ЗВОНИТЕ ТРИ–НОЛЬ…
ЗВОНИТЕ ТРИ–НОЛЬ…
«Хочу поделиться мыслями, которые давно уже тревожат меня. Приведу факт более чем печальный: двадцатипятилетняя девушка, работница химкомбината, повесилась.
Причина — несчастная любовь. Вернее, такая формулировка не совсем точна, не полностью объясняет трагедию.
Да, было — в этот вечер ее отверг парень, который ей нравился: абсолютно точно, что несколько ее попыток в прошлом выйти замуж оказались неудачными. Но, обдумывая случившееся, узнавая все новые и новые подробности ее жизни, я приходил к выводу: причина в другом. Это был только повод.
Я позволю себе немного отвлечься, напомнить читателю одну литературную историю: роман Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».
Некий молодой улан познакомился с дочерью богатого австрийского капиталиста. На их общую беду девушка оказалась калекой. Из чувства сострадания Гофмиллер (так звали улана) по–прежнему посещал дом, проводил время в долгих беседах с девушкой. Как и следовало ожидать, девушка влюбилась в него. Юноша не смог ответить искренней любовью на любовь калеки, и в то же время он оказался достаточно честен, чтобы не прельститься на большие деньги будущего тестя. Конец жесток: девушка покончила жизнь самоубийством.
Цвейг на протяжении своего романа разоблачает мелочность и эгоизм героя, и, поддаваясь мастерству талантливого писателя, я вместе с ним жалел несчастную девушку…
И вдруг…
Поймите меня правильно, я не пытаюсь подгонять прошлое под настоящее и не требую, чтоб началась срочная кампания за переделку классиков в соответствии с новыми идеями, но вдруг я понял: МНЕ НЕ ЖАЛКО ЭДИТ.
И Цвейг тут ни при чем. Меня — человека второй половины двадцатого столетья, с детских лет воспитывающегося на образах Зои Космодемьянской, Любови Шевцовой, Лизы Чайкиной, — не могла уже расстроить несчастная судьба молоденькой самоубийцы на почве любви. Я называл себя варваром, истуканом, камнем, но жалости не прибавлялось. И даже вертелась на языке нехорошая фраза: ну и дура, если из?за этого на тот свет.
Потом я привел в порядок свои мысли: сделал скидку на бесправное положение женщины в начале двадцатого века, на ее пассивное участие в общественной жизни и, проявляя снисходительность к Эдит, грубое слово заменил на более мягкое: «дурочка».
Но то Эдит — другое время, другие условия… А что можно сказать о человеке, повторившем ее поступок в наши семидесятые годы, не имея для этого даже половины оснований, которые были у цвейговской героини?
Может быть, это жестоко, но мне тоже не жаль этой девушки. Меня зло берет, что так глупо она рассталась с жизнью. Меня волнует и беспокоит, когда я думаю о ней: не слишком ли беззащитными перед жизнью мы воспитываем своих детей?
Не слишком ли поддались мы ннстинкту охранять их от зсяческих неприятностей?
Любы Шевцовы и Зои Космодемьянские не берутся из ничего, их нужно воспитывать. С детства надо прививать чувство стойкости и самозащиты, твердости, и я не боюсь сказать, даже жестокости, когда это требуется. Самоубийство на почве любви — крайность и свидетельство слабости духа и ограниченности интересов. Но разве мы не сталкиваемся каждый день с более мелкими, менее яркими проявлениями этих же самых черт? А из них развивается и себялюбие, и эгоизм — все, что угодно…
Дочь моих родственников не поступила в институт и несколько лет висит на шее своих родителей, не решаясь самостоятельно отправиться в жизнь. Родила ребенка — пусть бабушка нянчит.
Правдами и неправдами мои знакомые пытаются не пустить сына–семиклассника на летнюю практику в колхоз (надорвется мальчик, успеет еще наработаться). А мальчик и рад.
…Я хочу, чтобы моя дочь выросла мужественным человеком, чтобы никакие неприятности не могли ее сломить. Это прежде всего. Все остальные качества — потом.
Меня меньше беспокоит бросающаяся в глаза ее, мягко говоря, неделикатность: хотя, зная меня и жену, многие знакомые откровенно удивляются: в кого она у вас такая бойкая? Меня волнуют, конечно, ее ежедневные синяки, и в то же время я и радуюсь им. Но меня всерьез беспокоит, что до одиннадцати лет она признает только один вид телепередачи: мультфильмы, а я бы хотел, чтобы ее любимым героем уже сейчас был «Овод».
Кого мы растим?
Я хочу, чтобы этим вопросом проникся каждый родитель и будущий родитель тоже! Я не хочу сгущать краски; много отличной молодежи растет у нас: жизнь дает нам тысячи примеров подвигов, мужества, терпения и верности идеям. Достаточно вспомнить наших пограничников, космонавтов, спортсменов…
Но много и хнычущих, эгоистичных, сдающихся перед первой преградой. Их уже не должно быть. Эстафета нам передана от мужественных людей.
Я считаю, что мы должны везде и во всем прямо и честно настраивать молодежь на одно: у вас впереди — борьба. Да, с каждым годом все лучше становится жизнь, с каждым годом прочнее мир на земле, но это не значит, что можно расслабиться — врагов у нас еще хватает. И первостепенная, наиважнейшая задача в воспитании — растить бойцов.
О себе. Работаю на химкомбинате с 1956 года. Ст. инженер–технолог. Член КПСС. Член литобъединения при Саратовской писательской организации. Бывший поэт, будущий прозаик (несмотря на 36 лет)».
Уважаемый товарищ!
Вот прочел я ваше письмо и думаю: как же вам отвечать?
Может, возмутившись вашей рассудочностью, написать о возвышающей силе чувства и в подтверждение тезиса привести десяток красивых и авторитетных цитат?
Или, напротив, согласиться с вами: да, умный человек не пойдет на самоубийство из?за любви. И вам в поддержку привести еще более разительный пример человеческой глупости — как не один, а двое сразу покончили с собой из?за несчастной любви. Жаль, что литератор, изложивший их историю, не смог с верных позиций оценить бессмысленный и бесполезный поступок Ромео и Джульетты.
Но я не хочу говорить возвышенно, не хочу пугать вас классиками, не хочу разить иронией. Ибо повод нашего разговора — слишком земной и страшный. Многое можно вернуть или поправить, но смерть необратима и непоправима. В двадцать пять лет тропинка человеческой жизни идет вверх, она далека не только от конца, но и от перевала. И вот — оборвалась. Что ни наговори — девушка не воскреснет.
Остается одно слабое утешение. Всякий уходящий что?нибудь да оставляет живущим. Дело, вещь, идею, опыт собственной жизни. На худой конец — урок собственной смерти.
Самая нелепая гибель не бывает бессмысленной, если живые извлекают из нее урок.
Наверное, главный вывод из подобных трагедий — что кончать с собой из каких бы то ни было житейских соображений не стоит — не оправдывается.
Месть? Но тот, кому она предназначалась, обычно вздыхает с тайным облегчением. Потом еще и гордится — вот, мол, какие страсти я способен вызывать!
«Вот умру — пожалеете»? Жалеют, конечно. Но, увы, чаще те, кто любил нас, а не те, кого мы любили.
Иногда пытаются покончить с собой, надеясь, что спасут, а спасти не успевают.
А вот спасенные, как правило, попытку не повторяют. Отчаянная минута проходит, и становится ясно, что смысла в самоубийстве нет.
Пожалуй, я согласился бы с вами, что «самоубийство на почве любви — «…свидетельство слабости духа и ограниченности интересов», если бы это умозаключение не разбивалось вдребезги — ну, допустим, об одну фамилию: Маяковский. Конечно, там все было сложней. Но ведь не выкинешь из памяти и последние его строчки: «Кончено. Инцидент, как говорится, исперчен. Любовная лодка разбилась о быт. Я е жизнью в расчете…» Помните?
Не будем гадать, какие еще причины привели поэта к гибели, отнесемся с уважением к той единственной, которую назвал он сам в предсмертных строках.
Да, в действительности все куда сложней.
Давайте примем ваш слог «здравого рассуждения». Вы предлагаете «лекарство от слабости» совершенно конкретное и очень соблазнительное своей простотой. Вы пишете: «…мы должны везде и во всем прямо и честно настраивать молодежь на одно: у вас впереди борьба».
Вроде бы мысль совершенно бесспорная. Но, оказывается, не так все просто, беда в том, что в вашу внешне столь ясную формулировку можно вложить любой смысл.
Вот несколько примеров из редакционной почты. Читатель М., полностью вас поддерживая, пишет: «Он прав, у нас впереди борьба — борьба за место в жизни». А ведь жестокая борьба за место в жизни — знаменитый «волчий закон» совсем иной социальной системы… Одна, опять?таки солидарная с вами, судя по письму, милая, но слабая женщина в порыве самоуничижения высказывает идею вовсе уж радикальную — не лучше ли обществу решить проблему слабых по–спартански, то есть попросту избавиться от них?
Читательница Вера Л. из Колпина говорит примерно то же самое: «Лично я за спартанское воспитание». Вообще античное рабовладельческое государство не раз поминается в почте, в откликах на ваше письмо. Создается впечатление, что некоторым читателям система воспитания, основанная на гуманизме, уважении к личности и гармоничном развитии заложенных в человеке дарований, представляется чересчур сложной и ненадежной по сравнению с простой и броской формулой: «В здоровом теле — здоровый дух».
Да, когда?то существовало государство, где, в духе ваших предложений, «слабость» в человеке начинали искоренять даже не с колыбели, а прямо с момента рождения.
Помню, как восхищала меня в детстве суровая и гордая романтика Древней Спарты. Мне нравилось все в этой удивительной стране: и то, что слабых детей сбрасывали со скалы, и что мать–спартанка провожала сына на войну не слезами, а прекрасной фразой: «Со щитом или на щите», и что маленький спартанец, пронесший в школу под рубахой живого лисенка, не плакал и не кричал, когда зверек вгрызался в его тело.
Значительно позже я задал себе один очень трезвый вопрос: почему же история Спарты была такой — только войны да восстания рабов? Почему государство, где основной доблестью считалась стойкость, все?таки не сумело выстоять? Почему спартанцы, которых готовили к борьбе и только к борьбе, все равно потерпели в этой борьбе поражение?
Постепенно я понял: все было закономерно. Мужественная Спарта погибла от собственной ограниченности. В этой стране с удручающей планомерностью сразу после рождения швыряли в пропасть слабосильных, то есть тех, кто в дальнейшем мог бы противопоставить безукоризненной мужественности окружающих мощь разума и силу духа. Тех, кого непосильная тяжесть меча поневоле отталкивала бы к резцу, линейке и перу. Тех, для кого «выжить» означало бы «изобрести».
Со скалы сбрасывали не только будущих ученых и поэтов, но и полководцев. Хилый Суворов и маленький Наполеон полетели бы в пропасть на общих основаниях.
Кстати, убивая больных, спартанцы попутно убивали талант в здоровых. Ничто так не стимулирует прогресс, как забота о слабом. Избавляясь от слабых и калек, не избавлялись ли спартанцы от прогресса?
От знаменитого государства не осталось ни мудрых стихов, ни статуй, ни научных законов.
Нам известно из легенд, что спартанки, матери и жены, умели отказываться от любви. Умели ли они любить — легенды об этом молчат. Холодная была страна.
Спартанцы умели защищаться, но что им было защищать? Нелюбимых жен и нелюбящих матерей? Право сбрасывать детей со скалы? Свободу? Но ведь и свобода нужна человеку не сама по себе, а как средство развития личности. Там, где личность не развивается, свобода постепенно отмирает за ненадобностью.
Насколько же ярче и богаче была история Афин, где детей растили для всего многообразия жизни! Кстати, напряженная духовная жизнь, бурное развитие науки и культуры нисколько не мешали афинянам быть мужественными: ведь борьбу греков против персидских завоевателей возглавляли именно Афины.
С точки зрения физического воспитания, закалки, физической культуры, формула «В здоровом теле — здоровый дух» не вызывает, конечно, возражений. Но в контексте тех писем, в которых воинственно отрицается всяческая «чувствительность», в которых предлагается даже литературу и искусство создавать «без эмоций», — в таком контексте «спартанское воспитание» обретает совсем не физкультурный смысл. В это выражение вкладывается широкая педагогическая концепция, которая и вынудила меня обратиться к некоторым особенностям истории Спарты.
Вы пишете: «Эстафета нам передана от мужественных людей». Но то была мужественность не в спартанском казарменном понимании. Эстафету нам передали революционеры, ученые и поэты, люди добрые и умные, ставшие борцами именно для того, чтобы защищать идеалы разума и добра. Они были не просто борцы, а борцы за счастье человечества. Не стоит урезать эту привычную формулировку: ведь само понятие «борьба» достаточно абстрактно, в него можно вложить любое содержание.
Вряд ли кто?нибудь усомнится в бойцовских качествах Дзержинского. А ведь он писал близким — и не в минуту покоя, а из тюрьмы, что «единственное счастье человека — это уметь любить и благодаря этому уловить идею жизни в ее вечном движении». Он желал сыну, чтобы тот «…был ясным лучом — умел сам любить и быть любимым», чтобы он «приобрел способность к великим, глубоким переживаниям».
Да, нам нужны люди сильные и стойкие. Но если человека не воспитывать человечным, он всю жизнь будет бороться только за себя.
Забота о слабых — стариках, детях, калеках — один из признаков нравственного здоровья народа.
Ребенку, старику, инвалиду — члену нашего общества мы обязаны не меньше, чем он нам. И не случайно в российской глубинке кормили, лечили и дотягивали до глубокой старости деревенских дурачков. Как счетчик Гейгера физикам, деревне был необходим слабоумный: он жил, дышал, улыбался, и это значило, что уровень жестокости в округе не превышает допустимых пределов.
Даже слабому из слабых, ребенку, нужен слабейший — котенок, щенок.
Вы хотите, чтобы ваша дочь выросла мужественной. Люди, которых отличает, «мягко говоря, неделикатность», как правило, обладают завидной жизненной стойкостью. Самоубийцами такие становятся редко.
Но простите за вопрос, задать который мне позволяет только тема нашего разговора: вы не боитесь, что ваша дочь станет убийцей? Конечно, не каноническим душегубом с топориком под мышкой, а тем, что методично убивает близких своим равнодушием, непониманием, наивным или сознательным эгоизмом, глухотой к чужому страданию?
Вы хотите, чтобы ее любимым героем уже сейчас был «Овод». Что ж, книга прекрасная. Но чтобы стать похожим на «Овода», мало прочесть знаменитый роман. Надо бы еще узнать книги, которые знал сам Артур. Надо накопить в себе огромный заряд доброты, с которым он пришел к борьбе, приобрести опыт любви и страданий, освоить ценности культуры, которыми владел герой, проникнуться целью, столь же высокой, как та, что воодушевляла его.
Сходный житейский опыт может делать людей и героями, и карьеристами, и даже уголовниками. Потому что идейный, нравственный опыт у них разный.
Помню, с год назад дочка приятелей принесла из детского сада ценную информацию. Воспитательница рассказала малышам, что у нас есть враги и, когда их убивают, это очень хорошо. Дети мыслят конкретно: есть негодяй — покажи негодяя. В детском саду враги — большой дефицит. Однако если вскрыть имеющиеся резервы… И вот пятилетний пацаненок бежит за ровесником с яростным криком:
— Я тебя убью!
Меньше всего хочу выводить преступное будущее непосредственно из всплеска младенческих эмоций. Но, может быть, все?таки разумней начинать воспитание дошкольников не с ненависти к врагу, а с любви к товарищу?
Душевная черствость в человеке, если дать ей беспрепятственно разрастись, порой становится не только неудобством для окружающих, но и прямой общественной опасностью.
Помните, в «Литературной газете» был очерк Борщаговского «В тайге» о том, как два подростка убили третьего? Причем убивали трое суток и без причины, для каждого избиения лениво подыскивая повод.
Уж они?то не были хлюпиками — не боялись тайги, гребли, стреляли, а нервную систему имели поистине железную…
Да, нам нужны люди физически сильные, умеющие, если надо, постоять за справедливость. Но настоящий борец — это, прежде всего, сила души…
А теперь вернемся к началу вашего письма. К самоубийству от несчастной любви. К «глупой гибели», говоря о которой вы ставите акцент не на слове «любовь», а на слове «самоубийство».
Но будем справедливы к девушке с химкомбината — ведь не только любовь заставляет молчать в нас могучий инстинкт самосохранения.
Космонавт уходит на работу и не возвращается. А ведь он знал, на что идет!
Врач ставит эксперимент на себе и не выходит из кризиса. А ведь ему известны были размеры опасности!
Но сильная любовь — это тоже эксперимент на себе. Любящий бесстрашно и самоотверженно доходит порой до той ступени самоотдачи, за которой любовь становится тягостной для одного и гибельной для другого. Джульетта, Вертер, цвейговская Эдит, ваша знакомая с химкомбината невольно испытывали предел эмоциональных возможностей человека.
Нельзя оценивать эксперимент в зависимости от результата. Колумб открыл Америку — молодец, великий мореплаватель. А если бы погиб на дороге?
Еще раз оговорюсь — я категорически против самоубийств. Я прекрасно понимаю родителей, которые уговаривают детей любить разумно, не рискуя ни репутацией, ни здоровьем, ни тем более жизнью. Но разве случайно вот уже четыреста лет живет в людской памяти девочка, ищущая яд на губах мертвого Ромео?
Мученики и герои любви, как ученые, как великие мореплаватели, рискуя и жертвуя собой, прокладывали путь к неведомым материкам человеческих отношений. Безумная Офелия бросалась в реку, невыносимо несчастный Вертер хватался за пистолет, Анна Каренина падала на рельсы, а человечество, обогащенное их горестным опытом, становилось чуть–чуть счастливее.
Сейчас время другое. В нашем обществе влюбленные не знают грозных и тягостных социальных преград. Но неужели вместе с преградами должна уйти в прошлое и сама великая любовь, любовь на грани человеческих возможностей, любовь, которая, простите за возвышенную цитату, «сильна, как смерть»?
Думаю, девушка с химкомбината все же заслуживает и благодарной памяти, хотя бы потому, что начинающим циникам вашего города теперь трудней будет утверждать, что любви в наше время нет. Возможно, она заслуживает и внимания. А ее поступок — анализа. Но тут уж ничего не поделаешь: у каждой Анны есть свой Вронский, да не у каждой — свой Толстой…
Вероятно, вы упрекнете меня, что любовь как вид человеческой деятельности я ставлю наравне с наукой. Но я не ставлю их наравне. Любовь — выше. Мы развиваем науку и поднимаем промышленность не для того, чтобы на земле царили и торжествовали наука и промышленность. Это средства. А цель прогресса — счастье человека.
Насколько мне известно, пока никто еще не предложил модель счастья без любви.
Когда погибает человек, ищут причину и виновного. Вы считаете, что повесившаяся виновата сама. Вероятно, это не совсем так. А главное, будь вы хоть трижды правы, упрекая погибшую, ей все равно уже не под силу сделать нужные выводы из ваших слов.
Давайте лучше спросим с живых.
Родители?
Но они воспитали ее трудолюбивой, способной любить и вовсе не такой уж слабой. Ведь выстояла она после, как вы пишете, «попыток в прошлом выйти замуж», а каждая такая «попытка», вполне возможно, сломанная любовь. А помочь взрослой девушке — тут уж с родителей спрашивать вовсе грешно: больше всего прячут душу именно от них.
Школа?
Но разве в школе не дали ей знания, хотя бы минимум их, вполне достаточный для долгой и, по крайней мере, неплохой жизни? И разве не воспитывали ее там на героических примерах, не рассказывали и про Любовь Шевцову, и про Зою Космодемьянскую, и про других наших героев? Кстати, не кажется ли вам, что та же Зоя Космодемьянская с ее цельностью и бесстрашием, останься она в живых, вряд ли смогла бы проявить спокойную трезвость в любви?
Парень, который ее отверг?
Но даже теперь, перед лицом трагедии, надо сказать — он имел на это право. Любовь — не служба и даже не дружба, любить нельзя ни по заказу, ни по приказу, ни по долгу…
Трудно найти виновного.
Все же одна кандидатура у меня есть.
Если не возражаете, в непоправимом этом событии я предложил бы обвинить вас.
Я не навязываю вам ответственность — вы ведь сами добровольно взяли ее на себя. Вы же подписались: «Бывший поэт, будущий прозаик». Выходит — писатель. Начинающий или опытный, хороший или плохой, но писатель. Значит, отвечать за человеческую боль хотя бы в пределах ближней округи — ваша профессиональная обязанность.
Это не эффектная фраза для статьи и вообще не моя выдумка. Поэт Маяковский посвятил этой литературной заботе строки, редкие по силе даже у Маяковского: «…я, где боль — везде. В каждой капле слезовой течи распял себя на кресте».
Писатель может заниматься множеством разных вещей, от вопросов агротехники до пропаганды настольного тенниса, но лишь в том случае, если это не противоречит его главному делу — защищать человеческое в человеке.
В любую эпоху, для любого суда муж, задушивший жену, — преступник. А для Шекспира Отелло — обманутый и обманувшийся, глубоко страдающий человек.
Потому что писатель обязан любить, как врач — лечить.
Даже у Гоголя, великого сатирика, в любом из персонажей сквозь глупость, грубость и жадность просвечивает боль. Потому что писатель, не замечающий человеческой боли, хуже пожарного, проспавшего пожар.
Конечно, скорбей на земном шаре много, а писателей мало. Так что практически каждый литератор сам выбирает, какое бедствие взять на себя. Вот рядом с вами жил человек, работал, чужой хлеб не ел, естественно, хотел быть счастливым. В общем?то, и боролся за это счастье, но терпел поражение за поражением, внутренне созревая для трагического конца. А вы этого не понимали или не хотели понять. Даже теперь вы не впустили ее боль в себя.
Не преждевременно ли вы аттестуете себя литератором?
Ведь эта девушка привлекла вас не как страдающий человек, а как тезис, как аргумент в споре. Вы рассказали о ее горе и унижении словами столь бездушными и оскорбительными, что они, пожалуй, сами способны убить: «…абсолютно точно, что несколько ее попыток в прошлом выйти замуж оказались неудачными». А потом, позволив себе «немного отвлечься», отвлеклись от ее судьбы до конца письма.
Я говорю все это не затем, чтобы показать, какой вы плохой, а я хороший. На такой подтекст у меня нет права ни формального, ни морального. Хотя бы потому, что несколько лет назад в похожей ситуации я тоже проглядел трагедию.
Была такая девушка, я ее знал еще десятиклассницей. Весьма неглупая, училась хорошо и, кстати, довольно красивая лицом. Характер? Не идеальный, но и не плохой — всего понемногу: и воли, и слабости, и эгоизма, и доброты. Имелся один недостаток, заметный сразу, — выросла полной, видно, перекармливали в детстве.
Школу она кончила неплохо, выдержала конкурс в институт. Видел я ее редко и случайно — может, в полгода раз. Перекинулись десятком фраз и разошлись.
И вдруг как поленом по голове — покончила с собой.
Потом знавшие ее, и я в том числе, пытались понять происшедшее. Пожалуй, все пошло с этой проклятой полноты, с беззлобных шуточек знакомых. Она на них реагировала вполне по–современному, сама посмеивалась над собой. Но, видимо, копилась в душе неуверенность.
Лет с пятнадцати, как все, ходила она на вечера, школьные, а после институтские. Не часто, но ходила.
Ребята к ней привязывались не слишком, а если привязывались, то уж очень не те. Страшного в этом, естественно, не было — ну, повезло бы ей чуть позже. Но она решила, что все закономерно, что виновата ее внешность. Случайно уловленной фразы оказалось достаточно, чтобы могучее воображение молодости начало свою на сей раз, увы, разрушительную работу.
Она отошла от прежних знакомых, новых не искала. Училась нормально, сессии сдавала в срок, но все, что вне учебы, вызывало у нее тоску и страх. В институте она держалась, а дома срывалась на родителях. Потом мучилась раскаянием, отчего всем троим становилось еще тяжелей.
Ходить ей теперь никуда не хотелось: казалось, что театр, кино или выставка только подчеркивают ее одиночество. Пустые вечера под несчастными взглядами родителей стали для нее унижением и кошмаром… Когда она повесилась, ей было чуть больше двадцати.
Вероятно, на характере этой девушки отчетливо сказались недостатки воспитания, о которых вы пишете.
Тут я могу согласиться с вами: душевную стойкость, действительно, надо воспитывать. И все же, думая об этой истории, вот уже несколько лет не могу отделаться от простой и горькой мысли: не будь так нечутки и равнодушны ее знакомые, займись ее судьбой кто?нибудь постарше и поопытней — вы, я, еще кто?то, — была бы она и сегодня жива. И хочется не осуждать ее, а жалеть и думать о других, кого надо сберечь.
Может, совсем немного и было надо. Объяснить, что в хаосе жизни удача выпадает людям очень неравномерно, что любят всяких, и худых, и полных, да и от полноты избавиться не так уж трудно. Или просто два-три раза взять с собой вечером в компанию. В молодости легко теряют вкус к жизни, но, к счастью, и приобретают легко.
Мне, например, известен случай, когда пятнадцатилетнего человека, однажды покушавшегося на самоубийство, спас — смешно сказать! — фотоаппарат, точно угаданная и вовремя подаренная дешевенькая «Смена», маленький, но ежедневный интерес, двенадцатирублевый поплавок, который помог издерганному и очень одинокому подростку удержаться на плаву в самый критический момент.
Очевидно, в этих моих рассуждениях есть одна явная слабость. Ну ладно, беру я ответственность на себя. Вас уговорю — вы возьмете. Я виноват, вы виноваты.
Но вина наша, в общем, платоническая. Никто не взыщет. Даже вроде мы выходим получше других: они не сознают свою причастность к чужой трагедии, а мы с вами сознаем. Довольно приятная вина. Так иногда говорят, что борьба с пожарами — долг каждого гражданина. Долг?то каждого, а отвечает пожарный…
От самых разных напастей общество страхует человека с помощью конкретных и ответственных своих систем. От болезни — поликлиника, от нищей старости — собес, от аварии — Госстрах.
А ведь несчастная любовь страшней аварии. И обида страшна, и одиночество, и жестокий пресс длинной тоски. Все это тоже болезни, причем достаточно тяжелые. Иногда, как видим, со смертельным исходом.
Мне кажется, настало время для тонкой и мудрой службы по предотвращению личной человеческой беды.
Представьте на момент — кто?то сообщает: «Внимание, внимание! Двадцатилетняя работница химкомбината хочет покончить с собой».
Как думаете — дадут ей умереть?
Не понадобятся ни психиатры, ни родственники, ни общественные организации, ни даже парень, в которого она влюблена. Сотни людей бросятся на помощь, спеша поделиться собственными резервами радости, как бросаются люди к больнице, когда нужна кожа обгоревшему. И пусть чужая кожа не прививается — она помогает выжить, пока не нарастет своя.
Если бы только удалось своевременно связывать больного и донора, того, кто задыхается без глотка радости, и тех, кто готов помочь…
Я пишу про это не потому лишь, что жалко погибающих — жалко и человечество, остающееся без них.
Если бы молодой и безвестный нижегородский мещанин, выстреливший себе в грудь, владел оружием чуть получше, город Горький сейчас назывался бы как-нибудь иначе, а десятиклассники не писали бы выпускные сочинения по роману «Мать»…
Человечеству нужны сталевары и летчики–испытатели, машинисты электровозов и тигроловы. Но нужны и художники, и воспитатели в детских домах, и сердобольные сиделки в больницах — те, для кого способность души взрываться от боли, любви и сострадания лишь условие нормальной работы.
Какой конкретно должна быть «противонесчастная служба» — сейчас говорить не буду. И так разговор наш затянулся. Да и не исключено, что серьезные люди просто поднимут меня на смех: мало ему забот в жизни, придумывает еще одну.
Так?то оно так, забот много…
Человек порезал руку. Он бежит к телефону и здоровой рукой набирает ноль–три — на помощь, человечество! А куда звонить, если ранена душа? Три–ноль?
…«Кого мы растим?» — спрашиваете вы в письме. Когда успешно, когда с огрехами, но растим людей. Людей, умеющих и творить, и любить, и страдать, и сочувствовать, то есть жить всей полнотой жизни. И, конечно же, способных бороться за творческое, справедливое и доброе устройство жизни против духовно нищего, но эгоистичного и нахрапистого «супермена». Способных отстоять Человека.