* ДУМЫ * Дмитрий Ольшанский Родственник

* ДУМЫ *

Дмитрий Ольшанский

Родственник

Памяти А. И. Солженицына

Ему было 89, и все знали, что «это возраст». Что он тяжело болеет. Что он уже сделал все, что мог, все, что хотел. Что все задуманные им книги написаны. И все-таки ужасно хотелось верить, что Александр Исаевич проживет еще год, два, пять, десять. Мы ведь хотим, чтобы пожилые наши родственники жили как можно дольше, вне зависимости от того, насколько они уже «исполнили свое жизненное предназначение»?

Солженицын был в этом смысле прежде всего всеобщим родственником, и только потом уже - гением, классиком и национальным героем. Очень важно было знать, что он жив, и уже одним существованием своим на свете делает нашу жизнь чудеснее и сложнее.

Александр Исаевич был человеком до такой степени грандиозным, что его украшали даже пародии. Добрые или едкие, его сатирические портреты таинственным образом только подтверждали значимость оригинала - подобно булгаковскому Ивану Васильевичу - Станиславскому он сообщал свое подлинное величие даже чужой иронии.

Так, в одном из шуточных рассказов Андрея Сергеева, где «Солженицын ежедневно выпускает обращения к правительствам и народам мира», обнаруживается замечательно точное:

Я шел через лес в сторону Глухова и на опушке вдруг увидал поляну и на ней: обычные печатные обращения на стволах и - записки, записки, записки от руки - наколотые на сухие веточки, пришпиленные булавками к пням, разложенные на траве.

Великий писатель находил время обращаться ко всем поименно:

- Виктор Николаевич, дорогой, очень надежусь.

- Федя, какие же собаки ненужные бывают?

- ЗИНА, НЕ ПУЩУ!

И действительно. Казалось, что у Солженицына хватит сил, терпения и крепости, чтобы научить всех, помочь, напутствовать и предостеречь буквально каждого - будь то вожди с президентами или Федя и Зина с Виктором Николаевичем. И только теперь, после многих лет пренебрежения, до чиновничьей и праздной публики доходит смысл его давних статей и выступлений. Оказывается, что «Как нам обустроить Россию» было не «архаичной фантазией», но - своевременным точным советом.

Его самая любимая, постоянно повторяемая им идея «сбережения народа» казалась несущественной, необязательной в годы, когда русская история щедро тратилась на жертвы внешнему миру, неизменно награждавшему своих спасителей презрением и ненавистью. Но теперь, когда все прежне-русское - в человеческих типах, общественной жизни, задачах политики или словесности - стремительно съеживается, уступая место «бизнесу», истончается, кончается буквально у нас на глазах, именно «сбережение» делается первой общественной целью, если, конечно, кроме бизнеса у нас когда-нибудь заново появится и общество.

Важно также, что Солженицын умел найти для русской политики, для сформулированной им почвенно-земской идеологии органически подходящие ей слова. О, если бы наши министры прекратили жевать зачерствевший учебник по девелопменту-креативу и, плюнув в рожу национальному «проекту» и человеческому «капиталу», заговорили бы солженицынским языком. Впрочем, чтобы избежать комедийности, надо признаться: тогда на их месте должны были быть совсем другие министры.

Однако дело не только в идеях.

Александр Исаевич обладал талантом прежде всего литературным, а не политическим. Разговоры о том, что значение его как писателя происходит исключительно от борьбы с КГБ и обличения лагерной системы, принято вести в кругу людей, вообще не разбирающихся в русской словесности. Меж тем в число несомненных писательских шедевров, им созданных, стоило бы поместить не только канонические «Один день», «В круге первом» и «Архипелаг» (страшную и в то же время веселую книгу!), но и «Теленка», и «Август Четырнадцатого», и «Ленина в Цюрихе», и много еще того, что будут читать и перечитывать его грядущие поклонники. Пытчивые, как удачно придумал другой вышутивший, а на деле восславивший Солженицына сатирик, читатели.

И я надеюсь, что время подтвердит мою уверенность в том, что не оцененное еще в полной мере «Красное Колесо» - это прежде всего увлекательнейшее чтение, лучшее, что было написано о Русской революции со времен трехтомника Л. Д. Троцкого. Драматический синтаксис, создающие образцово кинематографическое напряжение выдержки из новостей и газет, психологическая анатомия героев, наплывающий на Россию хаос, которому нет преграды и от которого нет спасения: эту волшебную книгу можно читать всю жизнь. Жаль, что Александру Исаевичу не хватило даже и долгих его лет на то, чтобы продолжить Узлы и завершить свою восхитительную работу. Но и то, что он успел, - захватывает однажды и навсегда.

Есть такой старый вопрос: какую книгу вы бы взяли с собой на необитаемый остров? Отвечаю. Десять томов «Колеса».

Вообще, солженицынский масштаб был таков, что в русском обществе просто не существовало такой точки обзора, с которой его можно было бы «снисходительно не признавать». Все многочисленные «разоблачения» его личности, исходившие от советских и антисоветских, посконных и загранолюбивых, обидчивых и сердитых, вызывали не столько злость, сколько жалость: с таким же успехом разоблачительные господа могли топать ногами на море. Неловкость, сплошная неловкость: за врагов Солженицына было стыдно, когда они приписывали ему несусветные дикости, объявляли его то фашистом, то «реакционно-мессианским пророком», а то и вовсе русским аятоллой. И это при том, что взгляды Александра Исаевича - в действительности очень умеренные, предельно рациональные и по-своему очень «американские», то есть подлинно-демократические, - ох как далеки были от всего того, что «приличные люди» так не любят в России. Скорее уж, Солженицын как деятель воплощал в себе то, на чем держится как раз весь западный мир, и даже этого в нем изряднопорядочные критики не поняли и не узнали. Что же до гонителей с противоположного края, то там и говорить не о чем: «клеветал», «не любил нашего товарища Сталина», «работал на сатанинское ЦРУ». Только и есть, что сказать: милое ЦРУ! Забери уже куда-нибудь, желательно к черту, таких патриотов.

А еще было что-то очень существенное в самой личности Александра Исаевича, что заставляло считать его образцом, эталоном поведения человека, и то был вовсе не «антилиберализм», «антисоветизм» и прочие ярлыки в том же роде. Обаяние Солженицына, которое так явно чувствует всякий, кто открывает его автобиографические сочинения, исходило от его немыслимого жизнелюбия: вся его жизнь есть, если угодно, урок по борьбе с унынием. Реальность - любая реальность, а не только крайняя по жестокости, лагерная - обыкновенно направлена против человека, превосходящего общее место. А уж тот мир, в котором провел большую часть жизни А. И., и вовсе не оставлял ни единого шанса на рискованную самостоятельность. И все-таки он разгромил эту бетонную объективность. Учитель математики, он опроверг всю печальную арифметику, которая полагалась ему, как родившемуся в 1918 году, а затем еще и призванному, посаженному, заболевшему, преследуемому. И в итоге даты жизни его на могиле будут напоминать старые фантастические романы - ведь сама цифра 2008 уже говорит человеку двадцатого века о том, что трудное настоящее пережито, и наступило какое-то далекое смутное завтра, по всей вероятности, более спокойное и счастливое. Но все-таки этот страшный, хотя и бодрый, веселый, как и «Архипелаг», урок его биографии еще пригодится, когда арифметика русской истории снова примется делить и вычитать растерянных людей.

Но кроме долголетия публицистики Солженицына, значения его личности и бессмертия его прозы, есть и еще одно важное обстоятельство, связующее его имя с будущим.

Сейчас, в траурные дни, принято говорить о том, что скончался последний великий русский писатель, ушел последний классик. Никак не желая задеть чувства произносящих эти слова, не могу согласиться. Думать так - значит перечеркивать все то общественное, чему посвящал себя Александр Исаевич, отрицать ту любовь к отечеству и ко всему русскому (русскому, а не фальшиво-«российскому»!), которой он отличался всю жизнь.

Ведь если работа Солженицына не была напрасной - он не будет последним. Он и сам, как мне кажется, совсем не хотел бы закрывать собой и большую русскую литературу, и традицию всеотзывчивых писателей, ответственных за все, что делается в нашей несчастной России. Русская речь, бесценной частью которой стали его вещи, обязательно подарит нам продолжателей его трудов. Тех, кто, отвергнув гнусно мельтешащую моду и общие места эпохи, откроет, ему вслед, словарь Даля и сочинит новые дивные книги.

И мне кажется, что Александр Исаевич, родственный всякому волнующему слову, сочиненному по-русски, с высоты тех невидимых мест, куда определит его Господь, благословит эту работу.