Максим Семеляк Воронья слободка

Максим Семеляк

Воронья слободка

Как сгорела молодость

Место называлось лучше не придумаешь - Кисельный тупик - и место было хорошее, два шага от Рождественки. То была самая настоящая дворницкая, напротив которой, окно в окно, располагалась редакция журнала «Театральная жизнь». Мой товарищ по прозвищу Штаубе, намереваясь писать диплом на философском факультете МГУ и нуждаясь в уединении, однажды забрел в первый попавшийся из центральных РЭУ со словами: «Вам нужен дворник, а мне нужна комната». На следующий день он уже вышел разгребать снег в Кисельном. Ключей ему не выдали, поскольку дверь поначалу все равно не запиралась. Другой наш приятель, танцор, поэт и мистик, который по непонятным причинам называл себя Тарасом, хотя звали его, в общем-то, Дима, хотел составить Штаубе пару, но не сумел. Испытательный срок в дворницкой длился ровно один день, однако Тарасу не удалось его пройти - в первое же утро службы он триумфально нажрался и хохоча покатился на манер бревна по заснеженному Нижнему Кисельному переулку, за каковым занятием его и застукала техник-смотритель Лидия Васильевна. Дворницкая быстро обросла домовыми. Возник человек не то по имени, не то по фамилии, не то по прозвищу Ким. Он работал на заводе и постоянно приговаривал: «Какой позор». Были соседи - угрюмый узбек с репутацией боксера и вздорная дворничиха по фамилии Прошутинская. Периодически наезжали какие-то люди из Томска и Новосибирска, жили подолгу, но негромко. Постепенно в дворницкую подтянулись все мы.

Это был девяносто пятый год. В те времена наша околоуниверситетская компания насчитывала человек тридцать-сорок и в ее полном распоряжении находились три сквота в выгодных уголках столицы. (Я называю их «сквотами» для простоты - на самом деле это были всего лишь большие неухоженные квартиры, куда не могли заявиться ничьи родители и где у гостей было прав не сильно меньше, чем у хозяев). Разумеется, во всех этих трех местах так или иначе главенствовал стакан, но были и свои особенности. На Пятницкой был сквот скорее салонно-культурологический (квартира принадлежала Игорю «Черноусому» Авдиеву - соответственно, все здесь проходило под знаком Венедикта Ерофеева и старой алкобогемы; тут я, в частности, познакомился с Вадимом Тихоновым, «любимым первенцем», который с ходу предложил мне на пару с ним ограбить аптеку в Петушках). На Таганке у нас был сквот примодненный. В Кисельном же - сквот скотский.

Нервный желчный духоподъемный Штаубе вскоре уволился и шастал сюда уже на правах гостя с полномочиями ответственного квартиросъемщика. На его должность немедленно заступил мой друг ВК - человек с лицом пассажира «философского парохода» и телом молотобойца, филолог, меломан и санитар морга. Он вплотную занялся дизайном здешних интерьеров. Как-то ночью, заявившись в пустую дворницкую, я включил свет и едва не закричал от ужаса. Во всю стену была налеплена огромная жуткая пентаграмма из черной изоленты, а в самый ее центр ВК прибил гигантскую дохлую ворону. На ночь ворону зарывали в снег, чтобы остановить процесс разложения. Впрочем, часто ее по пьяни забывали снять со стены, и в комнате вскоре установился отчетливый запах падали. На запах падали однажды явился волк. Постояльцы сочли его собакой и не обратили ни малейшего внимания. Зверь пару дней походил по квартире, злобно скалясь, потом ВК указал ему на дверь, и волк убрался.

В дворницкой не было ни телефона, ни телевизора, зато по углам стояли сразу несколько виниловых проигрывателей, ну и пластинок было не счесть. Расселяли Сретенку, и окрестные помойки были забиты любопытным скарбом. Мы заводили на одной вертушке какой-нибудь The Hafler Trio, а на другой - прокофьевскую оперу «Повесть о настоящем человеке», наслаждаясь самопроизведенной пландерфоникой и невзначай опережая появление бастард-попа (правда, в нашем случае акцент следовало делать на слове «бастард») лет эдак на десять. Ни к какому «поколению дворников и сторожей» мы, разумеется, не принадлежали, да и не воспринимали всерьез ни дворников, ни сторожей, ни поколение. Дворницкая была какой-то дырой во времени и пространстве, в которой мы ненадолго застряли. Порой буквально - так, однажды ночью, тогда будущий, а теперь бывший главред «Большого города» Казаков А. Г. возжелал переночевать в дворницкой. Но дверь оказалась заперта, Казаков полез в форточку и застрял. Путем диких усилий, извиваясь на морозном воздухе, он ухитрился скинуть с себя завидные штаны фирмы Diesel и только после этой жертвы с грохотом провалился в чрево Кисельного.

Ели что придется, но все блюда были неизменно из тех, что по замечательному выражению Чехова, «требуют большой водки». Помимо водки пили азербайджанское вино «Карачача» - в соседнем магазине на Трубной площади забраковали целую партию «Карачачи» и продавали ее рублей по пять за бутылку. Забраковали партию потому, что в бутылках попадалось битое стекло, о чем нас честно предупредил продавец. Это никого не смущало - сначала вино процеживали, а потом бросили. Напившись «Карачачи», Тарас писал стихи, вроде: «Днесь пив, я вдруг узрел букашку на столе, и тут же кулаком изгваздал до мокроты, но через час в сие печальное желе я уронил чело. И был клеймен им - то-то!»

Среди обитателей дворницкой собственно наркоманов не было, но рейды к приснопамятной аптеке № 1 все-таки совершались - благо соседи. Это была даже не психоделия - скорее прививки от здравого смысла. Я тоже раз поучаствовал в такой вылазке. Мы с Тарасом и Штаубе долго не могли понять, почему бабушки-кетаминщицы в ужасе разбегаются, едва завидев нашу делегацию. Я не сразу сообразил, что напялил на себя милицейскую шинель - в дворницкой было много странной одежды. Наконец, Тарас приобрел искомое анестезирующее средство, а также шприцы, у которых иглы были толщиной с соломинку для коктейля. Мы вернулись, Тарас как самый опытный сделал всем по чудовищно болезненному уколу, и мы с помутившимся рассудком попадали на железные кровати. За окном гулял самый депрессивный из ветров - февральский, и его гул сливался со звуками Coil; кажется, это был альбом «Worship The Glitch». Все время «трипа» Тарас пронзительно выл, Штаубе сразу притворился мертвым, а я лежал ничком, закрыв лицо руками. Сознание мое на страшной скорости летело в бездонную мясную воронку, и мне оставалось только ждать, когда же все это, наконец, закончится.

Закончилось все, надо сказать, довольно скоро. К осени кисельное коммьюнити окончательно озверело. В форточку никто уже не лазил - если дверь была заперта, ее просто выбивали. Мы заявлялись сюда в преимущественно скверном расположении духа - и если раньше сюда ходили, чтобы застать кого-нибудь из знакомых, то теперь вваливались в надежде напиться в одиночестве. Кисельный тупик всегда славился своим гостеприимством, но теперь тут стали ночевать люди, которых уже вообще никто не знал. Ворону кто-то то ли украл, то ли съел. Рабочий человек Ким был одним из немногих, кто норовил поддержать в помещении уют, чем вызывал неподдельный гнев гостей. Начитанные, наслышанные и насмотренные люди расправлялись с любым проявлением комфорта с какой-то талмудической ненавистью - стены немедленно изрисовывались матерщиной и свастиками, посуда билась об стену, шкафы расщеплялись под мощными пьяными ударами лома. Все это происходило под гнусные песнопения Беляева, Шеваловского и прочих необъяснимо популярных тогда «шансонье». Однажды Ким поклеил обои. В ту же ночь я исписал стену от пола до потолка словом «х…». После этого Ким перестал со мной разговаривать. Какой позор. В конце концов, дворницкую просто подожгли - словно золотой храм выспреннего мракобесия.

Теперь я понимаю, откуда это остервенение - все мы судорожно цеплялись за последнее лето затянувшегося детства, за всю нашу театральную жизнь, последней эманацией которой стала дворницкая, предельно искусственное, в сущности, образование. После пожара сразу же началась другая жизнь. Тут же пошли какие-то человеческие работы, завязались долгосрочные отношения, образовались дела, появились даже мысли о будущем. «Сие печальное желе», наконец, высохло.

Вчера я навестил Кисельный тупик - впервые за последние двенадцать лет. Дом отремонтирован, но вполне узнаваем: то же крыльцо, те же мутные окна, та же вывеска «Театральная жизнь» напротив. На крыльце сидели три женщины. Я спросил, что здесь теперь - офис, квартиры? «Есть офис, есть квартиры», - ответила одна из них и почему-то смутилась. Под нашими окнами красноречиво рос совершенно базаровский лопух и мне вдруг померещилось, что все осталось, как прежде. Глянь в окно - все мы так и застыли внутри в нелепых милицейских шинелях на железных кроватях. Звучит «Гражданская оборона», или Coil, или Les Rita Mitsouko, или еще какая-нибудь из групп, которые мы тогда так любили и которых больше уже никогда не будет. И неоттаивающая ворона смотрит на меня мертвым немигающим глазом.