Владимир Куницын ВСПОМИНАЯ ОТЦА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Владимир Куницын ВСПОМИНАЯ ОТЦА

Это случилось через две недели после его похорон. Я приехал в переделкинский храм поставить поминальную свечу. Церковь была пуста, никто не мешал помолиться за душу Георгия, попросить у Бога спасения ее и вечного успокоения. И помню, как вышел оттуда, чувствуя, что словно бы кто-то ласково огладил мою душу и до краев наполнил смиренной печалью, к которой, как мне казалось, я еще не был готов.

На кладбище оказалось пусто. Пока шел до могилы, не встретил ни одного человека, и это лишь усилило состояние. Хотя и странно — такой солнечный, теплый и тихий-тихий стоял октябрьский день, будто тоже успел уже помолиться в храме...

Наблюдая за тем, что творится сегодня с людьми и страной, я все чаще вспоминаю отца, вдумываюсь в его судьбу и все отчетливее вижу громадные контуры его личности. Особенно на фоне нынешней власти и общества.

И, видимо, логично, что “новая эпоха” отторгла его в самом начале, как чужака. Но отвергло его и догорбачевское время. По той же причине.

Мне кажется, здесь нет противоречия.

Он родился в 1922 году в деревне Куницыно, Иркутской области и происходит от казаков Хабарова. Я помню его рассказы о своем деде, который еще с рогатиной ходил на медведя и был в этом занятии силен и удачлив. Я никогда не забуду, как мой отец любил своего отца, с восторгом и восхищением вспоминая, как в детстве ходил с ним в тайгу на все ту же медвежью охоту, плавал по Лене на баркасах, и о том, как мой дед, будучи артельным грузчиком, в одиночку занес на второй этаж пианино.

Сразу после Сталинградской битвы саперный батальон отца вошел в мертвый город — снимать мины. По его словам, он видел Апокалипсис — миллионы мертвых тел, закоченевших на лютом морозе. Немцы, в рывке на Восток, и наши, в рывке на Запад. И между ними, между сотнями тысяч мертвецов, — линия фронта.

Почему-то отец был уверен, что дед воевал тут же. И он рассказывал об ужасе, пережитом в ту ночь, когда почти в каждом убитом русском видел отца, бросался к нему, снова брел в этом царстве мертвых, судорожно вглядываясь в лица, которые даже у молодых солдат теперь не имели возраста.

Отец гордился четырьмя фронтовыми ранениями, двумя красными и двумя желтыми нашивками — больше, чем боевыми наградами.

Он был в Сталинграде, на Курской дуге. В Чехословакии, на Дуклинском перевале снайпер разрывной пулей едва не лишил его правой кисти. Я вижу, как он пешком идет несколько километров до санчасти, прижимая к груди кисть, державшуюся только на мышцах и сухожилиях. И, теряя сознание, грозит хирургу, что застрелит, если тот ампутирует руку.

Для меня жизнь отца — это моя “Повесть о настоящем человеке”, которую я читал и читаю до сих пор с неослабевающим напряжением.

Потомок таежных следопытов, он со звериным чутьем определял талант, загадочно трансформировав остроту глаза предков в безошибочное эстетическое зрение.

Уже будучи первым замом заведующего отделом культуры ЦК КПСС и фактически руководя всей сферой культуры Союза (при хворающем Поликарпове), он распахнул двери нашего дома для всех деятелей литературы и искусства, в талант которых искренне поверил. Я помню эти бесконечные застолья, где рядом могли одновременно оказаться Айтматов и Евтушенко, Гамзатов и Кулиев, Чивилихин и Тендряков, Шатров и Климов, Андрей Тарковский и Лариса Шепитько.

Помню, как выбегал он из кабинета в радостном оживлении и читал нам вслух Твардовского или совсем еще молодого тогда Василия Белова, его “Привычное дело”, с какой-то даже хвастливостью спрашивая нас: “Ведь не хуже, чем у Шолохова, а? Вы послушайте, послушайте, как пишет!”. Он искренне жалел, что “роковая” Людмила Чурсина не успела сыграть Дарью в “Тихом Доне”. И, охотно признавая мировую славу Софи Лорен, с жаром утверждал, что наша Татьяна Доронина не уступает ей ни в красоте, ни в таланте. Умел он восхищаться талантом и умел гордиться за Россию, россыпью дававшую эти таланты.

К тому времени был уже снят фильм Андрея Тарковского, может быть, один из самых великих русских фильмов — “Андрей Рублев”. Снят только потому, что Георгий Куницын не побоялся взять на себя ответственность и лично добился финансирования съемок.

Да, такова эпоха, но не будь на этом месте и в это время Георгия Куницына, не было бы и этого гениального фильма, да и судьба самого Тарковского могла сложиться еще драматичнее. Андрей ответил отцу не только благодарностью на всю жизнь, но годами искренней дружбы.

Помню, когда Горбачев пришел к власти, я сказал отцу: “Я поверю в серьезность их намерений только в одном случае — если они позовут тебя”.

Отец задумчиво усмехнулся. Знал, что этому не быть.

Иннокентий Бараков, одноклассник отца, одно время бывший начальником Горбачева в ставропольском то ли обкоме, то ли крайкоме, на вопрос о новом генсеке ответил еще в 85-м году, и ни секунды не задумываясь: “Мишка? Этот все заболтает!”

Но меня поражают не генсеки и их соратники наподобие А. Н. Яковлева (открытые письма Г. Куницына к А. Н. Яковлеву опубликованы в “Литературной России”, № 45-47, № 50 за 1996 г.; № 3 за 1997 г. Кстати, это лишь малая часть от пока неопубликованной целиком книги). Тут я мало удивляюсь, потому что рядом с Г. Куницыным и Горбачеву, и прежнему “товарищу” по ЦК Яковлеву было бы неуютно — разный масштаб, слишком несоизмеримый и в личностном, и в интеллектуальном планах. И уж А. Н. Яковлев понимал это, конечно, отчетливо. Я удивляюсь другому. Я удивляюсь неблагородству и циничному эгоизму нашей творческой интеллигенции, дружно сделавшей вид, что не было в нашей общественно-политической жизни такого человека — Георгия Куницына.

Набросившись истерично-озлобленной толпой на всю коммунистическую эпоху, топча ее поверженную историю и лихорадочно выискивая в своей биографии “страдальческие” факты, она нагло замалчивает судьбу человека, который действительно и ради нее тоже — совершил духовный подвиг.

Когда Лариса Шепитько привезла в Дом ветеранов кино “Матвеевское” свой фильм “Восхождение” — специально показать отцу, после сеанса ей из зала бросили: “Где же вы видели таких Сотниковых в жизни?” И она, указав на отца, сказала: “Вот он, Сотников”. Да, она видела в отце современный прообраз Сотникова и понимала, что он сделал своей судьбой.

А нам уже десятилетие элитарная стая нравственных лилипутов пытается навязать свой убогий принцип: я был подл, потому что было подлое время. И именно потому сознательно не желает замечать людей, которые и в подлое время смогли оставаться людьми чести.

Дело еще в том, что отец никогда не был диссидентом, “внутренним эмигрантом”, со стороны и отчужденно взирающим на боль и трагедию России.

Да, он действительно был “советским шестидесятником”, человеком, убежденным в том, что социализм в России не то что возможен, а единственно возможная форма существования, с учетом глубинных особенностей нашего общинного уклада, психологии и экономики. Вот почему он был в такой непоколебимой и жестокой оппозиции к тогдашней и нынешней власти. В эпоху Брежнева он отчетливо видел, как бездарно дискредитируется тупыми, безграмотными и преступными действиями сама социалистическая идея. При новой власти ясно осознавал историческое предательство страны и ушел из жизни в абсолютной уверенности, что все равно Россия вернется к социалистическому пути, ибо это не каприз идиотов, а историческая неизбежность, которой нет альтернативы. Рано или поздно капитализм изживет до дна свои ресурсы, обглодав при этом косточки всех оппонентов, а затем и свои собственные — под лицемерные литавры демократических свобод и крокодиловы слезы о правах человека.

Но и будучи “шестидесятником”, боровшимся за “правильный социализм”, он, в отличие от многих своих приятелей, начиная с Примакова и кончая Егором Яковлевым и Ф. Бурлацким, не признавал нравственных компромиссов. Некоторые его единомышленники тогда считали, что можно “прогнуться” перед властью, дабы войти в нее, а затем поставить на службу прогрессу.

Прогнуться-то погнулись, а затем даже и наизнанку вывернулись, выслуживаясь уже перед прогрессом буржуазным, и только Георгий Куницын остался самим собой до конца.

Иногда отец говорил: “Я не потерял ни одного друга по собственной вине...”

Что касается социализма, то, по мысли отца, в СССР были лишь некоторые его признаки, но в целом то, что было построено при Сталине-Брежневе, к социализму подлинному отношения не имело. Вот почему он болезненно переживал отождествление социализма с грубыми извращениями “советской эпохи”, понимая, как надолго дискредитирована сама идея. “Чекист-расстрига” противостоял режиму тогда, когда режим был в полной силе, и отвечал ему ударом на удар, а нынешние критиканы осмелели лишь сегодня, отважно глумясь над мертвецом. Зачем же им вспоминать чужой героизм одиночки на фоне своего холопского счастья в осатаневшей от безнаказанности кодле?

Мало кто знает, что скандально известная статья Нины Андреевой “Не могу поступиться принципами” была написана в ответ на статью отца “Пришло ли времечко?”, опубликованную в конце 80-х “Литературной Россией” и вызвавшую гнев у Егора Кузьмича Лигачева, второго человека в КПСС после Горбачева...

Я знаю, что вряд ли забудут отца его студенты из Гнесинки и Литинститута, да и все те, кто внимал в самые глухие годы страстным словам правды.

Я знаю, что пишутся о нем воспоминания, и как-то правильно, что его сами пригласили и избрали в академики Академия естественных наук России и Международная академия информатизации.

Он никогда не останавливался в мысли и даже в такой “крамольной” и гонимой всеми области, как уфология, на самом ее полуподпольном этапе — первым из советских философов сделал попытку мировоззренческого обобщения разрозненных фактов, заложил фундамент научного отношения к контактам с внеземными цивилизациями. И в итоге написал свою книгу о космологии, где через идею бесконечности вселенной проступает образ не только нашей духовной ответственности перед Космосом, но и его отношения к человеку и человечеству.

Отчасти удивительно, что режим не сожрал его физически. Несколько раз пытались выбросить из партии, но не “выдали” институты. В 85-м году трех его учеников на Лубянке продержали по восемь часов на перекрестном допросе — шили “руководство антикоммунистической организацией”. Стряпали полное уничтожение. Не успели.

Зато потом успели повыбрасывать партбилеты. “Антикоммунист” Куницын свой хранил до конца из принципа.

В шестом классе учитель математики, глядя на него, второгодника и уличную шпану, сказал одну лишь фразу: “Гоша, ты “Недоросль” Фонвизина читал?” И Гоша, хватавший до того одни колы, но уже проглотивший школьную библиотеку, становится с этого дня лучшим учеником школы. Золотым медалистом, чье имя золотыми же буквами выбито на доске киренской средней школы № 1 и по сей день. И потом — лишь красные дипломы. Всегда, даже если параллельно на другом факультете еще одну специальность — экстерном. Только так.

Он восхищался силой своего отца Ивана Петровича. Однажды в детстве шли по Киренску и пристали к ним три дюжих полупьяных мужика — на предмет денег. Дед резко покраснел, те решили, что сдрейфил, и полезли. Вот тогда дед ударил почти без замаха — мужик по воздуху пересек улицу и разбил забор. Отец вспоминал, что остальные были настолько восхищены ударом, что готовы были броситься к деду уже целоваться. Когда пошли дальше, дед сказал: “Не дерись, решай миром, но если нельзя — бей первым”. Откуда было тем мужикам знать, что краснел дед не от страха, а от гнева, и иногда вводил людей в опасное заблуждение.

А я восхищался силой своего отца. Как-то на сорокалетие Победы отец с матерью шли по улице Горького, из гостей. И какой-то здоровенный молодой верзила, тоже подвыпивший, прицепился к отцу, заметив его ордена: “Ну что, гордишься, что немцев одолел? Лучше бы ты ее проиграл, эту войну, жили бы как люди”. И тогда мой шестидесятитрехлетний отец, доктор наук и профессор, ударил. Почти без замаха. Мама говорит, что метров через сто оглянулась — германофил все еще скучал, обхватив ногу дерева. Может быть, и сегодня какой-нибудь “новый русский” нет-нет, да припомнит, как пускал красные сопли в День Победы — в честь Георгия Куницына...

За два месяца до моего рождения в 1948 году отец с матерью отправились погулять в тамбовский городской сад. А там проходило соревнование силачей — крепкие мужики поднимались на сцену летнего театра и прямой рукой от пола выбрасывали над головой пудовую гирю.

Отец не усидел. И беременная мама не смогла отговорить. Полез на подмостки. Морячок его один шибко раззадорил — обошел всех почти вдвое. А отец еще в школе не знал соперников, да в двухпудовке. Короче, полез, наплевав на руку, которая и четыре года после ранения была в бинте. Публика в рев: “Куда, глиста, сломаешься! Пупок развяжешь! Каши мало ел, дистрофик!” Почти под два метра, отец в самом деле был тогда тощий, как ученическая линейка.

Но на десятом взмахе толпа затаилась, а после двадцатого, напрочь забыв морячка, стала в восторге орать и ухать единой глоткой после каждого выброса на прямую. Не догнал отец морячка броска на три — гиря сорвалась с руки на рывке. В азарте он перехватил ее левой и начал поновой. И опять, чуть не догнав морячка, упустил чугунную чушку. В итоге оказалось, что он один поднял ее больше всех вместе взятых. Только отдавая матери часы “Победа” за второе место, он по ее отчаянному взгляду увидел, что бинт промок от крови. Однако народ отца признал, и еще долго, встречая его на улице, мужики уважительно смотрели вслед, беззлобно подначивая:” Ну что, проворонил самовар-то?” Это был приз за первое место.

Я помню часы “Победа” в стальном продолговатом корпусе. Похоже, я их запомнил еще в животе у мамы. Потом часы украл бывший обкомовский слесарь, но это уже другая история.

Двадцать лет спустя в 1968 году я стал свидетелем другой силы отца. На провале его докторской диссертации в ИМЛИ. Тайным голосованием, после блестящей защиты, при абсолютной поддержке официальных оппонентов. Позже выяснилось, что тайной указки из ЦК было достаточно, чтобы наша нравственно-дряблая научная элита послушно задрала кверху свои “белые” лапки. Среди них своего Куницына — не было.

Помню сам этот миг после объявления “смертельного” приговора. Помню эти вытянувшиеся секунды и молчаливый шок в зале. А сюда пришел почти весь цвет московской художественной интеллигенции. Я уверен, что ИМЛИ ни до, ни после этого позорного дня более не собирал такой публики в своих стенах. Тоже ведь уникальный случай — прийти к бывшему, лишенному власти чиновнику на защиту какой-то диссертации. Конечно, это был жест бескорыстного человеческого уважения и дружбы.

Отец очнулся первым. Он встал и пошел по проходу. И он улыбался. Он подбадривал растерявшихся гостей и всем повторял одно: “Банкет не отменяется. Все идем на банкет. Друзья, за мной”. Как мне забыть эту улыбку? Я горжусь ею, как фамильным дворянским гербом гордится иной. В отцовской улыбке тогда я увидел его гордое мужество, отвагу, свободу и силу.

Долгое еще время по Москве ходили слухи о банкете, который закатил Георгий Куницын в Центральном Доме литераторов в честь своей незащищенной диссертации. Он обратил свое временное поражение в вечную для меня победу. Вечную, потому что было так, как было. И не иначе.

Да, мне нравится, что никто и ничто не могло согнуть его, заставить отступить, поступиться той гордой внутренней свободой, которую он носил в себе. Его не брала и водка. Если он приходил домой, напевая: “А я сам, а я сам, я не верю чудесам...”, и шел до кровати по стеночке, добродушно посмеиваясь над собой, значит, в эту минуту все его собутыльники без исключения уже спали под столами мертвецким сном. Я не видел человека, способного его перепить. Ни разу. И переспорить — тоже.

И все-таки настал тот миг, когда его могучие часы с боем остановила неведомая сила, а вместо них перевернула маленькие песочные часы.

И жизнь его с метафизической быстротой стала убывать вслед за песчинками, забирая его силу, мощь, энергию, страсть, истаивая тело.

Я отчетливо помню, как упала последняя. За день до смерти мы почему-то собрались около него все вместе: мама, четверо сыновей, наши жены и его верные ученики. Он был уже не первый день без сознания. И вдруг, именно тогда, когда все сгрудились вокруг, ресницы дрогнули, отец открыл свои все еще светло-синие глаза и внимательно посмотрел на каждого.

Какой это был кроткий, тихий и озаренный внутренним светом взгляд! Будто бы все-все уже улеглось в душе и остался лишь этот нежный свет, предназначенный уже только для него, и коснувшийся нас его успокаивающим, последним усилием. Отец улыбнулся и тихо ушел в свой свет.

Я понял, что он простился с нами. Простился навсегда и простил. Но меня потрясла его улыбка. Так же загадочно улыбаются младенцы. И так же внимательно, словно узнавая, взглядываются в родные лица. Говорят, что они еще ничего не видят и ничего не понимают. Но откуда нам знать это о них, всплывающих, как корабли из таинственной глубины? Мой отец, проживший свой век на пределе, в борьбе и страданиях, ушел в глубину с улыбкой и взглядом младенца, с глазами, светящимися спокойствием и любовью. Ушел к тем, кого сам называл Молчащим Большинством.

Отец, ты замкнул в моем сознании и этот великий круг.

На снимке: Георгий Иванович КУНИЦЫН

Фото А. КРИВОМАЗОВА

Недорогая мебель для баров, столы для кафе по выгодным ценам