Идеолог / Политика и экономика / Спецпроект

Идеолог / Политика и экономика / Спецпроект

«Как бывает жить ни тошно, а умирать еще тошней». Слова дедушки Крылова как нельзя лучше подходят к истории развала СССР. Сохранить прежний Союз было невозможно, но создать новый помешали история и конкретные политические персонажи. К этому выводу приходит один из идеологов КПСС и соавторов перестройки Вадим Андреевич Медведев, которого в аппарате ЦК считали ультралибералом, а в демократической оппозиции консерватором наподобие Егора Лигачева. И в общем-то напрасно. Медведев всегда был и остается правоверным горбачевцем.

— Вадим Андреевич, накануне отъезда в Форос в августе 1991 года Михаил Горбачев провел в Ново-Огареве разговор с Ельциным и Назарбаевым о том, как действовать после подписания Союзного договора. Что вам известно об этом?

— Я знал об этой встрече от Горбачева, но только после путча мне стало понятно ее влияние на развитие августовских событий. Дело в том, что ее участники условились провести изменения в союзном руководстве сразу после подписания Союзного договора. Руководителем правительства должен был стать Назарбаев вместо Павлова, предполагалась замена председателя КГБ и министра обороны. Несомненно, это стало известно будущим путчистам и подтолкнуло их к открытому выступлению против Горбачева...

Распад Союза не был фатально предопределен. Конечно, в прежнем виде — с сохранением партийной иерархии, роли силовых структур, ограниченными политическими и экономическими функциями республик — Союз оставаться не мог. Его надо было обновлять. Но этот вопрос, увы, превратился в объект острой политической борьбы и идеологических спекуляций. А путч нанес стране смертельный удар...

— Скажите, в начале пути у Михаила Сергеевича были серьезные конкуренты?

— В советской истории смена вождей обычно происходила в результате острейшей подковерной борьбы. Но это не тот случай. Серьезной альтернативы Горбачеву в 1985 году не было. Называют в этом качестве лидера Украины Владимира Щербицкого, которого Михаил Сергеевич якобы задержал в США, чтобы тот не успел к дележу власти на Политбюро. Могу подтвердить: действительно, лет за пять до своей смерти Брежнев рассматривал Владимира Васильевича как преемника и даже говорил ему: «Володя, ты будешь после меня». Не могу сказать, что ответил на это Щербицкий, но, по моим наблюдениям, он серьезно отнесся к этому предложению. Он стал зондировать почву, устанавливал полезные связи. Именно этим, как я потом понял, объясняется и неоднократное приглашение меня в Киев на конференции для выступлений перед местным партактивом. Я был в то время ректором Академии общественных наук при ЦК КПСС. Каждый раз Щербицкий принимал меня в своем кабинете тет-а-тет. Но прошло некоторое время, и Щербицкий перестал котироваться на роль преемника. По какой причине, трудно судить. Возможно, он сам принял мудрое решение не ввязываться в борьбу с учетом трудности «завоевания Москвы» и непредсказуемости ее последствий. Сказалось и усиление влияния на Брежнева со стороны триумвирата — Андропов, Устинов, Громыко. Свою роль сыграла резкая переориентация Брежнева на Андропова. Есть и другая версия: в 1980 году после отставки Косыгина Брежнев предложил Щербицкому переехать в Москву и занять пост главы союзного правительства, но Владимир Васильевич почему-то не согласился. И вариант его перехода в столицу вообще отпал. В общем, генсеком в 1982 году стал Андропов. Некоторые въедливые исследователи нашли в биографии Юрия Владимировича, с их точки зрения, неясности и противоречия. Но то, что он был наиболее авторитетным политиком, ни у кого не вызывало сомнения. Свою роль сыграло, конечно, и то, что он как председатель КГБ располагал обширной информацией. Словом, Брежнев не ошибся. Юрий Владимирович прекрасно понимал необходимость экономических и политических реформ. Ни нефтяной поток, ни монополия на продажу алкоголя не могли предотвратить сползания страны к кризису. В 1981—1982 годах, даже по лукавым статистическим данным, темпы роста промышленной продукции приближались к нулю. Андропов не обладал практическим опытом в области управления народным хозяйством, но при нем начался масштабный эксперимент по углублению хозрасчета. То, что Андропов будет преемником Брежнева, прекрасно понимали и в его ближайшем окружении. Да и власть при дряхлеющем Брежневе фактически принадлежала трем лицам: Андропову, Устинову и Громыко. Устинов в возрасте 76 лет умер в конце 1984 года. Громыко — почти ровесник Устинова — был далек от внутренних проблем страны. Так что у самого «молодого» Андропова просто не было конкурентов. Что касается Константина Черненко, то избрание его генсеком, на мой взгляд, было недоразумением, стремлением старых членов Политбюро сохранить свое положение. И Черненко оправдывал их надежды: ни одного из них не тронул.

— Авторитетным членом Политбюро, кажется, был еще и Григорий Романов. Что вы можете сказать о нем?

— Я еще по Ленинграду хорошо знал Романова. Став в конце 1970 года высшим руководителем в Северной столице, он не захотел оставить меня секретарем Ленинградского горкома, и я вынужден был принять предложение о переводе в Москву, от которого до этого рьяно открещивался. Не улучшились наши отношения и после того, как сам Романов появился в Москве и в качестве члена Политбюро начал курировать ВПК. Он так и не стал серьезным политиком. К тому же, по моим впечатлениям, грешил алкоголем. При всем этом слухи, которые живут и сегодня, о беспрецедентно шикарной свадьбе дочери Романова, мягко говоря, сильно преувеличены.

— Kак насчет амбиций первого секретаря Московского горкома КПСС Виктора Гришина?

— При жизни Черненко Гришин, может быть, на что-то и рассчитывал и какие-то потуги делал. Но когда Черненко не стало, он прекрасно понял, что никаких шансов у него нет и надо постараться хотя бы сохранить свои позиции. Он, между прочим, первым предложил Горбачеву занять председательское место на заседании Политбюро после смерти Черненко, когда новый генсек еще не был избран. Я еще раз утверждаю: Горбачев был безальтернативен. В чем правы комментаторы, так это в том, что определенную роль в быстром решении вопроса о его назначении генсеком сыграл Андрей Андреевич Громыко.

— А Егор Кузьмич Лигачев?

— В своих воспоминаниях Лигачев пишет, что он не исключал выдвижения на Политбюро конкурента Горбачеву. Думается, этим он хотел лишний раз подчеркнуть важность своей роли в этом процессе. Действительно, накануне пленума Лигачев созванивался с первыми секретарями ведущих обкомов и ЦК компартий республик. Но это входило в его обязанность как секретаря ЦК и завотделом организационно-партийной работы. Поверьте, кого-то убеждать и выламывать руки насчет Михаила Сергеевича не было ни толку, ни необходимости. Мнение на местах по поводу его кандидатуры было практически единодушным. Лишь один республиканский лидер гипотетически мог составить внушительную конкуренцию любому претенденту на роль генсека. Это Петр Миронович Машеров, первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии. Но он погиб за два года до смерти Брежнева в автокатастрофе. Мне привелось общаться с Петром Мироновичем в Минске. Он произвел на меня сильное впечатление своей эрудицией, культурой, умением рассуждать и слушать. Это был человек большого ума, организаторских способностей и твердых нравственных принципов...

— Ходили разговоры о неслучайности этой автоаварии...

— Если и ходили, то всерьез их никто не воспринимал. Насколько мне известно, у Брежнева с Машеровым были добрые отношения. Да и у самого Петра Мироновича не было амбиций стать первым лицом в партии и стране.

— При вашем назначении завотделом ЦК в 1983 году вы сказали Михаилу Сергеевичу, что он может «полностью рассчитывать» на вас в обновлении деятельности партии...

— После краткой беседы с Горбачевым мы вместе с ним направились к Андропову, с которым и состоялся основной разговор о моем назначении завотделом науки и учебных заведений ЦК. В ходе этой беседы я высказал генсеку признательность за доверие. Что касается идей обновления власти и общества, то они витали в научных и партийных кругах до прихода к власти не только Горбачева, но и Андропова. Например, еще при Брежневе с участием академиков Иноземцева, Арбатова и других авторитетных ученых начинали готовить пленум по вопросам научно-технического прогресса. Мне довелось участвовать в этой работе. Она показала, что дело упирается в конечном счете в социально-политические проблемы, которые тогдашнее руководство трогать не хотело. Но при Черненко по инициативе Горбачева и Николая Рыжкова вновь вернулись к этой идее. Был составлен план пленума, докладчиком определили Горбачева, но затем от мероприятия отказались под благовидным предлогом: мол, столь серьезную проблему следует обсуждать на съезде. По-видимому, сказалась ревность Черненко и Тихонова к Горбачеву. Что касается моих отношений с Михаилом Сергеевичем, то к моменту его выдвижения генсеком они имели солидный стаж. Мы познакомились еще в 1973 году, когда он был первым секретарем Ставропольского крайкома КПСС. Затем, когда он работал уже в Москве, я регулярно приглашал его в Академию общественных наук при ЦК КПСС для выступлений. Мы частенько сиживали за чашкой чая, обменивались мнениями. Между нами сложились доверительные отношения, а года через три после первой нашей встречи познакомились семьями...

— Как отнеслись в Политбюро к решению вернуть Андрея Сахарова в Москву?

— Я был на Политбюро, когда Горбачев в конце заседания поднял вопрос о возвращении Сахарова из Горького. Отношение к этому делу в том составе Политбюро, думаю, было непростым даже у тех, кто понимал необходимость перемен. Тем не менее все молча восприняли это предложение, а через несколько дней состоялся известный телефонный разговор Горбачева с Сахаровым, после которого академик вернулся в Москву. Еще задолго до перестройки я читал брошюру Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Она произвела на меня двойственное впечатление. Сахаров был прав в том, что в мире есть вещи поважнее, чем военное превосходство двух великих держав. Но тогда мне было трудно представить, как творец ядерного оружия, отдавший этому делу основную часть своей жизни, превратился в противника его создания. Да и некоторые общественно-теоретические изыски ученого носили непрофессиональный характер. В принципе же его позиция не противоречила идеологии перестройки, вписывалась в контекст политики Горбачева. Кстати, осенью 1988 года на Политбюро было одобрено постановление о восстановлении Сахарова в правах на награды. Правда, академик отказался их принять до реабилитации всех политзаключенных.

— Правда ли, что план перестройки писался в Завидове, в нынешней президентской резиденции «Русь»?

— Такого документа, как «план перестройки», разумеется, не было. Что касается концепции перестройки, то она начала складываться еще до того, как Горбачев стал генсеком. Но действительно, заключительная работа над многими его выступлениями происходила в Завидове, куда Горбачев приглашал Александра Яковлева и меня, а также Валерия Болдина. Тех, кому он полностью доверял и кто был способен генерировать и положить на бумагу близкие ему идеи. Потом мы вместе обсуждали представленные тексты. Горбачев их редактировал, но в основном рассуждал вслух по существу вопросов и форме их подачи. И так по нескольку раз. Работали мы по 10—12 часов в день, а для обсуждения собирались в особняке генсека, в охотничьей комнате. К нам регулярно заходила Раиса Максимовна, угощала нас молоком, а иногда высказывала и свое мнение. Вечером за ужином мы позволяли себе выпить по рюмке и отправлялись делать «домашнее задание». Иногда смотрели фильмы и играли в шахматы. Разочарую: не охотились и не рыбачили. Завидово, конечно, располагало к этому. Брежнев раньше здесь жил месяцами. Яковлев уверял, что местный лес был полон разнообразной дичи. Он мне рассказал, что как-то один раз Леонид Ильич пригласил его на охоту, а он опрометчиво отказался. В результате так и продолжал ходить в ранге первого заместителя заведующего отделом пропаганды в отсутствие его заведующего. Кстати, о дичи. Когда в 1986 году я стал секретарем ЦК, а затем и членом Политбюро, то в числе различных привилегий — дача с обслугой, ЗИЛ-«членовоз», охрана, заказ продуктов на дом, обед, доставляемый в рабочее время в кабинет, — были обязательными дары леса к праздникам из Завидова. Однажды мне позвонила на работу жена и сообщила, что охранники привезли большие оковалки завидовского лосиного или кабаньего мяса, которые не могли даже влезть в холодильник. Я еле уговорил чекистов забрать подарок обратно.

Мои попытки отказаться от чрезмерной, как мне казалось, охраны секретарей ЦК КПСС закончились неудачей. Вообще-то было даже неясно: охрана это или слежка. С немалыми трудностями Горбачеву давался каждый шаг по свертыванию привилегий, но мы сразу условились не награждать орденами юбиляров из числа членов высшего политруководства. При этом нам долго не удавалось сломать систему льготного распределения продуктов через так называемую столовую лечебного питания.

— С политической реформой, видимо, было не легче?

— Идея покончить с ситуацией, когда стержнем государства сверху донизу является партия, а государство на всех уровнях руководит экономикой, бродила в моей голове еще до прихода Горбачева к власти. Ведь главной причиной застоя были как раз партийная монополия на власть и государственная монополия в экономике. И изначальный смысл перестройки состоял именно в том, чтобы превратить партию в партию, а государству дать возможность быть государством. Но формы перехода к такому состоянию стали предметом острых обсуждений даже в самом ближайшем окружении Горбачева. Партийные консерваторы считали монополию КПСС не только естественным, а даже более прогрессивным состоянием, чем конкуренция партий на Западе. По структуре государственной власти также возникли разночтения. Я был убежденным сторонником классической системы, при которой демократически избранный парламент, Верховный Совет, формирует правительство и выполняет законодательные функции. Горбачев же считал, что наряду с Верховным Советом надо было создать более широкий форум — съезд народных депутатов, наделив его председателя функциями главы государства. В дальнейшем в систему власти был вписан и институт президента, но слишком поздно.

— Как в руководстве реагировали на слабое выступление членов ЦК КПСС на первых свободных выборах в 1989 году?

— Нервно. На заседании Политбюро в марте 1989 года Лигачев, Зайков и другие коллеги дружно навалились на прессу, обвиняя ее во всех смертных грехах. О коллективной отставке Политбюро, чтобы развязать руки генсеку, говорили Рыжков и Шеварднадзе. Мотив возможной личной отставки звучал и у члена Политбюро Николая Слюнькова. Да, это было серьезное поражение, но поражение прежде всего консервативных настроений в партии, а не идей перестройки.

— Правда ли, что Николай Рыжков в 1990 году предложил Горбачеву уйти «по-доброму» с поста генсека КПСС?

— Впервые слышу. Рыжков на такой шаг вряд ли смог бы решиться. Если вам Рыжков утверждал такое, то он сам это и придумал. На мой взгляд, уходить в отставку надо было Николаю Ивановичу, и не в 1990-м, а на два-три года раньше, когда стало обнаруживаться, что его взгляды несовместимы с радикальной экономической реформой. Реформа 1987 года была тщательно разработанной, а ее срыв в условиях троекратного падения цен на нефть обрек страну на серьезный экономический кризис и послужил одной из главных причин поражения перестройки. Смысл был в том, чтобы превратить предприятия в самостоятельно действующих товаропроизводителей, работающих на рынок. Намечались переход к свободному ценообразованию и постепенная отмена госмонополии внешней торговли. Реформа должна была пройти в течение двух-трех лет. Пленум ЦК в июне 1987 года принял развернутую концепцию и программу реформы, Верховный Совет — закон о госпредприятии, а Совет министров  — 12 постановлений, в частности, о порядке создания на территории СССР совместных предприятий и предоставлении кредитов гражданам, занимающимся индивидуальной трудовой деятельностью. Шла трудная дискуссия. Например, Рыжков категорически выступал против придания плановым заданиям ориентировочного характера, замены централизованного снабжения предприятий оптовой торговлей, перехода к рыночному ценообразованию. В итоге премьер согласился с предложениями ученых, но потом затянул осуществление принятых решений. Приглашение в мае 1989 года в правительство академика Леонида Абалкина ситуацию не спасло. Драма Абалкина, а затем Григория Явлинского и Станислава Шаталина в том, что с каждым годом в экономике нужно было действовать все более решительно, а политическая обстановка быстро ухудшалась. Программа «500 дней», хотя и не отличалась фундаментальностью, в смысле углубления самостоятельности предприятий, развития рыночных отношений была вполне приемлемой. Но в представленном виде не могла быть принятой из-за своей антисоюзной направленности. В ней не было даже упоминания о союзном правительстве, а говорилось о некоем межреспубликанском экономическом комитете. Вспоминаю, что, занимаясь назревшими к концу 1988-го — началу 1989 года вопросами СМИ в стране, я неожиданно столкнулся с намерением Николая Рыжкова создать газету Совета министров СССР. Тогда я его спросил: «Для чего вам это надо? Есть ведь целый ряд экономических газет и журналов». Похоже, Николаю Ивановичу очень не хватало рупора консервативных идей. Я считаю, что, если бы решения по реформе 1987 года мы довели до конца, экономическая, а значит, и политическая ситуация в стране могла бы сложиться иначе. Это помогло бы преодолеть экономические трудности, возникшие по объективным причинам. Напомню, что цена на нефть к этому времени упала до 10—12 долларов за бочку.

— В партии было три идеолога — вы, Егор Лигачев и Александр Яковлев. Как распределялись обязанности?

— Вначале — в 1985—1988 годах — куратором идеологической работы был Лигачев. Яковлев как завотделом пропаганды занимался этими вопросами под руководством Лигачева, а затем, в 1987—1988 годах, как кандидат и член Политбюро. Именно в это время между нами и возникли острые противоречия. Осенью 1988 года как вновь избранному члену Политбюро мне было поручено руководство идеологической работой, а Лигачева и Яковлева отодвинули от нее. Но вот странное дело: в аппарате и среди членов ЦК я прослыл радикальным демократом в духе Яковлева, а в среде демократической оппозиции — партийным консерватором, чуть ли не наподобие Лигачева. Должен сказать, что мне не импонировали ни разрушительно-деструктивный зуд радикалов-антикоммунистов, ни тупое сопротивление консерваторов-сталинистов, хотя, конечно, ближе я был к Яковлеву. В числе моих первых шагов на идеологическом поприще было предложение об отмене постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Были отменены ограничения по подписке на газеты и журналы, мотивируемые дефицитом бумаги, а на самом деле служащие идеологическим целям. Внес я и предложение отказаться от традиционных призывов ЦК КПСС к годовщине Октября, превратившихся в пустую формальность. В октябре 1988 года началась эпопея с реабилитацией Александра Солженицына и публикацией его произведений. Союз кинематографистов и группа писателей поставили перед ЦК вопрос об отмене всех ранее принятых дискриминационных решений в отношении писателя. Я провел в ЦК совещание с участием Анатолия Лукьянова, Крючкова из КГБ, трех завотделами ЦК, председателя Союза писателей СССР Карпова. Лукьянов высказался за сохранение жесткой линии в отношении Солженицына. Крючков и Карпов — за более взвешенный подход, разграничение юридических аспектов выдворения писателя и его взглядов. Я доложил о ситуации Горбачеву. Он поручил Лукьянову и Крючкову внести предложения о юридической реабилитации Солженицына. Но выполнение этого поручения стало затягиваться, хотя я не раз о нем напоминал Лукьянову. В начале 1989 года ситуация вокруг Солженицына и публикации его произведений стала вновь обостряться. Тогда я посоветовал главному редактору «Нового мира» начать публикацию произведений писателя с «Ракового корпуса» и «В круге первом» — книг, по которым у журнала была договоренность их публиковать еще до выдворения писателя, но автор настаивал на публикации именно «Архипелага». В конце июня секретариат Союза писателей обратился с просьбой вернуть писателю гражданство и начать публиковать его произведения по его сценарию. Об этом я доложил на Политбюро, и это без обсуждения было принято к сведению.

Почти одновременно разворачивалась история вокруг «Катынского дела». Я стал знакомиться с этой проблемой при подготовке визита Михаила Горбачева в Польшу в середине 1988 года. Уже тогда было ясно, что официальная версия о немецком расстреле поляков в 1941 году, основанная на выводах комиссии академика Николая Бурденко, неубедительна. Я настойчиво ставил вопрос перед Горбачевым о необходимости возвращения к этой проблеме. Мою позицию разделяли Шеварднадзе и Яковлев. Несколько раз Горбачев давал поручения руководству КГБ о поиске и представлении документов по этому вопросу, но ответ был один — их нет. Я написал генсеку краткую записку о «Катынском деле». В ней я, в частности, отметил, что сообщение комиссии Бурденко 40-х годов содержит в себе много пробелов и недоговоренностей, да и вся история с польскими офицерами с момента их интернирования в сентябре 1939 года представляет собой сплошное белое пятно. По моему поручению сотрудники отдела соцстран ЦК КПСС побывали на месте трагедии и убедились, что в Катынском лесу нет никаких следов капитальных сооружений, кроме небольшого особняка НКВД. Там также не было никакого лагеря, это было только место расстрела. От польских друзей нам было известно, что с 1940-го от офицеров не поступало писем домой, хотя до этого родственники в Польше их регулярно получали. Письма же самим польским офицерам от родных и близких возвращались с надписями: «Адресат неизвестен». Припоминаю, что где-то в это время мне позвонил режиссер Элем Климов и сообщил, что в СССР собирается приехать Анджей Вайда, который хочет сделать фильм по катынской трагедии. Там погиб его отец. Мне пришлось просить Климова уговорить польского режиссера подождать. К сожалению, ожидать ему пришлось много лет. Лишь в 2007 году в Польше прошла премьера его фильма «Катынь». В конце концов нашлись материалы и свидетельства этого гнусного преступления, совершенного по предложению Берия и единогласно одобренного всей сталинской верхушкой...

История постоянно напоминала о себе. В августе 1989 года по поручению Горбачева Чебриков направился в Эстонию, я — в Латвию, Слюньков — в Литву. В ночь на 23 августа 1989 года — в годовщину подписания пакта Молотова — Риббентропа — жители трех республик, взявшись за руки, выстроили живую цепь длиной в десятки километров. Люди с детьми стояли днем и ночью. Лично наблюдая за этой демонстрацией, честно говоря, я был потрясен. Как следствие произвольного сталинского подхода к решению национальных проблем мы получили проблемы Нагорного Карабаха и Абхазии. Что касается Абхазии, то она этнически и исторически не относилась к Грузии. Вступила в СССР самостоятельно, но затем была включена в Грузию как ее автономия. За время вхождения в состав Грузии большинством на территории Абхазии стали грузины. Кстати, Грузия была единственной республикой, где в конституции была запись о государственном языке, естественно, грузинском. Когда же абхазы поставили вопрос о повышении статуса своего языка у себя в автономии, это вызвало резкую реакцию в Тбилиси. Массовый митинг весной 1989 года в Тбилиси, разогнанный военной силой по инициативе грузинских властей, в немалой степени имел абхазскую подоплеку. Рано или поздно все эти «сталинские мины», если их не обезвреживать, должны были взорваться. Нельзя не сказать, что разжиганию межнациональных противоречий и поощрению центробежных сил в Союзе в немалой степени способствовала активность Бориса Ельцина, который ездил и в Прибалтику, и в Закавказье, подзуживая местных националистов.

— Кстати, как у Центра в этот момент складывались отношения с российскими властями? Чем закончилась история о «покушении» на Бориса Ельцина, когда он был, по его словам, «сброшен с моста» в сентябре 1989 года?

— Хорошо помню эти события. Мы в этот день с Горбачевым работали за городом над каким-то текстом, когда пришло сообщение об этом странном инциденте. Не знали, что и подумать. По версии Ельцина, он решил посетить своего друга в дачном поселке Успенском, где когда-то проживал. Не доезжая до места, он отпустил машину и направился пешком. И тут неожиданно на него напали неизвестные, надели на голову мешок, затолкнули в свою машину, довезли до Москвы-реки и сбросили с моста. Ему якобы чудом удалось спастись, оттолкнувшись ногами от дна и сорвав мешок с головы. Затем он пешком добрался до проходной Успенского поселка (от реки это километра полтора по дороге), зашел в проходную и рассказал дежурившим там милиционерам о нападении на него. Дежурные, по их словам, предложили растереть его водкой, но он предпочел ее выпить. Из проходной позвонили охраннику Александру Коржакову, жене Наине и дочери. Через час они приехали и забрали потерпевшего. Не знаю, искали ли потом преступников и велось ли расследование этого события. Могу сказать только одно: рассказ его героя совершенно неправдоподобен. Как могли такого богатыря схватить и затолкнуть в машину, а затем сбросить с моста десятиметровой высоты? Я прекрасно знал эти места, ибо до этого лет десять жил в Успенском, объездил все ближайшие дороги на велосипеде и изучил всю реку с удочкой в руках. Воды под упомянутым мостом максимум до пояса, и от падения человека не осталось бы живого места. Как бы там ни было, через некоторое время депутаты Верховного Совета потребовали проинформировать их о случившемся. Ельцин кратко повторил свою версию. На вопрос Горбачева, есть ли у него к кому-то какие-то претензии, он ответил отрицательно, и обсуждение на этом закончилось. Но в своих воспоминаниях он опять повторил историю о нападении.

— В то же время по телевидению показывали ролик о скандальном визите Ельцина в США...

— Когда возник вопрос о трансляции записи по телевидению, я рекомендовал обязательно предварительно показать ее герою сюжета. Председатель Гостелерадио СССР Михаил Ненашев позвонил Ельцину. Тот приехал в «Останкино», посмотрел запись и попросил показать не только скандальное выступление в Балтиморе, но и другие сюжеты о его заокеанском визите. Так и было сделано. Никаких обвинений в искусственном растягивании слов, ссылок на свою усталость в этой командировке он в тот момент не делал. Зато потом эти мотивы циркулировали в объяснениях его коллег и в книге воспоминаний самого Ельцина: якобы видеоинженеры по заданию сверху растягивали слова. Следует признать, что чем чаще Ельцин попадал в скандальные ситуации, которые должны были в любой другой стране стать началом конца политической карьеры, тем популярнее он становился. Впрочем, на фоне падения авторитета Горбачева удивляться тут особенно нечему. При этом я хочу подчеркнуть, что Ельцину было грех обижаться на Горбачева. В свое время Михаил Сергеевич бросил Ельцину спасательный круг, предлагая ему отказаться от самоотвода с поста первого секретаря Московского горкома КПСС. Ельцин тогда им не воспользовался и тем не менее получил высокую должность и работу по специальности, стал первым зампредом Госстроя. Хотя мог бы отправиться послом, например, в республику Габон и там остаться надолго.

— С Ельциным, понятно, не ладилось. Но бывший министр печати и информации Михаил Полторанин теперь обвиняет Горбачева, Яковлева и вас в том, что вы были «в курсе провокации по ликвидации КПСС и СССР» с помощью ГКЧП...

— Полемизировать с Полтораниным — не очень благодарная задача. Это неимоверная чушь. Полторанин, наверное, запамятовал, что первыми шагами ГКЧП было отстранение Горбачева от власти под выдуманным предлогом болезни, изоляция его в Форосе и назначение и. о. президента Янаева. То, что Янаев на известной пресс-конференции назвал Горбачева другом и заверил, что они «еще будут вместе работать», оставим на совести Янаева. Что же он своему «другу» даже не позвонил?

— А Янаев-то как на политический свет появился?

— Выбор Янаева в качестве вице-президента СССР, конечно, нельзя отнести к удачам Горбачева. В разговоре со мной о кандидатуре на пост вице-президента вначале назывались Назарбаев и Шеварднадзе. Я сказал тогда: «Предложите пост Ельцину. Потерь для вас в любом случае не будет. Согласится — хорошо, не согласится — будет какая-то ясность». Перед самыми выборами президент вновь советовался со мной по этому вопросу и назвал две кандидатуры: Янаева и Примакова. Мой ответ был таков: «Янаев, возможно, и будет вам в чем-то помогать, но он не прибавит президентской власти политического капитала. Я бы отдал предпочтение Примакову». Как и следовало ожидать, кандидатура Янаева была встречена съездом кисло, и он при тайном голосовании не набрал нужного количества голосов. В перерыве в комнате президиума предлагалось перенести избрание вице-президента на Верховный Совет или вообще его пока не избирать. В числе других и я склонялся к этому из-за опасения повторной неудачи с весьма нежелательными последствиями. Но президент был тверд, настоял на своем и добился избрания Янаева вице-президентом. После путча борьба за сохранение Союза резко усложнилась. Под давлением руководителей республик и в первую очередь российских властей в проекте Союзного договора была еще больше урезана компетенция Союза в пользу республик. С большим трудом Горбачеву удалось настоять на формуле Союза как конфедеративного государства. Проект договора о таком Союзе был опубликован в «Правде» 27 ноября 1991 года, а 3 декабря его одобрил Верховный Совет СССР. Но в декабре после референдума о независимости на Украине и признания ее Ельциным подписание Союзного договора было сорвано. А в ночь с 7 на 8 декабря состоялась позорно-знаменитая встреча Ельцина, Кравчука и Шушкевича, на которой объявили о роспуске Союза ССР.

Характерно заявление Ельцина, сделанное им тогда на заседании Верховного Совета РСФСР: «Мы сумели быстро найти взаимопонимание, потому что в соглашении нашло отражение то, за что бились наши государства, наши парламенты все это время. Основные позиции и подходы были согласованы еще год назад, когда четыре республики — Беларусь, Казахстан, Россия и Украина — в декабре прошлого года вели подготовку четырехстороннего соглашения. Но тогда оно, правда, не было заключено, но его принципиальные моменты выдержали практически все испытания временем». Вот от кого исходила разрушительная инициатива и энергия в отношении Союза...

Денис Бабиченко