Глава I. Новая Традиция

Глава I. Новая Традиция

Грязный туман рассвета стоял над Россией. Кончался век. Могло показаться, что приближение нового времени сулит нам перемены, что неизбежность чего-то великого и непорочного стоит перед нами. За этим воздушным муаром дымных пятен, которым прикрылся рассвет над Россией. Только протяни руку.

Однако логика говорила другое. Никаких прогрессивных, динамичных, свободных идей. Полное истощение мысли. Россия крепко сидела в казенщине жизненных принципов, в идейной неповоротливости и политической безысходности. Чего же можно было ждать? Что можно было усмотреть в будущем такого, что дало бы повод для оптимизма? Россия представляла свое будущее не иначе как продолжением своего прошлого. Она искала себя в прошлом, перетрясая сомнительные ценности накопленного опыта. Искала, чтобы повторить все сначала. Именно это и делало весь ее исторический опыт несостоятельным. Проекты общественного переустройства рисовались по коммунистически, по национал-социалистически, по буржуазно-демократически. Иного «новаторства» общественная мысль не допускала.

«Но разве буржуазное реформаторство не признак перемен?» — возразил бы обыватель — либерал из числа тех, кто зачитывает до дыр бульварные газетенки и лоялен ко всему в надежде на лучшее.

Российское реформаторство! Идеологическое прикрытие для новых потрошителей национальной собственности. Называющее себя не иначе, как «Российской демократией», оно на деле воплотилось в духовное единство трех порочных начал: денег, власти и лжи.

На деле оно просто растерзало свой собственный символ — предпринимателя — налогами, ограничениями, беззаконными поборами и абсолютной физической незащищенностью. Но даже если бы этого и не было, все равно обстоятельство превращения супериндустриальной страны в лавочный мелкотоварный промысел отбрасывало Россию минимум на 80 лет назад. В дореволюционный буржуазно — демократический уклад. Чьи пороки и несовершенства, собственно говоря, и послужили толчком для создания социал — большевизма.

В этом буржуазном реформаторстве реального прогресса для России было столько же, сколько в повторном изобретении керосиновой лампы.

Такой стояла Россия на пороге нового времени. Ее могучий темперамент угнетали внутренние противоречия. Все это вполне подходило под общий диагноз: традиционализм.

Традиционализм — явление обычное. Он позволяет маленьким народам сохраниться в историческом пространстве. Он не расширяет жизненный опыт народа, а, напротив, ужимает ранее накопленный до состояния догматической неповоротливости. Традиционализм присваивает отдельные элементы бытия и культуры, делая их своими показательными символами.

Вот, к примеру, три наиболее показательных символа русской традиции: самовар, балалайка, матрешка. Однако, вся штука в том, что ни один из них не имеет отношения к подлинной русской культуре. Родиной матрешки является Япония, а родиной балалайки — Китай. Первый самовар же появился в России только в середине XVIII столетия. Настоящих же представителей древнерусского стиля — сопель, гудок или жалейку — традиционализм не принял. Стоит обратить внимание на этот факт. Он свидетельствует о том, что для традиционализма подлинность не важна, важна популярность. Какой-нибудь привнесенный элемент приживается к национальному быту, а все остальное создается уже с помощью мифа.

Традиционализм не может обойтись без мифологии. Она обеспечивает его сочетание с национальной идеей, национальным характером, культурой и историей народа, самим народом и его потребностями. Христианский традиционализм, например, поддерживается мифологией о чудесах, творимых святыми, иконами, молитвами и т. п. Коммунистический традиционализм поддерживается мифологией о том, что трудящиеся сами могут управлять своей судьбой и что наступит светлое будущее, а во всем мире победит мировая революция. Мифология буржуазной демократии говорит о том, что у богатых и у бедных равные права и они одинаково счастливы.

Кроме того, мифология как бы объясняет происхождение того или иного события. Или придает кому-то особую историческую значимость. Разумеется, в угоду традиционализму. Так, вождь — диктатор говорит непременно афоризмами, сопровождая свою речь постоянным вскидыванием рук и сверканием глаз. Каждое мгновение его жизни наполнено заботой о судьбе народа. Это внушается с такой убедительностью, что мысль застать вождя, например, в заботе об опустошении своего кишечника, кажется абсолютно невозможной и нелепой.

Не будет большим преувеличением сказать, что мифическое и определяет традиционализм. Так, традиционное деление общества на правых и левых создано мифом, что иной ориентации просто не существует. Ну, в крайнем случае — центристская, сравнимая с аполитичностью. Другой миф объявляет фашизмом любые радикальные изменения общественных проблем. Фашизм и все! Безо всяких комментариев. Как любой мифологизм, этот не дотягивает до правдоподобия, и как любой мифологизм, имеет собственные мотивы. Вполне очевидно, что он изобретен буржуазными либералами. Но также очевидно и то, что они в него свято верят.

Сидит в Москве за чашечкой кофе какой-нибудь добродетельный плут и негодует по поводу предложения в ответ на захват русских заложников в Буденовской больнице взять в заложники чеченскую диаспору в Москве. «Это фашизм!» — возмущается он. И чеченцы спокойно расстреливают раненых и больных. Они вообще не боятся воевать с либеральной Россией.

Уже не одно тысячелетие мифическое подвергает все человеческие помыслы примитивному распаду на добро и зло. Добродетель и порок. Библейский традиционализм. Можно подумать, что иных красок жизнь не имеет. К чему привела эта мораль? К почти десятку миллионов замученных, сожженных заживо еретиков.

Но они были не большими еретиками, чем мы с вами, поверьте! Если бы в ХХ веке тоталитарная идея Церкви полностью подчинила бы себе общественно — политический строй, то костры инквизиции снова стали бы символом времени. Также, как и газовые камеры полувекового прошлого. Ведь германский фашизм пользовался все той же библейской идеей «кто не с нами — тот против нас». Весь мир был разделен на своих и чужих. Так может быть, не в фашизме дело, а в традиции жить по библейским мифам?

Миф нужен человеку для того, чтобы прикрыть свою беспомощность в познании Истины. Чем примитивнее сознание человека, тем большую власть над ним имеет вера. Жалкий умишко дикаря подвержен лишь познанию предмета веры. А, познавая, утверждается в ней все больше и больше. Мудрость лишила его своей священной печати, которая называется сомнением. Сомнение — вечный страж подлинности мыслительных обретений человека. Сомневаться — уже значит совершенствоваться. Миф же не допускает сомнения. Вера — вот способ его существования в человеческом рассудке.

Величие Идеи, Дела, Человека, должно строиться не на вере, а на ясном и полном их осознавании. Нужно не поклоняться высшему над собой, а влиться в него, интегрироваться в нем, поддержать его всеми усилиями своей натуры. Это и будет способом сохраниться от деградации в раболепствующего скота.

Традиционализм абсолютно узнаваем.

Нет, он может, конечно, менять обличья и этим морочить голову. Вот, к примеру, что это: святая вера в свою правоту; желание по- своему всех облагодетельствовать и непримиримость с инакомыслием; обращение к интересам народа и безжалостное ущемление какой — то его части? Что это? Коммунизм, фашизм, христианская демократия, либеральная буржуазность…. Называйте любое, не ошибетесь. Это традиционализм, он постоянен. Меняются лишь мифы.

Однако, человек грешен не только случайной вовлеченностью в эту череду повторений. Иногда человек занят сознательным воскрешением старого как символа перемен, как смысла грядущих преобразований. Будущее в прошлом. Или вообще жизнь без будущего, вечное прошлое. Строго говоря, развитие с поворотом на 180* называется деградацией. В природе эта форма движения типична только для смерти. Движение против естественного течения жизни, против развития.

Концепции «священного» прошлого не имеют никакой высокой идеи. Все куда проще. Все объясняется примитивной тягой традиционализма к мифической идеализации этого прошлого. То есть отношением к нему не как к реальности, а как к идеалистической форме желаемого. Прошлое — это то лучшее, что есть у каждого из нас, ибо его цель не в фотографически точном воспроизведении прожитого, а в том, чтобы слепить из этого прожитого область пристанища души. Этим объясняется природа концептуализма прошлого.

Нынешние духовные теоретики Традиции с маниакальной настойчивостью вытягивают на свет божий початки постыдного практицизма, который однажды уже не прошел испытание историей. В виде различных общественно — политических систем или в виде морали. Эти теоретики выпускают из вида тот факт. что повторение прошлого ведет к повторению его последствий. Как ни манипулируй с коммунизмом, он неизбежно натолкнется на сопротивление личности стадному равенству коммунистической общины. Коммунизм не может принимать формы национал — социализма или христианской демократии, поскольку это уже другие традиции. Коммунизм может быть только коммунизмом. Он интернационален, атеистичен, материалистичен и пролетаризирован. Изменение традиции в коммунизме называется оппортунизмом, и оно столь хорошо изучено традиционалистами, что не дает ни малейшего шанса прорваться вперед под знаменами коммунизма либералам и реформаторам. Это по поводу иллюзий о демократизации коммунизма и его патриотичности. Стоит только коммунистам захватить государственную власть, как традиция откорректирует курс, убрав все лишнее справа и слева.

Может показаться, что отрицание традиции способно разрушить связь человека с национальной культурой. В желании сохранить свою независимость народ хватается за традицию как за спасательный круг. Однако, детальное изучение традиции говорит в пользу того, что она, напротив, подвергает народ опасность потерять свою историческую самобытность.

Взять, к примеру, русских. Православие — один из ярких примеров традиционализма. Благодаря православию, из 180 имен, которыми русские нарекают своих детей, 175 привнесены извне. Они имеют греко — иудейское происхождение. Православные праздники также не имеют никакого отношения к славянскому происхождению. Например, «светлое Христово Воскресение» происходит от древнееврейского праздника Пейсах, а «рождество Христово» как идея прямо заимствовано и происходит от символического рождения «воскресающих» богов Митры и Аттиса.

Более того, именно православная традиция была сконцентрирована на идейном уничтожении собственно славянских и подлинно народных культов.

Сейчас уже трудно представить себе, что традиционная русская еда — картошка и традиционное русское чаепитие имеют к нашей истории такое же отношение, как упоминаемые выше матрешки и балалайки. Мы едим, пьем, рождаемся, живем, умираем вовсе не так, как это делали наши предки. Ну что же. Разве от этого, мы стали менее русскими? Каждый миг нашей жизни наполнен чужим обрядом, ставший русским традиционализмом.

Мы ждем зиму часто только потому, что она таит в себе особые чары новогодней ночи. Засыпанной снежной пылью, с теплыми пятнами оконного света. Оранжевыми, красными, желтыми. Кто сейчас уже может допустить мысль, что все это чужое, искусственное, привнесенное? Ведь наши предки связывали наступление нового года с весенним пробуждением природы.

Мы начинаем отсчет каждого нового дня в полночь, хотя еще несколько веков назад это делали по восходу солнца. И так было тысячелетия.

Мы говорим языком, половина которого поглощена иностранщиной. Чужая речь продолжает снабжать его «рейтингами», «дивидендами», «инвестициями» и тому подобным. Но кто сейчас задумывается, что слова «диван», «пальто», «машина», «вокзал», столь привычные для нашего уха, осели в русском языке сравнительно недавно? Разве мы стали менее русскими с их появлением? Но ведь возможен и другой традиционализм, подлинно исторический. Он имеет и свое название — тоже, кстати, нерусское — «фольклор».

Однако, фольклор будет являться только наиболее декоративной частью исторической реальности и внешнего вида естественно — исторического развития нации. Он застыл во времени, фотографически схватив какой-то один момент в становлении образа народа. Этот традиционализм не оценивается ни с точки зрения практической ценности, ни как явление, соотносимое с категорией бесценного. Мы по большей мере заставляем себя осознавать его полезность, чем находим эту полезность в реальном проявлении. Обычно мотивируя свой интерес к фольклору утверждаем, что без его прошлых лет нет будущего, мы, тем не менее, с трудом представляем себе, как могла бы Россия остаться без будущего, не сохрани она в своей памяти вологодские страдания под гармошку.

Нет, у исторического традиционализма другая роль. Он вполне прагматичен, поскольку заряжен историческим опытом нации и отражает это опыт в соединимой с народом форме. Что, к примеру, может сегодня углядеть обыватель в древнем языческом празднике Купалы? Только экзотику. Найдите хотя бы одного специалиста — этнографа, способного объяснить подлинную идею этого праздника. Все в один голос ответят: «Летнее солнцестояние…»

Она куда прагматичнее. Обряд проводится на соединении биологических ритмов активности солнца и луны. Солнцестояние длится почти неделю, но полнолуние совпадает только с одним его днем. На этот день и приходится купальский праздник. Он влияет на физиологическую моторику мужского и женского организма и наиболее благоприятен для зачатия потомства. Вот и все объяснение. Остальное — всего лишь спектакль, на который и купились исследователи. Фольклор — это тоже спектакль, зачастую утративший связь со своей рациональной основой.

Даже законы приготовления пищи и подбора продуктов питания обоснованы действием биологических законов, а никак не прихотью вкусовых потребностей населения. Тот же рационализм существовал и в отношении одежды и обуви. В России и по сию пору незаменимы сапоги. Петровская реформа, обувшая дворян по башмачному фасону Западной Европы, создала им массу проблем на немощеных городских улицах, ухабах и в отношениях с дворовой грязью. Эта, на первый взгляд, безобидная реформа отразилась на людях не только заболеванием суставов ног, но и изменением осанки с прогрессирующей дисфункцией позвоночника.

Способность видеть истину у всех разная. Данное обстоятельство серьезно мешает использованию исторического традиционализма в качестве поучительного опыта. Однако и погружение в историческую традицию не должно поглотить чувство настоящего, делая человека тенью вчерашнего дня. Традиционализм должен вдохновлять нацию не своей экзотикой, а своей исторической прагматикой, способностью знать, а не желанием театрализовать реальность.

:Вот это его романтическое украшательство бытия, когда элементарная дурь выдается за бесценный отпечаток культуры, сродни известной попытке утопить в вине свою оторопь от сурового реализма повседневности. Традиционализм и есть та бессовестная иллюзия, что дурачит ум и глаза балалаечной правдой.

Чем традиционнее жизненный уклад народа, тем дальше этот народ от темпов современного развития цивилизации. Традиционный Восток — прекрасный тому пример. Можно считать, что современная Япония, какой сейчас ее знает весь мир, началась с того момента, когда кто-то из японцев поменял свое кимоно на европейский костюм.

Цивилизация имеет свой традиционализм и он безнационален.

Вечернее небо скребет самолет. Вот он, пример технократического традиционализма. Автомобиль, трущий шершавую спину дороги. Как и тысячи других отпечатков цивилизации, типически безликих, порожденных одним мифом, именуемым целесообразностью. Другое дело, что есть русское самолетостроение, традиционализм которого, в отличие от русского автомобилестроения, жизнестоек и прогрессивен. Только такой вид традиционализма, прагматичный и физически целесообразный, нужен нации. И патриотизм заключен не в том, чтобы вздыхать на церковные купола, а в том, чтобы делать лучшие в мире истребители.

Покажите мне хоть одного старателя от духотворчества, кто не стал воплощением идеи: «Искусство — это задекорированная политика». В широких галереях поп-арта и в прокуренных литературных салонах, на сценических подмостках и с экрана кино и телевидения они настойчиво проговаривают традиционализм. Слюняво, картаво, с присюсюкиванием или скрежеща зубами. С разной степенью таланта и наглости. Все эти истязатели мольбертов, крикуны душевного беспокойства, прорицатели очевидного и толкователи бесполезного. Сколько же труда и душевной энергии вложено в то, чтобы повторять заблуждения! Чтобы пережевывать износки политического традиционализма. При этом, изворотливо прикрываясь популярными идейками общевозбуждающего свойства. Типа правдоискания. И ведь каждый стремится выступать от лица народа. Или большей его части. Уж, по крайней мере — лучшей части. Обратите внимание, никто не заявляет себя худшей частью.

Буржуазные демократы-благодетели, коммунисты-добротворцы, национал-социалисты — избавители… Все выжимают симпатии. Например, с помощью стремления к социальной справедливости, как это делают коммунисты. Их социальная справедливость заключена в том, чтобы расстрелять богатых, обобрать коммерсантов, обмануть рабочих, выдавая себя за них, и посадить на шею народу партийную номенклатуру.

Можно пофиглярничать с идеей Свободы, как это принято у буржуазных демократов. Их свобода заключена в попрании патриотизма и абсолютной зависимости от американского образа жизни, в культе денег и в принуждении всех поголовно к христианству, в желании передавить фашистов и коммунистов и в отпущении на волю всех человеческих пороков. Приписывая их свободе личности.

Национальная независимость — понятие святое. Возведенное самими законами Природы, разделившей все живое на виды и популяции. Тяга к единоподобию характерна даже для тех, у кого папы, мамы, деды и бабки скрещены по — мичурински. Или, точнее, по — коммунистически, безнационально.

Тема национальной государственности — тоже товар ходовой. Больше всех Отечество любят национал — социалисты. Правда, любовь эта может стоить России войны на десятке фронтов, международной блокады и еще военной судьбы Германии. В отличие от Германии, однако, Россию населяют миллионы мусульман; миллионы украинцев, чувство национального самозначения которых построено на проклинании москалей; миллионы евреев, контролирующие целые сферы общественной жизни и отдельные ветви власти; кавказцы, развязавшие криминальный террор; да и просто десятки народов, собранных сперва царской, а потом советской империями в единое целое с Российским государством. Национал — социалистических способностей в этом разгребе хватит как раз на поджог одной глобальной войны.

Традиционализм — это болото, в котором увязла Россия. Однако худшее в другом. Мифы традиционализма разлагают наше сознание. мешают нам видеть свежее решение проблемы, новые выходы. Наше мышление поглощено мифами традиционализма.

Все, как заведенные, повторяют: «капиталистический строй», «социалистический строй»….

Нет такого общественного строя, как капитализм.

Это — марксистский миф, построенный на основе теории противостояния труда и капитала.

Капитализм есть отношение к частной собственности, к продукту труда и средствам производства.

По марксистской теории капитализм вызван воплощением простого товарного производства в товарообращение рабочей силы. Основа капитализма — присвоение прибавочной стоимости владельцами средств производства.

Интеллектуальная ценность этой теории яйца выеденного не стоит. Например, потому, что социалистическая экономика — куда больший стяжатель прибавочной стоимости. Так стоимость труда производителя при советском строе гарантировала невозможность накопления. Труд был обесценен до предела. Остаток воровало государство.

Децентрализованная экономика, называемая традиционно капиталистической, напротив, не позволяет государству творить подобный произвол. Человек защищен здесь тем, что имеет возможность обладать средствами производства, а значит — обращать в собственный доход прибавочную стоимость своего труда.

«Капиталистичность» характерна для любой экономики, кроме той, которая отдает права на средства производства и на продукт производства государству. Потому, капитализм никак не может символизировать государственный строй. Он не отражает ни политическую основу государства, ни принцип общественного строительства, ни форму государственного правления и организации власти. Он не отражает даже тип экономики. Однако весь мир разделен на капиталистическую часть, развивающуюся часть и коммунистически ориентированную часть. И это не более чем пример традиционализма. И еще пример косности мышления, подчиненности политической догматике. Почему же мы пользуемся этим понятием в марксистском стиле, если оно, по меньшей мере, оспоримо?

Другой миф угнетает наше сознание небывальщиной в социалистической типологии. Деление общества на классы, социальные типы вовсе неоднозначно. Буржуазная Европа, к примеру, почти не понимает, что такое пролетариат. Мне долго пришлось объяснять вполне образованному итальянцу Санто Песенти, что с нашей точки зрения он — рабочий. Санто является секретарем по общественным связям международного клуба Санкаку — дзюдо города Бергамо. Но это — общественная должность. «Я — потомственный плиточник, — говорит Санто. — Я не рабочий. Рабочие — это те, кто не имеет квалификации». «Рабочие — это классовая категория», — возражаю я. Санто вздыхает. Мы вовсе не спорим, поскольку Санто подозревает, что я знаю что-то такое, чего не знает он. Ведь в Западной Европе принято делить общество по категориям состоятельности людей. Подобная классификация имеет свои специфические символы, понятные всем, от Ирландии до Греции: марка автомобиля, городской район вашего проживания, место проведения отпусков и т. п.

Традиционализм заставляет нас оценивать жизнь морально и исторически устаревшими категориями. В пропорциях сложившихся представлений. Кроме, того, он стремится декорировать, приукрашать реальность, то, выдавая фанатичного психопата за святоблаженного, то, выдавая полупьяный бунтарский разгул за историческую веху в мировой истории. Все это — нутро традиционализма.

Но что же такое Новая Традиция, заявляющая себя самой прогрессивной идеей ХХ века?

Новая Традиция есть зеркало исторического реализма. Это — тотализатор истории, пропускающий не ортодоксальные истины, а результат их соотношения с реальной жизнью. То есть то, что остается от теоретических, умозрительных ортодоксов после того, как их обласкает бытовой реализм. Новая Традиция не приемлет никаких иллюзий. Ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем. Иллюзия — обратная сторона идеального. Стало быть, они, по существу, одно целое. Отсюда и неприятие Новой Традицией всех образов идеального. Все эти образы так же травят сознание, как допинг, что разлагает телеса рекордсменов. Возможность — вот символ действия. Возможность, а не идеал! Что толку выдавать водовозную клячу за чистокровного скакуна на дерби? Обманите себя, обманите других, обманите клячу, но к финишу она все равно никогда не придет первой.

Все наши претенденты на кремлевский трон уверены, что смогут накормить Россию. Правда, уверенность их построена на собственных идеалах экономики, то есть на проектах, идеях. Провалится один идеал, тут же готов другой. А реальная экономика, между тем, никак не вписывается ни в один из них. Почему? Да потому, что ее гонят к идеалу, ее втискивают в рамки проекта, ее готовят на роль чистокровного скакуна на дерби. Возможность — основа любого проектирования. Прагматическая возможность Дела. Прагматика, которая проращивает семена способностей человека разрешать его же собственные способности. Прагматика вне романтизма, для которого важен не результат, а сам процесс, вне идеальщины, которая пытается дотянуться жизнью до умозрительных образов совершенного.

Вопреки всем пастырям человеческих душ, вопреки всем духословам, городящим химеры духовного благолепия, вопреки их вранью, что духовность иррациональна, прагматизм давно уже рассортировал людей на «нищих духом», безразличных и духовных бунтарей. Существование этих градаций обеспечено, конечно же, не степенью богоизбранности, а всего лишь существом человеческой натуры. Человек находит не бога, а находит себя в отношении к богу. Отношение это и соответствует его натуре. Угодничающее, угнетенное совестью и духовными постами, угнетенное до потери личности в себе или стимулирующее авторитарность, волю, жизнестойкость и боеспособность. Все остальное — миф. Но поскольку наша жизнь организована романтическими иллюзиями, состоятельность мифа отходит как бы на второй план. А вместе с ней и его практическая ценность для человека. Новая традиция отрицает мифотворчество. Только реальный позиции вещей. Четкие физические характеристики в параметрах времени, пространства, целей, методов и качества действий. Любое явление, общественную полезность которого мы утверждаем, должно быть рассмотрено в этом ракурсе.

Душа — такое же прагматически рациональное понятие, как и тело. Попытки отрицать это, выгодны только баламутам человеческого разума, прикрывающим мифическими таинствами свою общественную бесполезность.

Человек разучился конкретно мыслить, конкретно излагать свои мысли, иметь в жизни конкретные позиции, все заволокло слюняво — обтекаемой условностью. Та правда жизни, на которой строится отношение человека к действительности — есть как бы правда, Закон — как бы закон, права личности — как бы права. Даже вера является как бы верой. Сплошные иллюзии. Конституция провозглашает права человека, а сотни тысяч вкладчиков акционерных обществ обмануты и ограблены. Тоже касается и правопорядка. Закон — это не то, что написано на бумаге, а то, что происходит на улице.

Условность — порождение мифа. В России демократия, законы, социальная и общечеловеческая справедливость — все это разные области мифического. Как принято говорить, для их реального осуществления не хватает механизмов реализации. Так, может быть, механизмы реализации и есть то прагматическое начало, которое должно стоять в основе любого социального проекта? Новая Традиция считает именно так.

Прагматизм, при всей его приземленности, имеет большую моральную ценность, чем гуманитарно ценимые умственно — созерцательные способности человека. Это вовсе не означает, что, например, образное поле искусства, должно превратиться в иллюстрирование физических процессов. Однако, именно искусство является постоянным проводником мифического. Классицизм, импрессионизм, авангард, соцреализм — все это мифологизирование натуры. Искусство традиционно почило в трех позах: созерцательность, декорирование и возбуждение энтузиазма. Но это — традиционализм. Исторически традиционными для искусства были освоение реальности через ее застывший образ и еще задача развлекать. Вот идея! Развлекать. Однако искусство поднялось над жизнью. Жизнь стала его невзрачной прислугой. Искусство сейчас существует ради самого себя. Оно создало мощный самообращенный культ. Этот культ вытесняет естество человеческой природы синтетическими чувствами и натурализацией театральных конфликтов. Человек превратился в заложника киномоды и поглотителя музыкальной продукции. Развлечение переросло в маниакальную зависимость, а освоение реальности — в ее уродливое искажение.

Новая Традиция видит роль искусства не в соперничестве с жизнью и с природой, не в иллюстрировании творческих фантазий художников, поэтов, музыкантов, а в обращении человека к жизненной праве Природы. К тому, от чего когда-то оттолкнулось общественное бытие, постепенно начиная обманывать себя моралью и прочими плодами собственного умственного несовершенства. Вот вам пример. Симметрия — символ пропорционального мышления человека, основа гармонии и равновесия. Но в Природе нет строгой симметрии.

Ритм — основа музыкального звукосложения. Но в Природе нет четкой ритмики.

Цвет — строительный материал зрительных образов. Но в Природе нет «чистых» цветов, все существует только в оттенках.

Из чего же человек создает свое отношение к миру? Из тех слагаемых, которых нет в природе? Не с этого ли обмана и началось триумфальное шествие искусства по человеческой истории? Но может ли искусство вернуться к своему изначалию, чтобы выбрать другой путь? На этот вопрос и должна ответить Новая Традиция.

Настойчивость, с какой традиционализм цепляется за ветхое содержимое исторического багажа человечества, похожа на самовнушение. Внушением, как известно, вколачивается осваиваемая суть. Зачем, к примеру, внушать себе, что вы маленький, глупый, лысый и жадный, если это и без того вполне очевидно? Напротив, вы доводите себя до исступления убеждением в собственной атлетичности и кучерявости.

Впрочем, в подобном поведении традиционализма нет ничего удивительного. Все объясняется навязчивым стремлением, во что бы то ни стало наполнить сегодняшний день смыслом прожитого. Вернуть прошлое — это лейтмотив традиционализма. Настоящему настойчиво внушается прошлое. Но ведь прошлое — такой же естественный багаж, как унаследованные внешние данные или черты характера. Если человек забывает прошлое — значит, оно ему не нужно. Кто это сказал, что забвение прошлого грозит повторением? Глупость! Память о прошлом, традиционализм, возвращает прошлое.

Новая традиция строит сегодняшний день не из прошлого, а из будущего. Только так можно вообще рассчитывать, что у нас есть будущее. Это совершенно иная проекция взгляда на самих себя. Ведь мы сперва пытаемся внушить себе, что мы — великая нация и великая держава, а потом уже идем трудиться над этой идеей. Если вообще идем. Не целесообразнее ли сделать наоборот? Миф самовеличия — худший миф из тех, что ублажает наше сознание.

Прошлое нужно помнить ровно настолько, чтобы не переоценивать свое настоящее. Более того, что-то следует вообще забыть, на время, если мешает, понимаю себя, своего настоящего. Все традиционалисты вопят об ужасном настоящем для России. Для них это проблема номер один. Но подлинная проблема не в этом. При всей тяжести текущего момента, при всей гнетущей проблематичности, проблема состоит в возможности ужасного будущего. Или вообще отсутствии будущего. Ведь мы его не готовим. Мы пожираем сами себя. Объем нашего исторического мышления развернут вперед не дальше того, что может произойти с нами в будущем году. Все. Дальше уже нереально. И именно это является подлинной проблемой существования нации.

Исторический традиционализм с его прагматичной эстетикой вообще не наблюдал текущего момента. Человек не понимал, как можно заботиться о себе, опустошая свое будущее. Если строился дом, он строился на века. Простоит или не простоит — вот критерий. Если ковалось оружие, предполагалось, что оно будет служить и сыну и его сыновьям. Добротность одежды поглощала сиюминутность предубеждений моды. Не это ли и есть подлинный смысл качества?

Конечно, технические достижения «портятся» быстрее гуманитарных ценностей, но ведь и они должны на что-то опираться. На добротность основания, например. Может быть, на технологии конструирования, на производственную добротность промышленной продукции?

Новая традиция-это целая техническая стратегия. Она говорит о том, что техническое достоинство нации, техническая культура и мышление являются основополаганием национальной значимости. Общество слишком гуманизированно. Его потребности упираются лишь в бытовую технократию. Но давайте зададимся вопросом: «Что толку делать в квартире евроремонт, если сам дом сляпан из бетонных блоков?» Это пример декорирования болезни, который усыпляет сознание. Но ведь в Западной Европе давно не ведется жилищного строительства из бетона. Почему же у нашего народа не выработано табу на использование жизненно непригодных материалов? На потребление жизненно непригодной продукции? на конструирование жизненно непригодных автомобилей? На проживание в жизненно непригодных районах?

Никакое законотворчество неспособно решить этой проблемы, поскольку данный вопрос находится не столько в компетенции закона, сколько в поле деятельности традиции. Новая традиция — это прорыв к технической культуре, глобальной технической культуре. Технократия должна стать не властью человека над Природой, а гарантией минимальной зависимости Природы от прихотей человека.

Это отчасти перекликается с экологическим мышлением. Отчасти, поскольку развитие в обществе антипатий к техническому прогрессу — та крайность, что соседствует с идиотизмом. Именно техническая культура способна обезопасить природу от присутствия человека. И напротив, техническое дикарство позволяет человеку по уши залезть в неутилизованные отходы производства или сделать из окружающего мира свою жалкую техническую мастерскую.

Гуманитарная область Новой традиции, напротив, отрицает ортодоксальное мышление.

Взгляните на этих пророков истины. Присидевших удобные места в своих академических богадельнях, у алтарей общественной мысли и научного официоза. Боеспособность их умственных изысканий направлена не на поиск истины, а на утверждение сложившихся научных представлений. Чувствуете разницу?

Но ведь интеллект — это барометр исторического реализма, который не может всегда показывать только «ясно» или только на «бурю». Казенщина, мыслительная неповоротливость или услужливость установленным образцам истины и есть основа традиционализма. Но вместе с тем и самое уязвимое его место. Ибо отставание от истины становится столь очевидным, что не требует никакой напряженной доказательной работы.

Даже изменение собственной точки зрения — более нравственно, чем отрицание истины из соображения постоянства своей точки зрения. Насколько нелепым и глупым выглядит желание мыслителя, во что бы то ни стало расписаться под абсолютной Идеей. Идея — это телега, которую трясет на ухабах исторического реализма. Черт с ней, если она развалится в пути. Идеи должны стареть, так же как и люди. В противном случае традиционализм уничтожит даже малейшие зачатки новаторства, а вместе с ними способность человеческого общества к историческому развитию.

Гуманитарная сторона Новой традиции обусловлена действием принципиально новой этики. Традиционная этика построена на авторитарности. Любое суждение опирается на авторитарную исходную установку. То есть, на объективно установленную часть.

Новая этика утверждает, что все опровержимо. При желании.

Даже Закон всемирного тяготения.

Потому громоздить утверждения, теории, идеи, подпираемые исходными истинами — такое же ненадежное дело, как и градостроительство на вулкане.

Истина подвижна. Она лавирует в жизненном потоке. Привыкание к сложившимся способам ее поиска и определения — опасно. Ценность истины не в том, что она вечна и неопровержима, а в том, что она наиболее актуальна и целесообразна для данного исторического момента. Вот принципиальная идея Новой Традиции и ее Новой этики.

КПД истины должен быть максимальным. Авторитет сложившейся истины — понятие, ничего не значащее. На нем часто вытягивает уже совершенно очевидная немощь и дохлятина. Первыми постигли это, и, в какой-то мере, предвосхитили Новую Традицию дзен-буддисты, когда ритуально повернули свои голые задницы к изображению Будды.

Примерно то же самое сделал легендарный Брюс Ли, вставший на пути всего восточного боевого традиционализма со своим Джет-кун- до.

Новая Традиция — это только то, что противостоит традиционализму с единственной целью: оживить общественное бытие, извлечь из рутины самозабвенного успокоения и исторической дряхлости. Стало быть, Новая Традиция должна обеспечить жизнеспособность всему процессу воспроизводства нации в продуктах ее духовного и материального творчества.

Кончался век. Время дышало нам в затылок тяжелым дыханием традиционализма и обычной прижухлой старости. Кончался век и мы открывали новую страницу своей истории, выпуская на волю всех чертей своей одержимости и неуспокоенности.