Мочёный, маринованный, засушенный

Мочёный, маринованный, засушенный

Искусство

ПРЕМЬЕРА

«Вишнёвый сад» М. Захарова / А. Чехова

Это не более чем наше предположение — ибо душа художника, да к тому же прославленного, не то что потёмки, а сущая египетская тьма — но похоже, в процессе постановки своего последнего спектакля Марк Захаров основательным образом почитал Чехова. Не саму многоуважаемую пьесу, разумеется: её чего читать? Она вот уж сто лет как буквально в печёнках сидит у всякого режиссёра, от зубов отскакивает у каждого театрального деятеля — да что там деятеля? — у любого просвещённого театрала. В школе в конце концов все так или иначе учились.

…Вишнёвый сад мой! Епиходов биллиардный кий сломал!.. Дуплетом жёлтого в середину… Звук, понимашь, лопнувшей струны.

Все эти и ещё двадцать два других бессмертных выражения и образа, поистрепавшихся от бесконечного сценического употребления, как калоши Пети Трофимова, вытершихся, подобно ливрее Фирса, до полной потери изначального смысла, стали способны в результате вызывать чувства сильные и резкие. Как, к примеру, у худрука Ленкома, объявившего им довольно безжалостную войну. Смело хватившего по навязшим цитатам топором — впрочем, нет — скорее, выкорчёвывающего их с корнем; в проглядывающем желании дойти до некоей погребённой под вековой театральной традицией сути, решительно вымарывающего реплики, сцены, линии, а оставшееся перелопахивая уверенной рукой. Так что в суховатом (но сучковатом) остатке мы имеем дело с оригинальным авторским сценарием «по мотивам комедии», как о том сказано в программке с последующим разъяснением и обоснованием г-ном постановщиком творческой позиции: «Для своих спектаклей я уже в прошлом столетии писал режиссёрские сценарии, как делал это в кино, допуская фантасмагорические отступления».

Упаси нас бог усомниться в священном праве Мастера, в новом тысячелетии к тому ж, на собственное видение классического текста и основательную его перелицовку. Да, Вы, Марк Анатольевич, учитывая ваши громадные заслуги и богатый опыт, могли бы хоть рок-оперу на мотив «Вишнёвого сада» поставить, хоть драмбалет на его сюжет, хоть модерн-данс — зачем же уж тут полуизвиняться («находясь в здравом уме и твёрдой памяти, … я не использовал для нашего сценического варианта полный текст великой комедии»). Сегодня ведь времена такие настали на театре, что переосмысливают и переписывают сплошь и рядом все кому не лень всё что не лень. И более того: в противном случае ты сильно рискуешь быть припечатанным как рутинёр и в высшей степени моветон. Вот взять хотя бы для примера вашего, Марк Анатольевич, коллегу и недавнего несостоявшегося режиссёра Ленкома Андрiя Жолдака (который, помнится, пугал перед началом прошлого сезона представителей СМИ тем, что «как Чингисхан… просто ордой» ворвётся в театральную Москву, а затем планирует «взорвать» её прямо на вверенной вам сцене). Так він такі кулі відливає, такие фантасмагорические отступления-узоры шьёт по канве широко известных сюжетов, что просто мамочки мои! И ничего — вот уж скоро как четверть века всё ходит в новаторах-экспериментаторах-реаниматорах. А если говорить серьёзно, то в наше непростое для искусства время цель хоть как-то расшевелить, задеть, достучаться до этой аморфной, вялой, давно привыкшей ничему не удивляться и ни на что особо не затрачиваться публики — которая в вашем, Марк Анатольевич, зале с некоторых пор составляет, увы, заметное число — благородная цель сия, наверное, оправдывает любые художественные средства. Другое дело, что «на выходе» конкретной сценической продукции её очень хотелось бы видеть наделённой как минимум двумя свойствами: а) чётким внутренним обоснованием того, почему именно так, а не иначе и б) энергией убедительности. Кстати, если уж достойным образом завершить тему сущим Мамаем ворвавшегося в настоящую статью режиссёра Жолдака, то нужно заметить — со вторым пунктом в отличие от первого в его творениях, как правило, всё в порядке.

В вашем же «Вишнёвом саде», Марк Анатольевич… Но, впрочем, довольно этого панибратства, невесть откуда взявшегося. Хотя, нет, понятно откуда. Подсознательно — запомним это важное для наших рассуждений слово, оно нам ниже ещё пригодится — переход «на личности» возник прежде всего в ответ на уже цитировавшееся слишком личное обращение сценариста и постановщика в программке спектакля («В своей режиссёрской жизни я научился много врать» — как вам такой, к примеру, откровенный пассаж, не слишком к тому же вписывающийся в логику самого авторского предуведомления). Да плюс к тому заявляет Марк Захаров, что ему — «гордому и большому художнику … всё равно, … что напишет критика, которую он не читает».

А коли так, у рецензента вполне естественным образом снимаются все внутренние самоцензурные ограничители — установленные было в силу пиетета перед весомостью всей суммы прежних достижений, в знак уважения к одним из лучших памятных страниц театральной биографии (своей! своей в первую голову.) И руки развязываются, и зудят — я сейчас не только о себе, но и об авторах нескольких справедливо жёстких, чтобы не сказать больше, рецензий — и можно прямо, со всей ответственностью сказать: в ленкомовском «Вишнёвом саде» нет не то чтобы энергии убедительности, энергии доказательности, энергии хоть мало-мальского творческого воспарения — о самом этом понятии «энергия» здесь вообще говорить не приходится. Кажется, впервые за 35 лет, на протяжении которых театр зачастую победительно выезжал именно за счёт сумасшедшего напора и драйва… Ныне же всё происходящее на легендарной сцене уместнее всего будет уподобить метафорически начисто сдувшемуся воздушному шарику. Вот только что вроде бы он весело летал, прыгал, рвался в небо, радуя глаз и душу и вдруг — хлоп! — являет собой зрелище самое мизерабельное. Полностью теряя всякий смысл.

Однако спектакль, всецело заслуживающий прилагательного «неудавшийся», бессмысленным всё же не назовёшь. И возвращаясь к главным желательным свойствам всякого сценического переосмысления классического материала, нужно отметить, что первое из них, а именно внутреннее обоснование особенностей подхода, здесь наличествует. А для того, чтобы определить, в чём оно заключается, нам придётся вернуться ещё на несколько абзацев назад, в самое начало. Трудно отделаться от ощущения, что режиссёр в процессе создания своего «сценария» внимательно проштудировал весь круг чеховских источников, связанных с написанием пьесы и её первым воплощением в Московском Художественном театре.

И словно бы нарочитая, убеждённо вопреки сложившемуся тексту, очевидным ощущениям от него жанровая автохарактеристика: «Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс», и ещё более известная уничижительная инвектива в адрес ни много ни мало того, кто открыл городу и миру Чехова-драматурга: «Одно могу сказать: сгубил мне пьесу Станиславский. Ну да бог с ним» — они и посейчас продолжают премного удивлять, поддразнивать, смущать каждого, кто подступает к таинству «Вишнёвого сада», пытается решить для себя его загадки, не важно на подмостках ли или за письменным столом. В русле сложившейся у нас традиции прочтения текста на эти отчаянно противоречащие некоему историко-сценическому канону предпочитают как-то не обращать особого внимания. В крайнем случае списывают их на желчно-болезненное состояние автора — мало ли, дескать, чего там мог сказать умирающий от чахотки человек.

А вот Захаров, очень на то похоже, решил руководствоваться именно этими парадоксальными проявлениями «последней воли» в стремлении пробиться к «истинному», очищенному от всех «позднейших напластований» авторскому замыслу. Чехов, значит, у нас негодовал на художественников, что «тянут мучительно», восклицал, что «Акт, который должен продолжаться 12 минут maximum, … идёт 40 минут» — так поддадим же жару, пустим всю историю в галоп, дабы уложиться в два часа с антрактом. И мерихлюндии всей этой, якобы «чеховской», никакой не нужно: сказано «комедия» — быть по сему! И «местами» на сцене Ленкома разворачивается такой в полном смысле данного термина «фарс», что мало никому не покажется: с ужимками и прыжками, с выстрелами и падениями, с фокусами Шарлотты Ивановны, которые могли бы сделать честь расположенному относительно недалеко от Малой Дмитровки Цирку Никулина.

Катастрофа вышла посильнее, чем продажа вишнёвого сада. Там хоть какая-то, пусть призрачная надежда в финале оставалась — если «по Чехову». Здесь решительно никакой. Причём изначально.

Да и о чём вообще весь сыр-бор, если никакого сада, в привычном понимании этого слова, в спектакле и вовсе нет. Вместо него с явным вызовом торчащие в глубине сцены какие-то палки: то ли заросли обглоданного камыша, то ли строительная арматура в образе остатков былой роскоши. Чего уж, по совести говоря, из-за этого так переживать и страдать? Вот никто особо и не страдает. Ежели во всей губернии и есть что-нибудь интересное, даже замечательное, то только вот такой вот вишнёвый сад, если в «Энциклопедическом словаре» упоминается про этот сад — то чего, положа руку на сердце, стоят такие энциклопедисты и чего ждать от этих губернских обитателей?..

Герои комедии в спектакле Захарова — существа по преимуществу одноклеточные, в лучшем случае наделённые одной, правда, пламенной страстью, как, скажем, Любовь Андреевна Раневская, предстающая в исполнении Александры Захаровой женщиной, без сомнения, эффектной, в действительно роскошных «парижских» туалетах, но одержимая, бедная, тяжёлой формой нимфомании, как то верно диагностировал кто-то из нечитаемых постановщиком коллег. Этим и интересна, и вместе исчерпана. А брат её Гаев, похоже, с самого начала вполне удовлетворён, даже с видимым удовольствием предвкушает предложенное ему место в банке, а потому все свои длинные, сотрясающие воздух монологи произносит, по всей вероятности, с единственной целью — хоть чем-то занять теперешнее пустое и бессмысленное время в приближении заветного часа вступления в должность. У персонажа Александра Збруева по большому счёту всё в порядке, за исключением одного досадного «пунктика» в виде небольшого недержания речи. Куда хуже дела обстоят у Пети Трофимова — Дмитрий Гизбрехт очень старательно изображает его персоной с целым букетом нервно-психических отклонений: какой уж тут смешной урод? — просто несчастный уродец, надо смотреть правде в глаза… Ну тут хотя бы есть, что называется, что поиграть. Кому-то из артистов (и персонажей) повезло не в пример меньше. Бегает, например, всю дорогу по сцене какой-то странный чудаковатый тип с гитарой — ты далеко не сразу отождествляешь его с практически лишённым реплик Епиходовым.

Вся эта пёстрая, суетливая компания абсолютных недотёп, невесть зачем забежавшая на короткое время в условное имение, чего-то как-то тут пошебуршившаяся, покричавшая и, присевши на дорожку, убежавшая прочь, оставив по себе сумбурные воспоминания, не согретые ровно никакой эмоцией, — она предстаёт перед нами словно бы сквозь призму зрения Фирса. Того чеховского Фирса, лакея, старика, 87 лет, обитающего с его мерцающим, угасающим сознанием наполовину в мире каких-то начисто забытых, полумифических идей и представлений, наполовину же — в совсем ином саду.

Ленкомовский Фирс — особа совсем принципиально иного рода. Мало того, что в исполнении Леонида Броневого он почти обречён на центральное место в спектакле, так режиссёр ещё и всячески подчёркивает его особое здесь положение. Фирс, сыгранный актёром на том классе, который уже не нуждается в каких-то специальных усилиях для завоевания зрительного зала, ни даже в описаниях, это резонёр, домовой, Бэрримор, или, может быть, такой умудрённый жизнью Труффальдино, или порядком остепенившийся Скапен — в любом случае это персонаж из какой-то совсем другой оперы. Неторопливо, с преизрядным чувством собственного достоинства прохаживается он среди, а точнее, сквозь всех прочих — единственный нормальный и здравый человек посреди диковатой толпы, в большей или меньшей степени безумцев. Изрекает сентенции (в данном случае текста относительно первоисточника, наоборот, добавлено), которые, хочешь не хочешь, звучат безапелляционным приговором окружающему миру.

О том, что положение вещей, когда всё враздробь неминуемо ведёт к катастрофе, про то, что воля есть несчастье, и даже в этой не единожды повторяемой мантре, как прежде вишню сушили, мочили, мариновали, слышится отходная веку, в котором сушатся и маринуются исключительно нескладные человеческие судьбы, а насчёт «замочить» — так мы с некоторых пор чётко знаем, в каких предлагаемых обстоятельствах и по отношению к кому этот глагол употребляется.

…Но «Вишнёвый сад», к сожалению, не монопьеса. На такой случай в наследии Антона Павловича «Лебединая песня». Хотя нет, в ней ведь двое персонажей — актёр и суфлёр.

Марк Захаров, несомненно, ставит чеховскую комедию о себе и о своём театре. Возможно, подсознательно. Но, скорее всего, осмысленно. Ведь все мы из прежней жизни прекрасно усвоили, что со своим прошлым надо расставаться смеясь. Вот только иногда выходит этот смех на поверку совсем невесёлым. И на чаемый родимый смех сквозь слёзы он в то же время нисколько не тянет. А выглядит как пароксизм, как производное от какой-то осклабившейся гримасы. Которую хочется поскорее забыть, стереть из памяти…

И почти невозможно удержаться от того, чтобы закончить тем хрестоматийным предложением, той ремаркой, той музыкальной кодой, что отсутствует в спектакле Ленкома. А была бы она там весьма и весьма уместна. Это, как вы, по всей видимости, уже успели догадаться:

Звук лопнувшей струны.

Александр А. ВИСЛОВ

23.10.2009 23:19:31 — Мария Николаевна Садикова пишет:

Лопнувшая струна

Блестящая статья и высочайшего уровня анализ. Огромное спасибо автору за честный и умный взгляд на сегодняшние события театральной жизни.

23.10.2009 10:05:32 — Валентин Иванович Колесов пишет:

Почему так?

Любопытный факт: я обожаю "Формулу любви", смотрю бесконечное число раз. И совершенно не воспринимаю всё остальное у Захарова. Может быть, какой-нибудь психолог объяснит два парадокса: мой и Захарова. К моему добавляю, что ненавижу его антисоветизм. А вот как может один и тот же человек создать один шедевр, а все остальное — скука. Репортаж о постановке "Вишневого сада" подтверждает: неладно что-то в нем.