IV.

IV.

В прошлом году ВЦИОМ опубликовал результаты большого опроса: «Чего вы боитесь?» Лидирующими оказались две позиции - страх потерять близких (28 процентов опрошенных) и страх войны (18 %). Во втором пункте мы вполне себе в европейском контексте - «цивилизованный мир» предпочитает страхи глобальные (война, терроризм, экологическая катастрофа), в первом проявили самобытность: главными в России остаются страхи социальной природы. Неумолчная тревога за жизнь близких, может быть, лучше всего характеризует чувство общей хрупкости существования, - но отечественные реалии переводят этот страх из экзистенциального регистра в социальный. Тревожиться за близких свойственно всем, однако именно в России этот страх становится самодовлеющим: мы никогда не уверены в их (и в своей, но с собой-то можно договориться) безопасности.

Целый букет кричащих общественных неблагополучий распахивается в этом страхе. Человек боится потерять близких, потому что ощущает реальность и близость факторов, эту потерю приближающих: уличного насилия, пьяных водителей, нерадивых врачей, темных подъездов, милиции и армии, дурных компаний, пьянства и наркомании, убийственного (убивающего) хамства, недостатка денег на дорогостоящее лечение, далее везде, - и потому что нет такой силы, которая могла бы защитить нас и наших близких от этих опасностей, и нет такой башни, в которую их можно было бы спрятать от такого мира.

И поэтому мы более всего боимся за стариков и детей: в России именно самые слабые защищены хуже прочих, они всегда под прицелом катастрофы. Страх за близких глубоко рационален, он не нуждается в игре воспаленного воображения и ежедневно подпитывается обыденностью. Бояться - это прагматично. Не бояться - легкомысленно.

Есть и поколенческие коррективы. Нищеты и голода в упоминавшемся опросе опасаются 8 процентов опрошенных, - и в разговорах, например, с ровесниками моих родителей (30-е-40-е годы рождения) отчетливо декларируется спокойный, взвешенный, иногда самоироничный катастрофизм. Они опасаются унизительных состояний в их предельном выражении: не бедности, но нищеты, не нужды, но голода (буквально острого голода, так хорошо знакомого многим военным детям), не тесноты, но бездомности, не ухудшения жизни, но общего падения ее на какой-то совсем уж минусовый уровень; никто не чувствует себя застрахованным от беспомощности.

Этот катастрофизм в значительной степени замешан, с одной стороны, на личном опыте (память 70-летнего человека свидетельствует, что невозможное возможно), с другой - на простых впечатлениях современности. Показательно, что это говорят люди, еще в 90-е годы поставившие перед собой сверхзадачу: не зависеть от детей и при этом не жить на одну пенсию, - и на последнем дюйме профессиональных усилий в общем-то выполнившие ее (в чулках шелестят акции РЖД и Газпрома, на сберкнижке - стоимость трех жигулей, телевизор плоский, окна пластиковые). Они знают, что в любой момент все может быть обесценено, снесено дефолтом, путчем, инфляцией, чертом - и в стихии, которая почему-то называется «стабилизирующейся Россией», это будет обыденным потрясением основ.