5. Двойные стандарты и народное перевоспитание

5. Двойные стандарты и народное перевоспитание

В твердом уповании на невозвратность тоталитаризма не стану страха ради иудейски заверять скептически поглядывающую власть и самого себя в том, что все граждане России одинаково патриотичны независимо от их национальной принадлежности. Лучше еще раз повторюсь, что современному государству совсем не требуется к законопослушности граждан присоединять еще и поголовный патриотизм – тем более что избыток патриотизма никак не менее опасен, чем его недостаток. И однако же, нарастание патриотизма в его наименее конструктивной форме “обиды за державу” и желания нанести ответную обиду я все чаще и чаще встречаю среди людей вполне интеллигентных и даже евреев – среди тех, кто лет десять-пятнадцать назад беззаветно выступал за все хорошее: за сближение с Америкой, за вывод войск из Восточной

Европы, за освобождение Прибалтики – о преданности демократии, гласности и рынку я уже не говорю. Чувства этих “разочарованцев”, вероятно, в предельной остроте переживает какой-нибудь непутевый пацан, с жаром ринувшийся на путь исправления и обнаруживший, что теперь его распекают за кляксу в тетради едва ли не более строго, чем еще недавно за проломленную голову. Ну, а если он и с самого-то начала каялся больше из великодушия… Нет, он не согласен так долго оставаться хуже всех!

Кто ближе к истине, он или его порицатели, обсуждать бессмысленно, ибо и в том, и в другом случае речь идет не о реальном индивиде, а о его фантоме (ну, а если каждого судить по всей строгости, никто бы не избежал плетки). Однако умные педагоги знают, что ребенка (а народы вечные дети) удерживает от дурных поступков прежде всего хорошее мнение о себе, а потому позитивную самооценку у воспитуемого стараются сформировать раньше, чем придут реальные заслуги, ибо без нее они никогда не придут: для того, кому нечего терять ни в мнении окружающих, ни в собственном мнении, единственным тормозом остается угроза насилия – розги, карцер…

Впрочем, всегда были и есть воспитатели, которые лишь эти средства и считают по-настоящему надежными – и тоже кое-чего иногда добиваются.

Забитости. Это тоже вещь неплохая, по крайней мере, для безопасности окружающих. Только для ее достижения необходимо внушить воспитуемому уверенность в неодолимом могуществе воспитателя.

Индивидам такую уверенность внушить с трудом, но иногда удается – народам же никогда, ибо для них факты почти совсем уж ничего не значат в сравнении с коллективными фантомами, которые и обеспечивают народам их выживание. Эти-то фантомы и осуществляют отбор, интерпретацию и преображение фактов в пользу собственного укрепления. А потому те российские граждане, кто живет с крепнущим чувством “Да чем другие-то лучше?!”, с особым удовлетворением прочтут солженицынские “Двести лет вместе” в тех частях, где он касается проблемы двойных стандартов (“другим можно, а нам нельзя”).

Всячески одобряя еврейскую национальную сплоченность, Солженицын лишь огорченно прибавляет: вот бы и нам, русским, так. (Но нам и малую долю ставят в отвратительную вину…) Бегло обрисовывая европейский фон русско-еврейской драмы в XIX веке, Солженицын перечисляет ряд авторитетных источников, отмечающих “значительное усиление неприязни к евреям в Западной Европе, где она, казалось, быстрыми шагами шла к исчезновению” (с.315). Даже в Швейцарии еще в середине века евреи не могли добиться свободы поселения в кантонах, свободы торговли и “занятия промыслами”. В Венгрии старая земельная аристократия в своем разорении обвиняла евреев. В Австрии и Чехии мелкая буржуазия боролась с напором пролетарской социал-демократии под антисемитскими лозунгами. Во Франции, наоборот, социалисты под антисемитскими лозунгами напирали на буржуев. Словом – закон общий и для России, и для Европы: торгово-промышленной либерализации сопутствует и усиление еврейского участия, – которое многими принимается за причину социальной ломки. В результате ненависть к евреям складывается как из обиды обойденных социальных групп, так и из страха доминирующих наций утратить свое доминирование, и то там, то здесь прорывается иногда и в опасных формах. (“И однако: передо всем миром дореволюционная Россия – не Империя, а Россия – клеймена как погромная, как черносотенная, – и присохло еще на сколько столетий вперед?” – с.321)

Среди множества “заступчивых всесторонне и исключительно за евреев”

(с.462) призывов и заверений сборника “Щит” (1916 г.; под ред.

“звонких”

Л. Андреева, М. Горького и Ф. Сологуба) Солженицын приводит актуальное для многих и ныне сетование Леонида Андреева: мы, русские

– “евреи Европы, наша граница – та же черта оседлости” (с.463).

Рядом приводятся и замечания безупречно либеральных и возвышенно мыслящих авторов сборника (П. Милюков, Ф. Кокошкин, Вяч. Иванов) о заграничном происхождении идеологии “научного” антисемитизма: доктрина о превосходстве арийства над семитизмом – “германского изделия”.

Разумеется, в ту пору никто не мог и помыслить, сколь чудовищные последствия будет иметь эта доктрина (все-таки, кажется, не

“присохшая” к Германии на столетия вперед), но Солженицын, по-видимому, желает подчеркнуть, что эти чудовищности не обрушились с кроткого безоблачного неба вместе с невесть откуда взявшейся чудовищной личностью Гитлера: с конца семидесятых годов XIX века требование ограничить права евреев, а заодно запретить их иммиграцию в Германию, начавшись с кругов консервативных и клерикальных,

“охватило и интеллигентные круги общества” (с.315): “Нынешняя агитация правильно уловила настроение общества, считающего евреев нашим национальным несчастьем” (Генрих фон-Трейчке). “Евреи никогда не могут слиться с западно-европейскими народами” и выражают ненависть к германизму (с.316) – примерно то же самое писали русские антисемиты с заменой германского и западно-европейского на русское и славянское. Однако они обвиняли только еврейскую религию, еврейский образ жизни, не додумавшись до идеи биологического предопределения:

“Евреи не только нам чуждая, но и врожденно и бесповоротно испорченная раса” (Е.Дюринг).

Но это все копилось среди наций-гегемонов, нации же порабощенные наверняка были снисходительнее к другим угнетенным? В Польше подчинение ее России лишь усилило традиционную неприязнь к евреям – теперь уже как к проводникам русской культуры. А о таком гнете над евреями, как в Финляндии, по свидетельству Жаботинского (с.433),

“даже Россия и Румыния не знают”: “Первый встречный финн, увидев еврея за городом, имеет право арестовать преступника и представить в участок. Большая часть промыслов евреям недоступна. Браки между евреями обставлены стеснительными и унизительными формальностями…

Постройка синагог крайне затруднена… Политических прав евреи лишены абсолютно”.

Если даже все это и чистая сионистская пропаганда, можно с облегчением констатировать, что к репутации Финляндии от нее ничего не присохло. Причем Солженицыну этого совершенно и не требуется, он желает только показать, что с Россией европейское общественное сознание обошлось несправедливо. И он совершенно прав. С тем уточнением, что и любой другой образ – фантом – Финляндии или России был бы несправедлив, ибо тоже создавался бы не фак тами, – вернее, отчасти, конечно, и фактами, но из их необозримого океана господствующие фантомы все равно отбирали бы только нужные, перекрашивая и дополняя их для формирования им угодных новых фантомов. Фантомы, творимые фантомами, – никаким иным общественное мнение быть не может. Так что идти с фактами против фантомов – только укреплять их, ибо здоровому фантому, как и доброй свинье, все пойдет впрок: какими фактами его ни корми, он всегда сумеет трансформировать их так, чтобы превратить неугодный ему объект в источник величайшей опасности, а угодный в отраду и надежду человечества. Советскому Союзу в пору его самых чудовищных преступлений с рук сходило все, хотя, как подчеркивал сам

Солженицын, в его “Архипелаге” не было ничего, что уж не раз не кричалось бы в уши благороднейшим умам Европы: во время массового голода, массовых репрессий передовые писатели катались по Союзу и

ничего не видели. Но вот когда Россия наконец предприняла долгожданную – рядовую по иллюзорности и невероятную по трудности попытку порвать с тоталитарной моделью, глаза и уши прогрессивного человечества наконец-то открылись…

Вот, вроде бы, и ответ, почему одинаковые поступки разных субъектов оцениваются по-разному: да сквозь фантомное облако они и видятся разными.

Но здесь пора, наконец, перевести дух и покаяться в некоторых полемических чрезмерностях. Полтора века господствующих над

“передовыми умами” пошлейших представлений о человеке как существе рациональном и прагматическом – руководствующемся реальными фактами и стремящемся к реальной выгоде (коллективной или индивидуальной, только в этом ведь и расходится коммунистическая модель с индивидуалистической), – такое издевательство над сложностью может загнать в противоположную монофакторность: миром правит не выгода, а выдумка. На самом же деле человек существо не рациональное и не иррациональное, а трагическое – то есть обреченное вечно разрываться между равно необходимыми противоборствующими потребностями. И душа его всегда будет требовать чего-то иного, чем реальность. Тем не менее, и реальные факты, и материальные интересы, хотя и осязаемые сквозь искажающее фантомное облако, свою немалую роль, конечно же играют. А настаивать на противоположном побуждает не только нескончаемый диктат псевдоматериалистического верхоглядства, но и постоянное мелькание на телеэкранах и в прессе неизъяснимо благородных личностей, уж совсем свободных от прагматизма – от заботы о реальных последствиях (которые, хотя и не всегда, приходится расхлебывать другим).

В этом отношении у благородных людей совсем не бывает совести – им желательно только тешить свои убеждения, как они именуют приятные им иллюзии. Но у руля обычно стоят все-таки люди более прагматичные – им-то, по крайней мере в принципе, желательно знать правду. Да что там, даже среди интеллигентов попадаются не только благородные, но и честные люди, старающиеся разглядеть реальность сквозь толщи фантомов. Первый же признак интеллектуальной чест ности – собирать аргументы в пользу обидчика тщательнее, чем в пользу единомышленника. И тем, кто обижен за державу, я предлагаю заняться этим прямо сейчас.

Обычно, уличая Запад в применении различных критериев по отношению к свои любимчикам и по отношению к России, обиженные молчаливо предполагают, что двойных стандартов быть не должно вообще, – с чем я категорически не согласен. Когда какой-нибудь демагог, чувствуя некоторую недоброкачественность своего электората, грозно вопрошает:

“У нас что – есть граждане первого и второго сорта?!” – не на площади, но в узком кругу (скажем, таком, как сейчас), я готов со всей откровенностью заявить: да, есть граждане первого, а есть второго, третьего, одиннадцатого и пятьсот тридцать восьмого сорта.

Есть граждане, у которых преобладают паразитические наклонности, есть граждане, желающие служить только собственной зависти, есть безответственные, ищущие в политике прежде всего развлечений, есть фашиствующие всех цветов радуги, стремящиеся оставить неугодных им граждан вовсе без гражданских прав, – хранить для подобных господ универсальный принцип “один человек – один голос” можно разве что с горя, в качестве наименьшего зла, по возможности не давая ему разрастись, то есть всеми законными способами умеряя влияние деструктивно настроенных граждан (делая при этом вид, будто считаешь их первосортными). Однако когда это зло из наименьшего грозит сделаться наибольшим – когда низкосортные граждане готовы привести к власти уже не просто очередного мошенника или шута, но фюрера или аятоллу, – разумеется, не следует покорно класть страну к его сапогам или там чувякам во имя какого бы то ни было монопринципа.

Мир трагичен, то есть противоречив, политические решения должны рождаться в борьбе, самое меньшее – трех противоречащих друг другу принципов – закон, нравственность, целесообразность, и абсолютный приоритет каждого из них порождает собственную (по-своему губительную) ветвь утопизма, при помощи которого человек не мытьем, так катаньем пытается сложить с себя ответственность за свой выбор.

На который он, однако, обречен. Обречен принимать решения и никогда не знать, правильно он решил или неправильно.

Ровно то же, что и о гражданах, можно сказать о народах и государствах. Не ставя ни на одном никакого вечного клейма, приходится, однако, признать, что некоторые из них на сегодняшний день грозят миру многими бедами – и если Запад следит за опасными соседями (а сегодня соседи все) вдесятеро придирчивее, он лишь проявляет похвальную предусмотрительность.

Так что миру совершенно необходимы двойные, тройные и так далее стандарты. Другой вопрос – под какой из них лучше подводить Россию с точки зрения целесообразности? (С точки зрения идеального закона равны все, с точки зрения высокой нравственности все отвратительны.)

Нет сомнений, внешне нужно делать вид, что, кроме уж явных безобразников, все члены мирового сообщества сплошь высшего сорта, – но на уровне правительств такой вид более или менее и делается. А вот о чем ответственные лица говорят в узком кругу, а лица безответственные во всеуслышание… Именно потому, что нам это неприятно, постараемся отыскать в их предполагаемых мнениях максимальную долю истины.

Ну, так вот, положа руку на сердце: неужели же мы всерьез думаем, что Россия для Запада ничуть не более опасна, чем Англия, Франция,

Германия или Эстония? Уж мы-то – возможно, еще и недостаточно хорошо

– знаем, сколько в наших недрах таится непредсказуемых и очень слабо контролируемых реваншистских сил. Разумеется же, наши соседи должны принимать против них меры предосторожности. В частности, поддерживать бдительность своего населения, без одобрения которого невозможны и государственные меры. Я-то надеюсь, что российские граждане наиболее приемлемых для меня сортов сумеют удержать неприемлемых в узде, но не может ведь Запад целиком положиться на нас.

Правда, поддерживая бдительность в своих рядах, он этим же усиливает и напряжение между Западом и Россией, и напряжение внутри России – но кто тут взвесит, какое зло меньше? Непредсказуемость – вторая неустранимая компонента трагичности социального бытия: достигнутый результат всегда тонет в лавине побочных следствий. Нам-то кажется – мы же знаем, какие мы хорошие! – что с нами чем ласковее, тем лучше: вот еще совсем недавно фантом “Запад мечтает нас принять в свои объятия”, соединившись с рядом других причин, добил Советский Союз,

– неужели же этот фантом уже отработал свое? Да фантом-то, пожалуй, мы и не прочь сохранить, мог бы ответить какой-нибудь даже и благорасположенный, но осторожный представитель Запада, – так ведь для этого сегодня уже нужны ежедневные конкретные подтверждения, одни из которых мы исполнить не в силах, а другие – кто-то их хочет, а кто-то и не хочет. Есть влиятельные люди, которые в России видят нежелательного конкурента, есть люди, чья профессия заключается в том, чтобы негодовать, ну а есть даже и весьма серьезные государственные мужи и жены, которые вообще считают международные отношения не такой сферой, где возможны доверие и снисходительность.

“В мире не должно быть стран, которые хотели бы причинить нам ущерб”

– эта цель представляется им недостижимой и шаткой; “в мире не должно быть стран, которые могли бы причинить нам ущерб” – эта ситуация представляется им единственно надежной. Они сторонники строгости по отношению не к одной только России, и никто за целые столетия еще не сумел убедить их, что они неправы. А это означает, что они по-своему правы, как решительно каждый был, есть и будет прав по-своему, под небосводом собственных фантомов. Тем более, что если “ни одной нации не дано судить другую”, то нельзя осуждать и ничей суд над собой, будь он хоть строгим, хоть снисходительным.

“Пусть злятся, лишь бы не усиливались”, – для тех, кто пребывает вне нашей страны, и такой принцип может счесться наиболее разумным. Но что он сулит нам, тем, кто внутри? А еще точнее – евреям, живущим в

России? Да ясно, что ничего хорошего, ибо нарастание обиды против

Запада неизбежно обернется против евреев, которые, хотят они того или нет, всегда будут ассоциироваться с западными ветрами. (Весьма часто давая к этому и поводы.) А имеет ли нам смысл присоединяться к мерам воспитания строгостью, требовательностью, если они действительно восторжествуют снаружи? Истинная дружба не в попустительстве, а в требовательности, как нас учили в школе, но, тем не менее, все народы на земле предпочитают попустительство.

Участие в перевоспитании русского народа не принесет ничего хорошего ни евреям, ни русским. Не имеет никакого значения, насколько обоснованны будут обвинения против России, – свой негативный образ

никакой народ принять не может, не перестав существовать.

Самокритичность в принципе исключается теми началами, которые создают и сохраняют народ – разве что он сумеет и эту самокритичность возвести в новое достоинство. Нацию создают и сохраняют лишь воодушевляющие, но никак не унижающие фантомы.

Какая-то часть населения, разумеется, может принять и самую уничтожающую критику, но все это будут взрослые люди, отпавшие от младенческого ядра, которое главным образом и хранит народ как целое, не разрушаемое сменой поколений. А следует ли даже Западу желать поголовного повзросления, то есть исчезновения русского народа – весьма сомнительно: ослабление русского младенческого ядра откроет дорогу другим силам, возможно, еще более непредсказуемым. Но все это из области неосуществимого, в реальности же младенцы никогда не примут никаких обличений от гражданина сомнительной преданности, как ревнивая женщина не примет никаких замечаний от супруга, если хоть на волос сомневается в его любви. “Он меня не любит”, – единственный вывод, который она сделает из наитщательнейше обоснованных требований – и как часто она оказывается права!

Обличения могут пойти народу на пользу лишь в тех редчайших случаях, когда они исходят из уст всенародных любимцев, в ответной любви которых не может быть и тени сомнения, – такие любимцы всегда исчисляются штуками.

Но если какое-то лицо сомнительного происхождения, тем не менее, считает своим долгом (правом) вслед за Лермонтовым, Чаадаевым,

Буниным, Щедриным и Шендеровичем воспитывать русский народ горькими истинами и сарказмами, – это лицо должно понимать, что его обличения могут иметь эстетическую и научную ценность, доставлять автору моральное и материальное удовлетворение, но воспитательный их эффект

– именно для народа, а не для отдельных, уже и без того перевоспитанных частных лиц – будет отрицательным. Ибо все недовольные ими лица сомнительного происхождения младенцами воспринимаются как агенты – дай бог, если только Западного, а не жидомасонского влияния, – а в ком не прячется младенец! Хорошо еще, если взрослые сумеют заставить младенца игнорировать обиды, а не мстить. (Я понимаю, что говорю на ветер, ибо с еврейской жаждой воспитывать может соперничать лишь русская жажда жить своим умом, – но в данном случае во мне возобладала первая.)

Нарастание младенческих обид пойдет во вред и русским, и евреям, поскольку реальные интересы и тех, и других в сегодняшней России не так уж расходятся, ибо прийти к процветанию по отдельности не удастся ни тем ни другим. В неблагополучной России даже самые процветающие евреи будут чувствовать себя на пороховой бочке, а неблагополучие евреев для России тоже будет индикатором общего неблагополучия – индикатором отсутствия условий для развития среднего класса, без которого трудно представить какой-то не утопический путь развития страны.

Ну и, разумеется, при психологическом дискомфорте коренной нации – евреям автоматически будет отведена роль козлов отпущения. “Двести лет вместе” убеждают, что и еще через двести лет “вместе” все равно не превратится в “едины”. Исследование Солженицына проникнуто искреннейшим желанием понять и другую сторону – но даже из него можно усмотреть, что и добросовестнейшим русским патриотам часто кажется, будто десятилетиями шатающиеся по миру призраки “вселяются” в русское общественное сознание не как самостоятельная сила, а как сила еврейская, “сила их развития, напора, таланта”.

А поскольку действие и противодействие обычно бывают примерно равными, подобным смещением акцентов наверняка обладает и духовное зрение даже наиразумнейших еврейских патриотов. Только ради бога не подумайте, что и я приверженец этой мудрости – “патриотизм – последнее прибежище негодяев”: любая мудрость погибает в тот миг, когда ее начинают повторять пошляки. Негодяи всегда собираются в наиболее сытых и безопасных местах – пусть мне кто-нибудь докажет, что сейчас или когда-нибудь искренним русским или еврейским патриотам жилось более сытно и безопасно, чем шкурникам: если исключить психопатов, то искренними патриотами гораздо чаще становятся хорошие люди, а паразиты никогда. Что благими патриотическими намерениями вымощены многие пути в ад – это уж так устроен наш трагический мир: зло рождает добро, а добро зло независимо от воли творящих. И сегодня русские и еврейские патриоты, каждый сквозь свои фантомы, видят этот мир настолько по-разному, что все попытки объясниться поведут лишь к новым обидам.

А потому лучшее, что они могут сде лать, – на время забыть друг о друге.

Умные, добросовестные люди еще, пожалуй, и могли бы побеседовать – но ведь это всегда происходит при детях!.. А откровенные разговоры об отношениях наций – это не для детских ушей. Детям нужны только успокоительные поглаживания: вы великий и в конечном счете непобедимый народ, а потому будьте снисходительны к тем, кому не так повезло, щадите их жалкие мнимости. “Не будем отнимать у несчастных их последнее утешение”, – только под этим девизом младенцы всех наций сумеют ужиться друг с другом.