Русская идея

Русская идея

В другом месте мы определяли сознание как процесс воплощения Творца в тварном мире через человека. С одной стороны, мы имеем «прежде всех лет рожденный» эйдос (логос) — потенциальный идеал, с другой — свободную волю человека. Промысл только через свободную волю и проявляется (искажаясь неизбежно), что и есть вариативность — фундаментальное свойство живого. Промышление вне воли человеческой — всегда чудо: вторжение инобытия в бытие. Что ж, и такое в искусстве присутствует, но не факт. Отсюда литературный процесс (словотворчество) — это проявление национального самосознания литературными средствами. (Национальное сознание, помимо искусства, проявляется в ментальности народа, в его демографической динамике и трудовой деятельности и т. д. Иначе — в национальной культуре, отливающейся с течением времени в историю.) Определить содержание русской словесности — значит определить, что есть русская идея.

Исторически (по крайней мере, для европейцев) наблюдаются два типа сознания: западноевропейский тип (Первый Рим) — секуляризированный. Не зря в Риме символом власти было «фашо» — пучок розг с секирой. Тут пришли к простому решению теодицеи: Бога нет (см. «Великого инквизитора» у Достоевского), что хоть и тоскливо, но дает возможность реализации западной идеи («Все дороги ведут в Рим», «Миром должен править Рим» и т. д.).

Второй тип сознания — религиозный. Россия (Третий Рим) родилась как результат движения «из варяг в греки». Заметим тут историческую невозможность Второго Рима (и не-востребованность нигде, кроме России). Почему Второй Рим пал? Теория «симфонии властей» оказалась несостоятельной. Не случилось для «симфонии» императора и Церкви базы — народности: греки составляли незначительное меньшинство в мозаичном населении Второго Рима. Но не в том беда, что не было в Византии монархии, а в том, что не было народа. Наемные легионы — да, но Минин и Пожарский… Все это не помешало создать величайшую православную культуру, хоть и оторванную от корней, обреченную и расцветшую в итоге уже на новой ниве, на почве славянской народности. Разумеется, реализация русской идеи в этом мире невозможна (просто по определению), оттого и русское сознание эсхатологично и разрешение теодицеи возможно только за рамками бытия. Но так, и только так возможно преодолеть западный дуализм, а значит, и детерминизм и стать свободным. Стать лицом к Богу, иначе говоря. В противном случае — неразрешенная теодицея, а это всегда несвобода, бунт, невозможность целостного сознания.

Успех дела зависит от соответствия между тем, как представляет себе русскую идею мыслящая и пишущая часть общества, и тем, какова эта идея в действительности, каков народный идеал, выработанный всем историческим процессом. История, как развернутая во времени культура, требует не просто ознакомления, но и деятельной любви к Родине, реализованной во всем художественном, богословском, этнографическом и ином наполнении. Народ есть хранитель идеала. Он его не творит, а получает от Бога (как монарх — власть, как священник — благодать). А писатель лишь пытается раскрыть, прочесть то, чем неявно обладает народ. Писатель и есть истинный читатель: «…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал» — вот урок деятельной любви.

Итак, идеология требует конкретной реализации во всех сферах общественной жизни: в образовании, науке, литературе… Каждая из предыдущих эпох (удельно-княжеская, самодержавная, советская) имела совершенно конкретную, воплощенную систему идей, и Церковь, государство, словесность работали на нее, формируя общественное сознание в русле русской идеи. Каждая из формаций рушилась исключительно потому, что на соответствующих исторических этапах общественная идеология переставала соответствовать народному идеалу. Скажем более: национальная идея это и есть содержание народной педагогики, то есть того механизма, который воспроизводит этнос из поколения в поколение. Без традиции народного воспитания существование этносов и вообще национальных культур было бы невозможно.

Что касается национальной идеи в наше время, то государство втихую, а СМИ в открытую внедряют нам идеологию вполне антинародную. А народно-патриотические партии (которых только официально зарегистрировано больше 160) все дробятся и множатся, демонстрируя тем свое непонимание народного идеала. Стало быть, это не оппозиция даже, а так, апостасийные издержки. Наш долг — осознать, какие идеи потребует от нас завтрашняя Россия. Попытка убедить общество, что самодержавие, Православие, народность образца 1913 года спасут Россию в 2000-м, нелепа. Они не спасли Россию тогда и уж теперь вовсе не состоятельны. Дважды в одну реку не входят. Не спасет будущее русской словесности и литературнокритическая мысль эпохи застоя. Она прозевала уже советскую литературу. Разговоры про апостасийность и возврат к святоотеческим истокам — наивны. Чем далее, тем более от нас требуются мужество и мудрость, а не упорство раскольников (достойное уважение, но бесперспективное).

Возможно ли воцерковить раз и навсегда секуляризированную (а так ли это?) нашу литературу? Проблема секуляризации в том, что она обоюдна. С одной стороны, интеллигенция (наука, искусство, школа) отсекается от религии, а с другой — религия отсекается от… Это, быть может, еще опасней. Наследие синодального периода таково, что народ в идеологической триаде мыслился лишь как предмет воцерковления, а не как источник русского духа. Прозападные тенденции в церковной культуре, ослабшие было накануне революции, теперь снова возобладали. Сможет ли наша Церковь вновь стать действительно народной? Верится, ибо если не она, то кто же? Отказаться от того, что имеем, и строить какой-то «Третий завет»? Это утопия, раскол. Все это на руку новым «хозяевам жизни». Идея «нового раскрытия христианства» есть старая болезнь нашей интеллигенции. «Новое религиозное сознание», которое проповедывали еще Бердяев и Мережковский, было и тогда утопично. Деятели «Религиозно-философских собраний» (1901) витали в облаках, произвольно синтезируя «одностороннюю правду христианства» то с анархизмом (Д.С. Мережковский), то со «свободной теократией» (B.C. Соловьев). Сейчас, по прошествии века, видно, что и философствующая наша интеллигенция, и слабо дискутировавшее с ней священство были далеки от народного Православия, а то мещанское, из-за которого спорили… стоило ли того?.. Стояли над бездной, не видели ничего, продолжали спорить… В скором времени нас ждут еще более тяжкие испытания, что, быть может, и к лучшему.

У народа свой идеал национальной идеи, и постичь его можно, лишь любовно изучив всю дошедшую до нас фольклорно-этнографическую и религиозную культуру народа, что вкупе и есть народное богословие. Можно спорить о том, насколько уклонились народные идеалы от византийских канонов и от первоначального эйдоса (логоса) русской идеи, но пора бы понять, что построить в России государство и религию, не соответствующие этим идеалам, просто не получится… не получилось. Не получится, разумеется, и построить «новую Россию» по меркам Первого Рима…

Все-таки пример. Если обратиться к фольклору, то идея уваровской триады четко выражена в многочисленных вариантах сказки «Бой на калиновом мосту». Сюжет сказки архаичен и существовал, очевидно, задолго до крещения Руси. Иван-царевич (самодержавие), Иван-попович (Православие) и Иван-крестьянский сын (народность) находят под волшебным камнем коней и оружие и отправляются на калинов мост (мост смерти), отделяющий Святую Русь от царства распада и уничтожения, откуда идет вечное и неустранимое нашествие — всегда существовавшая государственная энтропия. Первому стоять на мосту выпадает Ивану-царевичу, но «самодержавие» спит. Не спится Ивану-крестьянскому сыну, как не спалось ему во времена Евпатия Коловрата, Минина и Пожарского, во времена «дубины народной войны». Ивану-поповичу жребий выпадает на вторую ночь. Но и «Православие» спит… и такое бывало. Как спало оно во времена киприановской анафемы Дмитрию Донскому или во времена безумного раскола, да и когда стали его крушить то любитель «Немецкой слободы», то любительница Вольтера (и многих-многих), а то и, наконец, просто чекисты… Так благословил когда-то Синод февральский путч 17-го года… Но третья ночь на калиновом мосту самая страшная. Дважды «народность» справлялась одна, а крестовые братья спали, но на третью ночь Ивану-крестьянскому сыну невмоготу одному: зовет он побратимов — бросает то пояс, то рукавицу… Спят «Православие» и «самодержавие». У третьего змея отрубленные головы вырастают вновь. Вот уже по пояс вогнала Ивана в землю вражья сила, тут пробудились Иван-царевич и Иван-попович. Закипел бой… Оружие у каждого свое: чудо-юдо огнем палит, дымом душит, Иван-царевич мечом бьет (меч — символ кесаря), Иван-попович копьем колет (копье — символ пастырей и святых воинов), Иван-крестьянский сын дубиной… Одолели змея соборно.

Сказка пророческая. Вот и в землю нас вогнали по пояс, и огнем палят всякие чуды-юды, кромсают на куски, а мы все спим. Только сказка на этом не кончается. Еще предстоит победить змеиных жен: одна напускает голод и оборачивается яблочком-искушением, другая — жажду и манит отравленной водой, а третья тянет в пуховую постель, где каждый, кто ложится, сгорает адским огнем. Иван-крестьянский сын спасает и от этих напастей. И это все у нас впереди… Бог даст.

Итак, постановка народности, то есть самого народа, не мифического «народа-богоносца», строителя «Нового Иерусалима», и не того народа, которого «должно резать или стричь» (именно богоносца всегда и режут, и стригут), а реального народа, ради которого, во спасение которого были дадены нам и самодержавие, и Православие, постановка всего нашего народа во главу угла и есть, на наш взгляд, единственно верное решение русского вопроса. Не спит народ наш, бьется из последних сил, вопиет душа народная: «Проснитесь, и сим одолеем!»

С кем в конце концов окажемся мы, да и государство наше, — с западниками-демократами или с патриотами? Да и может ли вообще возродиться Церковь внутри гибнущей государственности? Чудо-юдо с каждого телеэкрана дым в глаза пускает, а «имеющий меч» не рубит… Именно с этого пункта — подмены смирения непротивлением — и начался отход интеллигенции от Церкви еще в XIX веке. Здесь мы опять упираемся в неразработанность христианского учения о Промысле. Какая же социальная борьба, если «все по воле Божьей», и притом при полной свободной воле? И сейчас наша интеллигенция бьется над теми же вопросами, над какими бился Иван Карамазов, а брат его Алеша (попович!) — все так же молчит.

Мы снова вернемся к последовательности в уваровской триаде. В современных православных изданиях везде читаем: «Православие, самодержавие, народность», — дескать, стоит воцерковиться, и сразу делаешься русским. (Почему грузины, например, до сих пор русскими не сделались — христианство же приняли раньше нас?) А ведь у Сергея Семеновича было: «Самодержавие, Православие, народность». Умирающий Александр Третий так и говорил Николаю Александровичу: «Береги самодержавие…» Не уберегли. Неужели и после этого не понятно, что самодержавие и Православие даны Богом для народа, а не наоборот? И если еще что-то можно сделать на вымирающем нашем материке, то только поставив русский вопрос с головы на ноги: народность, самодержавие, Православие. Именно так ставил вопрос в применении к воспитанию И.А. Ильин (см. гл. «О национальном воспитании» в кн. «Путь духовного обновления», 1937).

На наших глазах литература перешла через главный свой рубеж — закат русского фольклора… и не заметила… Последнее поколение, выросшее при Аринах Родионовнах, — ушло, уходит. А подлинно воцерковить литературу нашу, не вернув ее к народным идеалам… возможно ль?

Тут, в соответствии с триадой, в русской словесности можно выделить три направления. Первое — словесность проповедническая. С ней у нас как раз более-менее: есть и новые авторы, есть и что перепечатывать. Второе — публицистика как опора державного строительства. Это направление, на наш взгляд, сейчас слишком многословно и многоголосо: нет правильного решения русской идеи. Вообще — не хватает элементарного понимания основ христианства. Партийная ругань и жалобы — а где созидание? Наконец, третье направление — художественная литература (должная иметь в идеале и проповедническую, и публицистическую составляющие, но уже не явно, а через художественный образ). Здесь в настоящее время путаницы больше всего: для «православной литературы» характерна подмена содержания формой (сущностную православность подменяет православная тематика). Этап, конечно, неизбежный после двухсотлетней секуляризации, но, надеемся, преодолимый.

Все это, естественно, содержательное, а не жанровое деление. Каждое из направлений нуждается, во-первых, в обращенности к народу (к русскому народу вообще, а не к 1 % воцерковленного народонаселения), соотнесенности каждого художественного слова с народной традицией. Во-вторых — в самодержавности. Не призыв к реконструкции монархии (при которой и самодержавность-то редко когда проявлялась), а реальные усилия по строительству русской державы, для русского народа. Что это значит для художественной словесности? Самодержавный принцип в словесности действительно не в том, чему привержен автор (какой государственной системе), а в иерархии его эстетических ценностей. Если нравственные категории его словесных творений теоцентричны, то принцип самодержавности налицо. Если слово автора нравственно плюралистично (опрокинутая, антихристианская или «двойная» мораль), то налицо эстетический демократизм. В-третьих — в Православии. В русском народном Православии. Что требует, конечно, построения русского народного (простого и четкого) богословия: монизм, свобода воли, вытекающее отсюда учение о Промысле и эсхатология (а стало быть, как следствие — историософия), решение теодицеи, в конце концов. Это только и может обеспечить целостность сознания (теоцентризм) в художественном произведении. Путь, завещанный И.В. Киреевским, едва ли пройден и на треть.

Наступит согласие (если не в России, то хотя бы в русской словесности) тогда, когда Иван и Алеша Карамазовы перестанут спорить, найдут общий язык. А есть ли таковой? Есть. Русский язык называется. А без этого согласия у нашей литературы будущего нет… да и прошлого тоже.

Подводя итог, скажем, что русской литературе необходимо быть содержательно русской (в смысле симфонии триады), в противном случае она обречена, попытаемся ли мы создать православную литературу в отрыве от народных идеалов или наоборот… Весь ход нашей истории тому доказательство.

Между тем идеал — достижим, пусть не всегда в державе и даже в собственной душе, но в художественном слове — достижим… или почти достижим.

Да, наше поврежденное, падшее сознание не способно до конца преодолеть кажущийся дуализм бытия. Да, мы мыслим дуалистично, диалектично, наконец… Пишем о борьбе добра и зла… А ведь этого нет. Есть Божий Промысл и выпадение из него — то есть грех. Но именно в творческом акте, в словотворчестве человеку дано преодолевать свою «поврежденность»…