Борис Волох. Не лепо ли нам бяше, братия, смысл разуметь глагола «демократия»?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Борис Волох.

Не лепо ли нам бяше, братия, смысл разуметь глагола «демократия»?

И отшвырнув наследие советских клизм,

Понять, в конце концов, что есть либерализм?

Знаю, что тема либерализма в журнале «Посев» – не в большой чести. Во всяком случае, научно-просветительские дерзания и популяризаторство в освещении вопросов либерализма и демократии не относятся к приоритетам редакционной политики журнала. Но всё же нельзя не видеть, что тема эта цепляет за живое создателей «Посева», она небезразлична его читательской аудитории, а потому упрямо пробивается на страницы издания.

Но пробивается отнюдь не в форме доступного научно-популярного изложения академических знаний, и, уж тем более, не в виде проповеди этических начал идеологии частного уклада жизни, а как превентивная дискуссия с оными началами. В этом смысле показательны публикации ушедшего 2009-го года.

Член редколлегии Валерий Сендеров в прошлогодней февральской тетрадке выступает с примечательным материалом «Несколько относительно новых слов о демократии и о России» («Посев» № 2/2009). Уже сам заголовок весьма деликатно намекает: не торопитесь смешивать вместе эти два понятия – Россию и демократию. Очевидно, у автора имелось отдельно «несколько новых слов» об истории демократии вообще, и кое-что, отдельно, о её ближайших политических перспективах в России.

Это вполне вписывается в сюжеты гибели всех партийно-демократических проектов постсоветской России, в нарастающие в последнее время тенденции выхолащивания и профанации понятия демократии, переписывания учебников отечественной истории и фашизацию сознания ширнармасс. Тенденции эти заявляют о себе внутриполитической практикой официоза и направлением питающих его течений общественной мысли. Что мы проиллюстрируем ниже на конкретном примере.

Три чётких образа являет читателю В. Сендеров, как бы ставя пред лицом России разномыслящей некое объективное зеркало мира западноевропейской политической культуры:

1. Мы страна как страна, не лучше и не хуже европейцев.

2. Мы – особые, и это зло, – это наша беда.

3. Мы – особые, и это – предмет нашей гордости.

Первый образ – «страна как страна» – автор отметает с порога, как «исторически необоснованный». Какая уж тут одинаковость с Европой, рассуждает В. Сендеров, если массовые кровопуски в предкапиталистической Европе эпохи Реформации и первых буржуазных революций, хотя и были куда кровожаднее наших, но не приводили к остановке политического процесса. Как то было, например, в России после Ивана Грозного. «Нет-нет, мы не такие, как все, мы – особые!» – следует из логики автора.

Развенчание второй концепции – «мы – особые, и потому хуже всех других» – автору даётся так тяжело и болезненно, что он оставляет эту затею: «С наивными выводами «мы лучше» или «мы хуже» никогда не стоит спешить». Действительно, так ли мы хуже других – убеждает Валерий Сендеров читателя – если в то время, как в передовой Британии «восьмилетних детей вешают за пустяковую несколькопенсовую кражу», в России царь милует сотню декабристов – государственных преступников, коих по всем законам казнить следовало? Даже палача, и того не сразу сыскали для повешения пятерых главных заговорщиков – это ли не показатель гуманистического превосходства отечества нашего?

Даже ирод – Иван Грозный, этот протобольшевик России – под напором силлогизмов Сендерова предстаёт уже не таким ужасным на фоне фактов западно-европейской резни. Сколько душ царь Иван Грозный загубил в своё царствие? 50 тысяч. А сколько во Франции за одну Варфоломеевскую ночь вырезали протестантов-гугенотов? То-то же – 80 тысяч! А в Англии король Генрих VIII, этот «принц Ренессанса», за одно только бродяжничество казнил 60 тысяч. Так кто же тут гуманнее, кто лучше и кто хуже – передовая Европа или отсталая Россия? Такими приёмами Валерий Сендеров загоняет в угол не шибко патриотичного простодушного читателя.

На третьей концепции «особого пути», как наиболее опасной, ведущей в тупик изоляционизма, автор решительно ставит крест: мы, хотя и особые, но не настолько, чтобы выламываться за пределы европейской культуры. Гордиться своей особостью глупо, но и стыдиться её не стоит – развивает читатель резонную мысль автора. В принадлежности к европейской культуре спасение и счастье России – убеждён автор – это наш шанс и упустить его, «значит – отречься от доступной реальному восстановлению великой России».

Здесь-то и прорывается не только смысл статьи, но и сокровенная суть взглядов её автора – этатизм! Он настолько всеобъемлющ у автора «относительно новых слов о демократии», что любое силовое историческое выступление против правящего режима российской империи по Сендерову – уже тягчайшее преступление не только в юридическом, но и в моральном плане. Отсюда, восстание декабристов у него – «дворянская пугачёвщина». А предсмертные слова одного из казнимых декабристов – «Несчастная страна, повесить не умеют!» – в толковании Сендерова отнюдь не боль русского просвещённого дворянина за свою отсталую родину, а «предсмертное завещание нераскаявшегося злодея».

Справедливо полагая, что великая русская культура XVIII–XIX веков относится к культуре европейской, что делает нас европейцами, Сендеров умалчивает об одном принципиально важном обстоятельстве: русская культура XVIII–XIX веков есть культура дворянская. А дворянское сословие к концу XVIII века было уже сословием свободных людей. Во-первых, потому, что земля стала их частной собственностью, во-вторых, для дворян были отменены телесные наказания и обязательная воинская служба. (Манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству». 1762 г.)

«Аграрная революция» (1714–1785 годов) даровала свободу (= частную собственность на землю) только одному немногочисленному сословью – дворянству, «затянув, пожалуй, один из самых тугих узлов противоречий в российской истории» (Е. Гайдар, «Государство и эволюция», стр. 60). Всё, как известно, кончилось победой большевиков в гражданской войне и наступлением советчины – таковы исторические последствия «дворянской приватизации».

Понимать под европейской культурой только развитие науки, искусств, образования было бы несколько поверхностно с нашей стороны, если бы не знать, что итогом этого развития стало правовое закрепление частной собственности, её окончательная легитимация, и новые, не ведомые для феодальных обществ, отношения власти и подчинения. Вопреки идеалу этатистов, новые отношения власти и собственности стали возможными только в условиях чрезвычайной раздробленности и политической слабости государственной власти в Западной Европе:

«Точно так же по поводу возрождения европейской цивилизации в период позднего средневековья можно сказать, что распространение капитализма – и европейской цивилизации – своим происхождением и raison d’etre [смысл существования (фр.)] обязано политической анархии (Baechler, 1975: 1977). К современному индустриализму пришли отнюдь не там, где правительства были сильнее, а в городах итальянского Возрождения, Южной Германии, Нидерландов и, наконец, в Англии с ее мягкой системой правления, т. е. там, где правили горожане, а не воины. Плотная сеть обмена услугами, придающая очертания расширенному порядку, основательно разрасталась при защите индивидуализированной собственности, а не при государственном управлении ее использованием.

Отсюда следует, что не существует большего заблуждения, чем общепринятая формула историков, которые представляют появление сильного государства как кульминацию культурной эволюции: оно столь же часто служило признаком ее конца».

(Ф. Хайек, «Пагубная самонадеянность», глава «происхождение свободы, собственности и справедливости http://sps.ru/?id=219748)

Правозаконность новых отношений власти и собственности рождалась в кровопролитных религиозно-идеологических схватках Реформации, выковывалась в ходе первых буржуазных революций и в итоге воплотилась в новом государственно-политическом устройстве – в демократии налогоплательщиков. Ни резня Ивана Грозного, ни слепое копирование Петром I европейских технологий не вели к созданию института частной собственности, напротив – они подавляли это главное условие независимости индивида от власти.

Поэтому причислять феодально-крепостническую Россию к европейской культуре нам позволяет не тот факт, что дворянское сословие говорило на французском, выписывало парижские моды и читало европейских авторов. Но то обстоятельство, что лучшая часть этого европейски образованного сословия тянула средневековую, нищую и безграмотную Россию к ценностям конституционно-либеральной Европы, с её приматом частного начала над коллективистско-государственным. Тяготение России к европейской культуре проявлялось в том, что элита русской нации, её духовная аристократия не могла смириться с рабским положением основной массы народа, стремясь всеми доступными средствами, вплоть до восстания, к смене государственного устройства.

Культ государства или культ частника?

Взгляды В. Сендерова на историю Российской империи удивительным образом роднят его с историко-патриотической монографией под редакцией В. Багдасаряна «Школьный учебник истории и государственная политика» – там история декабристов подаётся в том же осуждающем духе. (Рыбина Л. История без права переписки // Новая газета, № 71/2009.)

В этом национально-патриотическом руководстве по преподаванию школьного курса истории с позиций априорного превосходства интересов государства над частным познавательным интересом индивида воинствующий, категорический этатизм пронизывает трактовку всех периодов – от досоветского до путинского.

От того, что взгляды автора журнала «Посев» смыкаются со взглядами, приведёнными в предыдущем абзаце, лишь на отдельных сюжетах отечественной истории – нам от того не легче. Нам важно понять, что именно объединяет В. Сендерова с теми, кто переписывает школьные учебники истории в контексте имперского реваншизма. Честно сказать, дело-то не в одном Сендерове… Становится тревожно, когда осознаёшь, что его взгляды не одиозны для журнала, чьи материалы нередко дышат откровенным государственничеством.

Историков Багдасаряна и Сендерова, этих, казалось бы, столь политически разнополярных, объединяет «одна, но пламенная страсть» – острейшая неприязнь к тем идеалам, что двигали первым «непоротым поколением» дворянства – декабристами. К тем идеалам, ради которых лучшая часть российского дворянства гордо взошла на эшафот или отправилась «во глубину сибирских руд». В них автор «Посева» разглядел лишь смуту, «якобинскую кровожадность и тотальный шовинизм». Но не увидел отчаянной решимости свободных просвещённых сынов России вывести свой народ из унизительного плена крепостного рабства.

«Я взглянул окрест себя, душа моя страданиями человеческими уязвлена стала» – очевидно, в глазах истинного этатиста, осуждающего восставших декабристов, страдания человеческие – это ещё не повод посягать на государственные устои Империи российской. Культ государства или культ свободы индивида – сама постановка такого вопроса невозможна для автора «Посева», как и для создателей монографии «Школьный учебник истории и государственная политика». Постулат либерализма о вторичности власти и первичности человека частного им органически чужд.

Любое силовое покушение на институт государственности, любая революция с точки зрения этатиста есть преступление. Эта концепция исключительно чётко представлена в последней книге безвременно ушедшего из жизни Егора Гайдара. Вот как её резюмирует журналист А. Вассерман: «Всякий, кто отрицает право существующей власти на само её существование, кто призывает к немедленному её уничтожению, кто повторяет формулу Эжена Потье «весь мир насилья мы разроем до основанья», в конечном счёте, открывает путь насилию <…> несравненно худшему, нежели то, кое тщится отменить. Сколь ни преступна сама власть – её низвергатели куда преступнее». («Известия», 23.12.2009). Это крепко аргументированная теория этатизма, которую Гайдар успел при жизни великолепно изложить и тем дал окончательно понять, почему ему не удалось даже после гибели красной империи развязать «один из самых тугих узлов противоречий в российской истории». И почему оказались провалены все либеральные реформы постсоветской России. Его последняя работа «Смуты и институты» создаёт задел и серьёзнейшую затравку будущих интеллектуальных баталий, намечая центральный вектор идеологической полемики.

Как любой деятельный этатист, В. Сендеров радеет возрождению былого величия государства российского. И потому обращает наше внимание на Европу, показывая, по его разумению, фактические предпосылки демократии и истоки европейского социально-экономического благополучия. Однако, его проникновение в «тайны» европейской демократии своей глубиной не шибко превосходит европейские заимствования петровских реформ: внедрение в среде подневольных «холопишек» опыта голландского судостроения, обривание боярам бород, или смена их кафтанов на европейское платье.

Автор «нескольких новых слов о демократии» указывает на «одно существенное качественное различие», в коем видит едва ли не корень нашей российской отсталости – отсутствие в России «слоистого общества» и связанных с ним «горизонтальных конфликтов». «Базарная, если угодно, многоголосица и пестрота» с её неизбежной правово-экономической «притиркой» сословных интересов – вот что по мысли Валерия Сендерова является «предпосылкой демократии», и чего всегда не хватало России. Сословная палитра средневековой России сравнительно с европейской была «гомогенной», т. е. однородной, что, по мнению Сендерова, предопределило характер социальных конфликтов. Они у нас всё больше «вертикальные», всё «низы» с «верхами» норовили подраться.

Вначале было слово

Такую алогичность выводов при одновременном использовании довольно добротной исторической фактуры можно объяснить лишь одним: глубинным психологическим неприятием мировоззренческой подоплёки и этической закваски ранних буржуазных революций – ортодоксального либерализма. Одно из следствий раннекапиталистического общества – его обширная, развитая сословная фрагментация – принимается автором за причину и предпосылки становления демократии. Что это – отголоски марксистских подходов к истории через рассмотрение сословно-классовой дифференциации общества?

Сословная «лоскутность» и столь желаемые для России, по Сендерову, «горизонтальные» межсословные диалоги «общества с обществом» имеют отношение к предпосылкам демократии не большее, чем житейская притирка конкретных партнёров в брачном союзе имеет отношение к святости института семьи и брака. Уровень демократии в стране определяется степенью уважения там частной собственности. Этим же определяются и её предпосылки – укоренённостью у индивидов чувства частной собственности. Действительными предпосылками демократии является массовость представлений о частной собственности, как фундаменте всех моральных практик человека. «Слона-то я и не приметил» – Сендеров увидел сословную «слоистость» европейского позднего средневековья, но его мировоззренческой гомогенности не приметил. Не приметил самого главного и принципиального – сдвига типа мышления и психологии от коллективизма к индивидуализму. Очевидно, потому, что сам является ярким представителем коллективистской психологии – отсюда и этатизм.

«Ещё со времён «Опыта о человеческом разуме» Джона Локка известно, что демократия – не только форма общественного управления, но и феномен массового сознания, основанный на принятии определённой системы ценностей» (Ренальд Симонян // Новое Время, № 47/2004).

Что же это за феномен массового сознания и система ценностей, о существовании которых даже такое антибольшевицкое (читай: антикоммунистическое) издание, как «Посев» предпочитает умалчивать – то ли по неведению, то ли по неприятию её духовного содержания? Это те самые ценности, которые древнее разума и моложе инстинктов. Это продукт эволюционного отбора и отсева нравственных традиций и моральных навыков человека. Это замковый камень всей моральной, читай либеральной, арки человеческой цивилизации – частная собственность.

«Индивидуализированная собственность составляет ядро моральных норм любой развитой цивилизации; а древние греки, по-видимому, первыми поняли, что она, к тому же, неотделима от свободы индивида. <…> Адам Фергюсон подытожил это учение, определив дикаря как человека, ещё не ведающего собственности (1767/73: 136), а Адам Смит отметил, что «никому не приходилось видеть, чтобы какое-либо животное жестами или криками показывало другому: это – моё, то – твоё» (1776/1976: 26 <Смит, 1962:27>). Так они выразили мнение, которое, несмотря на повторяющиеся бунты голодных или предающихся грабежам толп, практически на протяжении двух тысячелетий являлось мнением просвещённых людей. По словам Фергюсона, «должно быть совершенно очевидно, что собственность – это условие прогресса» (ibid)». (Хайек, «Пагубная самонадеянность» http://sps.ru/?id=219748)

Можно считать, что аксиоматика либерализма сложилась в целом к концу XVII века, когда английский мыслитель Джон Локк, создав теорию трудовой собственности, заложил основы теории естественных прав человека. Императивность «буржуазной» формулы Локка «жизнь, свобода, собственность» такова, что любые следствия и суррогаты типа «свобода, собственность, законность» или «право частной собственности, в том числе на землю», или «разделение власти и собственности», или сословная «слоистость» выдают элементарную непричастность их авторов к идеологии ортодоксального либерализма. Именно из этой формулы произошёл более поздний исторически, но абсолютно категорический императив: «Частная собственность священна и неприкосновенна!» Ею же осеняется постулат, вытекающий опять же из формулы Локка: «Человек без собственности есть раб».

Эта триада Локка – святая либеральная троица – и является сутью идеологии либерализма. В этой идеологии демократия есть политический либерализм, капитализм – это экономический либерализм, а правозащита – прикладной либерализм.

Учение Локка оказало огромное влияние на состояние умов мыслителей континентальной Европы XVIII века и, прежде всего, Франции. Что обеспечило нравственно-идеологическое обоснование Великой Французской революции. Джона Локка по праву называют учителем Вольтера – да-да, того самого Вольтера, одна переписка которого с императрицей Екатериной Великой добавляла ей авторитета и величия.

Вот почему соображения Валерия Сендерова о первостепенном для становления демократии значении диалога «общества с обществом», о порочности российской «вертикальности» во всём: в психологии, в мышлении, в религии, в социальном поведении, выглядят наивными, хотя и верными по направлению, подвижками мышления в сторону демократии. Пытаясь найти компромисс между своим этатизмом и рациональными соображениями, как вылезти из постсоветского «котлована», ему приходиться разрываться между желанием сберечь «особую духовность» России и необходимостью ломки своих коллективистских стереотипов.

Демократические подвижки в психологии части мыслящего сословия современной России только-только начинают вступать в противоречие с восприятием институтов власти и государства, как пупа Земли, как оси мироздания, пред которой подданные вечно стоят в позе задранной вверх головы. Психология «жираф большой – ему видней» начинает сдавать свои позиции.

Под стать идейной «платформе» автора «нескольких относительно новых слов о демократии» выглядят его практические рекомендации: «Хочешь, чтобы звучали внушительно твои рассуждения на демократические темы? Так добейся прежде, чтобы лифт в твоём подъезде не превращался в сортир». И добавляет: «Путин с Медведевым в этом не в помощь» (!) Ну, ещё бы – как можно власть опускать до таких проблем!

У российских собственная гордость…

Но даже эти слова Валерия Сендерова о демократии вызвали возражения его оппонента Святослава Иванова. Автор статьи «Формула русской истории, или, нужна ли нам бедная демократия?» («Посев», № 6/2009) не согласен с Сендеровым в главном: «демократия России всё-таки сегодня необходима». Нет, не подумайте ничего дурного – оппонент не против полноценной демократии богатых хозяев. Но сегодня её строить рано, поскольку демократия это удел богатых обществ, а мы, если чем и богаты, так только своей духовностью – урезонивает «штурмующего столь глобальную проблему» Сендерова представитель законодательной власти большого города, депутат горсовета господин Иванов. Одним словом, господа соотечественники, у вас нос не дорос до демократии. Ишь, чего захотели – в калашный ряд демократии да со своим суконным рылом. Хотя с «рылом» у нас всё в порядке, вполне за европейцев сойдём, а вот с «моё – твоё» слабовато.

Чтобы опровергнуть Сендерова, Иванов призывает на помощь Пушкина, Ильина, Розанова, Аверинцева и весь византийско-православный генезис российской государственности. Главный тезис журналиста Иванова: «Мы – другие!» И никаких гвоздей! А коли мы другие, то и не возникайте со своей европейской демократией, господа либералы.

Убийственно выглядит аргументация неуместности и гибельности для России формального демократического строя, когда господин Иванов обращается к работе философа Ильина «О демократии». Если по Сендерову предпосылки демократии кроются в гражданском диалоге экономически независимых общественных групп и индивидов, то Иванов, опираясь на предупреждение Ильина о «фанатизме формальной демократии», указывает ряд признаков, без которых демократия абсурдна. Ну, до чего верные – аж, сердце радуется – такие, например, слова: «Народ должен разуметь свободу, нуждаться в ней, ценить её, уметь пользоваться ею, и бороться за неё».

Но более, чем забавно выглядит в подаче Святослава Иванова следующая предпосылка демократии по Ильину: «Граждане должны иметь минимальный уровень образования и осведомлённости, вне которого всякое голосование становится собственною карикатурою». Если учесть, что писались эти слова Ильиным… лет назад, то хотелось бы знать, превзошла ли с тех пор образованность современного российского избирателя этот необходимый минимальный уровень грамотности? Актуальны ли предупреждения философа Ильина сегодня?

Если уже не актуальны и наш электорат достаточно просвещён, то зачем Иванов ими аргументирует преждевременность в России демократии? А если актуальны, и российский избиратель так же невежествен и туп, как и во времена Ильина, то, что мы можем подумать о качественном составе депутатского корпуса сегодняшней России, достойным членом которого, разумеется, является господин Иванов?

О своей партийно-политической принадлежности депутат Иванов, естественно, умалчивает – интимное, всё же, дело. Зато свои идейно-мировоззренческие устои он не скрывает. А зачем? – наш избиратель «колоть» кандидатов на идеологии всё равно не будет. Гимном коллективизма и государственничества звучит девиз «Служи!» из уст народного избранника и сторонника общинной демократии господина Иванова.

Куда там мягкому и деликатному Сендерову – здесь воинствующий коллективизм и государственничество прямо фонтанируют: «И крепостное право в буквально смысле спасло русское государство от разброда». Стало быть, разбежались бы людишки по просторам необъятной страны, чё тогда от государства российского осталось бы? Ни национальный позор крепостного рабства, ни экономическая отсталость страны и нищета народных масс – не это главное. Но спасение государства! Служба ему! – вот самое важное, вот ради чего, по Иванову, можно простить всё – и крепостничество, и профанацию выборов, и выгрызание самого государства бизнес-властью.

Господа, читающие эти строки, разве вы до сих пор не знали, что на европейцев вы похожи только цветом кожи, ну и лицом малость смахиваете? Ну-у, тогда вы безнадёжно отстали от современной общественно-политической мысли, которую выдаёт С. Иванов. «Проблема в том, что вы белые и похожи на европейцев» – именно так преподнёс семинару журналистов в доверительной беседе московский корреспондент одной из крупнейших западных газет. Журналист Иванов, присутствовавший на том семинаре, с радостью (какое там, оскорбиться!) подхватил сей мощный аргумент – мы другие! Не хуже и не лучше американцев, мы просто другие. По вере, по истории, по этике, по менталитету – по всему мы другие. А сие означает, что западная демократия с её разделением ветвей власти, индивидуализмом и частной собственностью – нам не указ!

В такой социально-психологической и нравственной атмосфере мне остаётся напомнить слова Ф. Хайека из его книги «Дорога к рабству»:

«В результате многие, отвергая нацизм как идеологию и искренне не приемля любые его проявления, руководствуются при этом в своей деятельности идеалами, воплощение которых открывает прямую дорогу к ненавистной им тирании».

Борис Павлович Волох, житель г. Екатеринодар (Краснодар).