Святые отроки и старцы

Святые отроки и старцы

Ирина Осипова

Третьяковская галерея открывает главную выставку года — большую ретроспективу Михаила Нестерова к 150-летию со дня рождения художника. Публике покажут более трехсот произведений из музейных и частных коллекций

Михаил Нестеров — из тех, кого можно назвать «художником одной картины». «Видение отроку Варфоломею» — действительно главная, хотя и не единственная вершина его творчества, и имя художника ассоциируется именно с ней, с идиллическим русским пейзажем и отроком в сафьяновых сапожках и косоворотке, молитвенно сложившим руки перед таинственным схимником. Картина, написанная в 1889–1890 годы, открывает цикл, посвященный Сергию Радонежскому. Помимо самого цикла в Третьяковской галерее выставят религиозные работы на другие темы, портреты и эскизы монументальных росписей. Год назад ретроспективу показывали в Русском музее, но экспозиции не идентичны — московская выставка обещает быть объемнее, а несколько работ, в том числе «Юность преподобного Сергия», благодаря спонсорской помощи были специально отреставрированы.

Творческий путь Нестерова начинался вполне ординарно. Мальчик, родившийся в Уфе в купеческой семье с патриархальным укладом, с детства предпочитал рисование точным наукам. В 14 лет он попал на выставку передвижников, и там, по его воспоминаниям, был сражен «Украинской ночью» Куинджи. В том же году поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, среди преподавателей с особым пиететом относился к Василию Перову. Затем поступил в петербургскую Академию художеств, писал исторические сцены, за которые получал похвалы профессоров. Перелом наступил в середине 1880-х. Приехав на каникулы в Уфу, Нестеров страстно влюбился в Марию Мартыновскую. Ее родители противились их браку, и молодые обвенчались без благословения. А всего через год супруга умерла — на третий день после рождения их дочери Ольги.

Сколько художников обязаны творческим взлетом пережитому горю? В это же время в Голландии отвергнутый Винсент Ван Гог берется за кисти, а искусствоведы будут гадать десятилетия спустя: что было бы, стал бы он художником, если бы счастливо сложилась его жизнь? Смерть жены не просто потрясла Нестерова, но перевернула его взгляд на живопись. «Любовь к Маше и потеря ее сделали меня художником, вложили в мое художество недостающее содержание и чувство, и живую душу — словом, все то, что ценили и ценят люди в моем искусстве», — напишет он позже.

Из живописцев своего поколения (а к этому поколению принадлежали Серов, Коровин, Врубель, Левитан) Нестеров единственный построил живописную концепцию на фундаменте православия. Впитавшее дух времени, ставшее частью романтичного Серебряного века, его творчество стоит тем не менее в стороне от многочисленных художественных течений рубежа XIX–XX веков. В картинах Нестерова нет буйства красок и сложных композиций, ярких эмоций и роковой красоты. Его цель — внутреннее содержание. «Многие склонны обвинять меня в принадлежности к новейшим течениям в искусстве — символизму, декадентству и т. д. Это большое заблуждение. Я пою свои песни. Ни к одной из названных сект я не принадлежу, не отрицая среди них много истинных дарований», — писал Нестеров. С официальными «сектами» у него и вправду не сложилось — его членство в различных объединениях, среди которых Товарищество передвижников и «Мир искусства», было недолгим.

Свои устремления Михаил Нестеров описывал так: «В художестве, в темах моих произведений, в их настроениях, в ландшафтах и образах беспокойный человек находил тихую заводь, где отдыхал сам и, быть может, давал отдых тем, кто его искал. Я избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им наш тихий пейзаж, человека, живущего внутренней жизнью». Образ отрока Варфоломея — Сергия Радонежского, одного из наиболее почитаемых святых Русской православной церкви, наилучшим образом иллюстрирует эту концепцию. В бледных, словно выцветших на солнце красках и тонких сплетениях линий несложно заметить близость стилистике модерна. Но сюжет, перенесенный в сокровенную область внутреннего мира, был безусловным новшеством. Свой метод Нестеров называл «опоэтизированным реализмом». Его герои убедительны (в основе изображения лежат натурные этюды) и в то же время эфемерны, словно не принадлежат материальному миру.

Фоном для композиций становится особый «нестеровский пейзаж» — не списанный целиком с натуры, а придуманный, сложенный из типичных и узнаваемых элементов и одушевленный чувствами и переживаниями героев. «Вот русская речка, вот церковь. Все свое, родное, милое. Ах, как всегда я любил нашу убогую, бестолковую и великую страну, родину нашу!» — писал художник. Только вот бестолковой и убогой у Нестерова она совсем не выглядит.

Монументальные храмовые росписи, которыми Михаил Нестеров занимался более двадцати лет, он считал своей неудачей. Исключение делал лишь для фресок храма Покрова Богородицы Марфо-Мариинской обители. Впрочем, по нестеровским воспоминаниям понятно, что художник к себе всегда был чрезвычайно строг.

Выставленные в Третьяковке эскизы росписей Владимирского собора в Киеве, где Михаил Нестеров работал рядом с Виктором Васнецовым, неизбежно попадая под его влияние, и фресок церкви Александра Невского в грузинском городке Абастумани дают достаточное представление о необыкновенном мире, который он создавал. В них есть что-то от васнецовских «сказочных» картин и от орнаментов модерна, и от виденных Нестеровым во Франции росписей Пюви де Шаванна. Лирические образы нестеровских святых несут печать земных эмоций, казалось бы, далеких от церковного канона. Но разве не того же ищут в наши дни поклонники «православного бестселлера» архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые»?

Весьма внушительный блок на выставке посвящен жанру портрета. Его Нестеров развивает уже в XX веке, и особенно в советское время, когда религиозная тема стала невостребованной и даже опасной. Внутренний мир и тут оказывается важнее внешнего — что в знаменитом двойном портрете философов Сергея Булгакова и Павла Флоренского, что в изображении сжавшего кулаки академика Павлова, что в портретах скульпторов Мухиной и Шадра. Нестеров ищет суть. По этой причине он не любил написанный Репиным портрет Мусоргского и говорил, что видит в нем человека, больного горячкой и водянкой, ведшего невоздержанную жизнь, а вот того, кто написал «Бориса Годунова», в этом портрете нет. В автопортрете Нестерова так же ясно читается суть его самого. Эта картина как обратная сторона «Видения» — ни малейшего намека на безмятежность отрока Варфоломея, ни капли пейзажной идиллии, только кисти и мучительная бесконечность собственных исканий.