Солдаты в клетчатых рубашках
Солдаты в клетчатых рубашках
Литература
Солдаты в клетчатых рубашках
Ю.П. КУЗНЕЦОВ – 70
Вячеслав ОГРЫЗКО
В армию Юрия Кузнецова призвали 11 ноября 1961 года. Позже, в начале 1988 года, он признавался мне в интервью для журнала «Советский воин»: «Надо сказать, что в армию я сам рвался. Бросил в своё время Краснодарский педагогический институт и пошёл в военкомат. Попал в ВВС, в связь. Первый год служил в Чите. В армии столкнулся со строжайшей дисциплиной. Выросший без отца, я был к этому не приучен».
Я тогда переспросил: что, поэту пришлось ломать свой характер? Но Кузнецов не согласился с постановкой вопроса. Он после некоторых раздумий ответил: «Не сказал бы. Пришлось держать свой характер в узде, вырабатывать жёсткую мужскую волю. Служил, как считаю, неплохо. Быстро освоил матчасть. Стал специалистом второго класса».
К этим словам стоит добавить, что Кузнецов и в армии продолжил писать стихи. Уже на девятый день службы по дороге из Краснодара в Читу он сочинил стихотворение «Наряд на кухню». Молодой солдат писал:
Гремел вагон, расшатан и раскачан,
Мелькнула Волга, и Урал пропал.
И вырывался из котлов горячих
Лосиными рогами крепкий пар.
Я был в наряде, с папироской, весел.
Я мясо, как бельё, перемывал.
И сорок тысяч комсомольских песен
Под клокотанье пара распевал.
В Чите, уже в «учебке», у Кузнецова родились стихи «Пилотка», «Связь даю», «В карауле» и несколько других поэтических миниатюр. Армейский связист потом их отправил в газету Забайкальского военного округа «На боевом посту». Там за его письмо зацепился старый служака Юний Гольдман (которому в реальности было всего 37 лет). Он всё сделал, чтобы начальство разрешило молодому солдату раз в месяц (а иногда и чаще) посещать действовавшее при газете литобъединение. Но первым поэтом Забайкальского военного округа Кузнецов стать не успел.
Летом 1962 года в Читу пришла директива Генштаба срочно отобрать лучших связистов и перебросить их в Белоруссию. У Кузнецова к тому времени имелся всего лишь второй класс. Но командир части на это не посмотрел. Он уже давно косился на солдата с Кубани. Ему не нравилось, что тот писал стихи, печатался в окружной газете и чересчур умничал. А тут вдруг появился блестящий повод безболезненно от этого выскочки избавиться.
В Белоруссии спецы пробыли всего несколько дней. Вскоре их переправили на Балтику, в Калининградскую область. Там, в Балтийске, солдат сразу переодели в гражданское платье и погрузили в трюм какого-то грузового судна. Почему, зачем, этого спецам никто не растолковал. Никто не сообщил и точный маршрут их рейса. Всё держалось в строжайшем секрете.
Лишь в Северном море бойцам сказали, что Соединённые Штаты объявили блокаду Кубе. «Это был август, – вспоминал Кузнецов. – Мы продолжали идти прямым курсом. За три дня на подходе к острову Свободы нас облётывали американские самолёты, пикировали прямо на палубу, словно обнюхивая. Я был наверху и всё это видел своими глазами. Видел американский сторожевой корабль. Он обошёл <нас> вплотную, слева направо и скрылся. Было тревожно и радостно. Мы благополучно вошли в порт, выгрузились и прибыли на место назначения».
Позже Кузнецов уточнил, что его сразу определили на базу близ города Камагуэй. Форму ни ему, ни другим бойцам уже не вернули. Службу все наши спецы несли только в гражданской одежде. Кузнецов подчёркивал: «Нас так и называли: солдаты в клетчатых рубашках». Эти слова сразу подсказали ему образ. Он писал:
Ловили мы за хвост чужое счастье,
Ломали жизнь в зелёных тростниках.
Мы выглядели, мальчики, кричаще
В рубашках клетчатых и модных башмаках.
Мы жили в комнатах, отчаянно воспетых
Собачьей жизнью здешних сквозняков.
И на столах и опрокинутых буфетах
Мы спали, не снимая башмаков.
Слипались ночи, караулами измотаны.
Дымились мы в студёном сердце гроз.
Ракетами сшибали самолёты мы
На высоте оледенелых звёзд.
Но хлынет солнца свежая лавина,
С лица земли сметёт лицо войны.
С зелёной веткой в дуле карабина
Покину пальмы неродимой стороны.
Уйдут, крича, большие теплоходы...
Я буду плакать о семи ветрах,
Где был солдатом армии свободы
В рубашке клетчатой и модных башмаках.
«В самую высокую точку кризиса, в ночь с 25 на 26 октября, – вспоминал впоследствии Кузнецов, – я дежурил по связи. Канал связи шёл через дивизию ПВР в Гавану. Я слышал напряжённые голоса, крики: «Взлетать или нет, что Москва? Москва молчит? Ах мать так, так!» Такого мата я не слышал после никогда! Ну, думаю, вот сейчас начнётся. Держись, земляки! Самолёты взлетят, и ракетчики не подведут. Помирать, так с музыкой».
В стихах Кузнецов готовился к худшему. 1 ноября 1962 года в его тетради появились следующие строки:
Жизнь распахнута с грохотом
В мятежи, в ветровой переход.
Я погибну на самом рассвете,
Пальма Кубы меня отпоёт.
Командиры придут попрощаться,
Вытрет Кастро отметины с глаз.
Как мальчишка, заплачу от счастья,
Что погиб за советскую власть,
Надо мною, молчание нарушив,
Грянет гулкий прощальный салют.
Пусть тетрадку возьмут под подушкой
И в Россию её отошлют.
Чтобы мальчишки там позавидовали,
Как я жил и смеялся до слёз.
…Бомбовозы взлетают с Флориды.
В три утра заступаю на пост.
Но в реальности погибать, естественно, никому не хотелось. Жизнь брала своё.
Когда напряжение по службе чуть спало, у Кузнецова появилась возможность полюбоваться морем и пальмами. Но вскоре вся эта экзотика ему до чёртиков надоела. «На Кубе, – писал он незадолго до своей кончины в 2003 году, – меня угнетала оторванность от Родины. Не хватало того воздуха, в котором «и дым отчества нам сладок и приятен». Кругом была чужая земля, она пахла по-другому, люди тоже. Впечатлений было много, но они не задевали души. Русский воздух находился в шинах наших грузовиков и самоходных радиостанций. Такое определение воздуха возможно только на чужбине. Я поделился с ребятами своим «открытием». Они удивились: «А ведь верно!» – и тут же забыли. Тоска по родине была невыразима...»
Не имея на чужбине возможности вволю выговориться, Кузнецов под конец службы завёл дневник. «Бешусь, скрежещу зубами, – писал он 30 мая 1964 года. – Я хочу женщины, друзей, стихов, музыки и хорошего мыла! Пронзительная, ясная, белого каления тоска. В душе я обуглился и стал чёрным. К чёрту иронию! Она сентиментальна до жестокости. К чёрту стихи! Они манерны до кокетства. К чёрту философию! Только мысли делают человека несчастливым. Больно, потрясающе больно, как будто с меня медленно сдирают кожу. Неужели это вправду – я поэт – человек без кожи?»
Если до армии Кузнецов пил мало, предпочитая в основном дешёвый портвейн, то Куба настолько его утомила, что он уже был не прочь в отсутствие офицеров заглушить тоску ликёром, который почему-то вызывал у него ассоциации с симфонией. Но и армейский кубинский напиток ни от какой депрессии не спасал.
Осталось одно развлечение – самоволки. Однако это была ещё та игра. Пока ты не попался – всё хорошо. Но если залетел... Кузнецов залетел в конце июня 1964 года.
«Вплоть до самого ужина, – рассказывал Кузнецов, – шёл несносный, непролазный тропический дождь. Он затопил кругом всю окрестность, и, чтобы задами добраться до первой асфальтированной дороги, нам пришлось снять башмаки и носки и засучить узенькие, как бамбучины, брючки. Но засучить их на толстые икры явилось неразрешимой головоломкой. Мы пробирались через полупустынный автопарк и дальше через широкий луг с жёсткой месячной щетиной и залитый по щиколотку, как в половодье. Тучи глухо скрежетали и вот-вот могли снова обвалиться потопом. Упрямо накрапывала подозрительная морось. Мы – это Кушнаренко и я. <…> В тот день мы оба заступали в наряд дневальными по роте, во вторую смену с 2-х часов ночи. В общей сложности мы имели приличную кучу денег – 42 песо, три четверти которой проходили в гаванских барах. Наш скорбный путь, начиная с первой автобусной остановки, был до отказа насыщен рекламным неоном, высокопробной залётной музыкой, пленительной давкой среди чувственных женщин и едким призраком русского патруля. В мрачном районе порта мы сделали первый заход в бар. Crema Cacao! Я его тянул, как заядлый курильщик редкую сигарету. Тянул и стонал от благоговейного блаженства. <…> И вот бар «Виктория». Целый квартал. Улица густо запружена одними мужчинами. Казалось, проходило заседание общества холостяков, председатель только что кончил свой потрясающий доклад, и все высыпали на перерыв. Кушнаренко сразу приуныл и высказал проблематичное предложение о том, что надо, наверное, занимать очередь. Но мы перед этим крепко поддали, чтобы долго рассуждать, и под сильным креном ввалились в дверь, в коридор, на лестницу, в дверь, в пространство и что-то так вплоть до самого дна свободной цивилизации, где по нас в невероятной тысячелетней тоске изнывали знойные женщины тропиков. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Старая романтика, чёрное перо.
Во втором часу ночи я пришёл в «Колонию». Ночь. Пронзительная, нервная тишина. Чуткие чёрные лужи. Пошлость кончалась. Оставалось несколько шагов. Вот и они преодолены. Я перелез через сварливую колючую проволоку и направился в роту. Там меня уже поджидали.
– Где был?
– В самовольной отлучке. Делал биографию.
Гауптвахта. Одиночка. Я растянулся на «ковре-самолёте» – голом деревянном настиле и закрыл глаза. Металлически крупно звенели тяжёлые комары. Кровопийцы, они жалили, как шприцы. Я лежал в четырёх стенах, рука свисала, под руку подскочила пузатая мелочь – две-три строчки: «– Я попал на губу. Нечем мне похвалиться, но и не о чем долго жалеть». Кушнаренко посадили утром».
Из-за этой самоволки Кузнецова домой, в Советский Союз, отправили позже всех – лишь в конце июля 1964 года на пароходе «Грузия»…
Кузнецов всерьёз рассчитывал, что кубинские стихи могут принести ему известность. «Ведь ничего подобного, – говорил он спустя годы своему ярославскому коллеге Евгению Чеканову, – в русской поэзии раньше не было: русский солдат – на Кубе». Но оказалось, что на родине на любое упоминание про службу в Камагуэе сразу наложен категорический запрет. В Советском Союзе Кузнецову разрешили печатать лишь отвлечённые стихи, не содержавшие никаких кубинских примет.
Запреты, кстати, продлились вплоть до конца горбачёвской перестройки. Я помню, как в интервью для журнала «Советский воин» Кузнецов в начале 1988 года скупо сообщил, что после Читы он оказался на Кубе, добавив: «Думаю, что когда-нибудь удастся напечатать некоторые свои юношеские стихи о Карибском кризисе». Но военная цензура тогда даже эти безобидные две строчки пропустить не захотела. Впервые кубинские стихи поэта пробились в печать лишь в 1989 году, попав в его итоговый сборник «Золотая гора». Но время ушло. В 1989 году Кузнецов гремел уже другими стихами, и его «Солдат в клетчатых рубашках» на фоне книги «Русский узел» мало кто заметил.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,6 Проголосовало: 5 чел. 12345
Комментарии: 12.02.2011 13:27:22 - Семен Минеев пишет:
Интересный материал!