на берег. Увы!
Облипла рубашка, и тина украсила косы,
И некому драться в могилах, ломая гробы, –
И кто-то зажжённую в губы суёт папиросу.
– Что, девонька, холодно? Ладно, глотни-ка винца!
Не бойся: портвейн, «Три семёрки». Обычное дело…
И сладкое жгучее пойло стекает с лица,
И спирт согревает озябшее девичье тело.
Где Дания? Где обезумевший яростный принц?
Где почва и кровь, на которых взрастают измены?
Вокруг только несколько круглых участливых лиц,
Вздыхающих горько при виде дрожащей сирены.
Ни замков, ни воинов… Тишь, благодать и уют.
– Какое нам дело до Дании, милая дева?
Берёзы шумят и цветочки невинно цветут…
– Возьми-ка горбушку ржаного пахучего хлеба
С крупинками соли – и жуй на здоровье, мой свет!
Сейчас я тебя армяком, что помягче, укрою.
Ты здесь проживёшь сто счастливейших
солнечных лет…
Не надо про Данию, милая!
Лучше вспомянем-ка Трою…
ОБЩЕСТВО МЁРТВЫХ ПОЭТОВ
Я медленно, вязко куда-то сползаю
По глиной изгвазданному косогору
И, тихо ругаясь, теряю опору…
Я в Общество Мёртвых Поэтов вступаю.
Я падаю навзничь и тут же смолкаю
Под глыбою, сброшенной с неба богами:
Они потрудились своими руками…
Я в Общество Мёртвых Поэтов вступаю.
Я всем, кому должен, навеки прощаю!
Пусть вечно текут полноводные реки!
…Пусть Вию поднимут железные веки:
Я в Общество Мёртвых Поэтов вступаю.
***
Как опасно читать чужие стихи!
То в одном, то в другом кармане
Обнаруживаешь веточку ольхи
И десяток слов в целлофане.
Где я эту веточку обломил?
Хоть убейте, а я не знаю!
Может быть, там, где пиво вчера разлил,
От жутчайшей грозы убегая?
У кого я эту строчку стянул –
Неосознанно, мимоходом?
Может быть, у Того, Кто перун метнул,
Когда пиво я нёс народу?
Значит, бегать за пивом – моя стезя!
Но не больше, чем по две банки:
Больше – если гроза – принести нельзя…
Пейте пиво! Не бейте склянки!
***
Пейзаж семнадцатого века
За занавешенным окном:
Деревья, снег… Два человека
Бегут по снегу босиком.
Один – в джинсе, другой – в тельняшке
И в тренировочных штанах…
Трещит башка, грудь нараспашку,
Взметают стопы лёгкий прах.
– Куда спешите вы, братишки?
– Куда, куда! В ларёк, чувак!
Бросай, пока не поздно, книжки,
Чтоб не пропасть за просто так!
Сказал Петрович: «Закрываюсь!»
Нам третий нужен позарез…
И я – бросаю. Разуваюсь.
И им бегу наперерез.
***
Поле, дорога. И заново – поле, дорога.
Редкий орешник сквозит, да берёзы шумят.
Посох, котомка… Мы все на примете у Бога.
Посох, котомка… Нам всем воздаётся стократ –
Этим вот полем и этою самой дорогой…
Роща озябшая. Галки уныло галдят.
Ты не поверишь: мы все на примете у Бога!
Время настанет – и ты будешь этому рад.
Олег БАЛЕЗИН
ЕКАТЕРИНБУРГ
ТОПОГРАФИЯ ЛЕДЯНОЙ ГОРЫ
Слева от кладбища, вниз по тропе,
берегом правым по каменной осыпи,
вверх по течению – вот она, Господи,
дверь, за которой уже не в мольбе –
в ранней смиренности, пробною поступью
по лабиринту проходим к Тебе.
Если скалу начиняет пещера,
значит, гора получает права
думать, как дерево, речка, трава,
как головы поднебесная сфера.
В этих извилинах наши слова
материальны, как мысль и химера.
В самом начале холодом входа,
мимо прошедших дыханий резьбы –
знаки и очерки спетой судьбы,
как бриллианты1, застынут под сводом,
и сталагмитов пометят столбы
грань девятин, неизбежность провода.
Дант2 ли заглядывал дальше в проём:
хаоса мощь и, как атомы, глыбы –
горстка яиц, нерестилище рыбы –
то ли Начала решительный слом,
то ли в аду, наподобие дыбы,
колется – весь из углов – окоём.
Сылвенских вод загипсованный лик –
Мёртвых озёр неземная прозрачность3,
только рачок крангоникс как удачу
воспринимает, что полностью влип
в тину на дне. Под покровом стоячим
сослепу жизнь шевелится, как всхлип.
Так проведите скорее к Нему!
Брезжит в тоннеле свет неотсюда.
Выход из брюха горы – это чудо.
Жмуришься, красок хватив кутерьму,
и через жар отступает остуда,
внутрь проникает тепло, как в тюрьму.
Дуриком прёшь до вершины горы,
и обомлев в ковыле и осоке,
видишь плато, и насмешка сороки
плохо понятна тебе до поры.
Нету горы – просто берег высокий,
по горизонту – лесные боры.
Если обманка на что-то дана,
сядь на траву, посмотри между прочим:
небо крышует, как чистые Очи.
И на реке не моторка слышна –
детской трещоткой гремит перевозчик.
____________
1 отсыл к гроту «Бриллиантовый» кунгурской Ледяной пещеры – авт.
2 имеется в виду грот «Данте» – авт.
3 воды реки Сылвы соединены под землёй с пещерными озёрами – авт.
***
Крутизна огорода
удобна была
для взлетающих птиц,
для расписанных бабочек,
реявших гордо, как птицы,
для подсолнухов,
с помощью солнечных спиц
поворот совершавших,
чтобы небом упиться.
Из-за Сылвы посмотришь –
горит светлячок георгина
на высокой горе.
Я спускаюсь с неё, но ещё
до конца не дошёл.
Зеленеет прибрежная тина,
неизбежная,
словно оградка с зелёным хвощом.
У ковчегов бесчисленных –
пристанями свои арараты.
Дед, как Ной, просыпался по гимну, к шести,
кашлял, мял «Беломор»,
и слетались от птиц делегаты,
кошка шла потереться о ногу,
пёс ворчал на цепи.
В белой майке, в трусах
дед садился у кульмана,
в дыме
папиросном, пронизанном солнцем,
включал глазомер
и чертил не дома и мосты,
а прокладывал в вязкой рутине
курс ковчега,
чтоб день переплыть, например.
Я к нему иногда прибегал слушать музыку речи.
«Что, не спится, варнак?
Ну, давай, поточи карандаш».
Мне бы порисовать,
а не бритвочкой грифель увечить.
Я награду просил за старанье:
«Деда, тут провести мне немножечко дашь?»
Пролетели шаги дуновеньем крыла, ветерка.
Бабу Галю приветствует ласковым скрипом
в сенях половица,
а она, будто ласточка, скрепит любовью, легка,
наш ковчег,
чтобы к завтраку в дом
превратился.
Там смиренное время
ходило, как надо, в часах.
Страсть брыкалась недавно,
тюрьмы, голод, войну насылая.
Козни хаоса кончились.
Охранял рубежи палисад,
среди астр и тюльпанов
анютиных глаз не смыкая.
Я балованный внучек хвативших лишений и бед.
Как меня берегли,
солнцем туч череду пробивали,
ветерком обернувшись,
сдували соринки – и вслед
ивой, тополем, клёном смотрели, моля о привале.
Но не боги, увы.
И теперь я уже под горой.
Мнится, словно венки,
отраженья в реке проплывают:
георгин, палисадник, рябина, на ватмане той
почеркушки размокший остаток, трава полевая…
ГОРДЫНЯ
Прозревая логику богов,
безъязычьем мучаясь и сыпью,
мнишь себя носителем даров,
трубным гласом, на болоте – выпью.
Ходишь, не касаясь этих троп,
с небом разговариваешь ночью.
Заслуживши званье «мизантроп»,
презираешь жрущих и порочных.
Ловишь весть, транслируешь в ответ
колебанья вод, октавы ветра
и на спектр раскладываешь свет
с точностью нездешней геометра.
Целишь горном прямо в высоту,
но сигнал разбудит рядом спящих,
не достигнув даже птиц парящих,
а не то что ангелов в саду.
Вот же мука – бисер золотой,
трепетный, брильянтовый, горящий,
рассыпать пред серою толпой,
тупо обретающейся в чаще.
Всё затем, чтоб не забыли вбить
имя над неполотой могилой,
чуждое мычанью севших пить,
шороху листвы берёзки хилой.
***
Если вышел, знай, квадрат квартала
взят на мушку взглядом исподлобья.
У Катюши – это та, что справа –
выхлоп спрятан в сахарные хлопья.
В скверике засадят «бомбу» пива
двое, продырявят полый пластик.
Времени теперь у них с отлива
до заката – умотаться. Кастинг
за углом у бара-ресторана
мент и мент проводят из засады.
Лазер глаз – везде, где есть охрана, –
пишет на стене словечко «гады».
Матерок порхает над газоном
как разрядка, как разряд озона.
Высечет китайская хлопушка
искру – оглушённый, ищешь пушку.
Отбежав, оскалятся ребята –
просто тренировка в геростраты.
К рощице пустынным переулком,
к небу, отороченному веткой…
Пожелай себе перед прогулкой
лучше не встречаться с Человеком.
***
Как бильярдист на кончик кия
или язычник на огонь,
в дисплеи вперилась Россия –
серьёзная, попробуй тронь.
Не пух снегов сегодня образ
покоя, летаргии, сна,
а эта грузная серьёзность
у электронного окна.
Чем меньше степень пониманья,
как управлять полётом пуль,
тем напряжённее камланье
и лиц значительнее нуль.
Вглядевшись словно в темь колодца
или в геральдику небес,
девчонка в никуда смеётся,
прочтя в маршрутке эсэмэс.
Приимчив рукотворный Боже.
На все конфессии забив,
Он – проводник любых ничтожеств,
любого праведника лифт.
Намоленная общим кликом,
как обещание красот,
торчит в окошках-базиликах
иконка с ликом «Майкрософт».
Статья опубликована :
№32-33 (6334) (2011-08-10) 5
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии: