ГЛАВА 1 СТАРИННЫЕ ВЕСЫ

ГЛАВА 1

СТАРИННЫЕ ВЕСЫ

Канадский писатель-натуралист Эрнест Сетон-Томпсон в день, когда ему исполнился двадцать один год, получил странный счет. Его отец скрупулезно зафиксировал все расходы на сына, не забыв включить в счет даже гонорар врача, принимавшего роды. Еще более необычным было то, что, как утверждают, Эрнест этот счет оплатил. Поначалу я считала, что господин Сетон-старший слишком экстравагантен, но теперь начинаю думать, что он, возможно, прав. Разве мы не в долгу за сам факт своего появления на свет? А если да, то сколько и кому или чему мы должны?

Написать эту книгу меня заставило не только любопытство, но и надежда, что в ходе работы над ней я смогу глубже изучить мало мне известное, но весьма интригующее понятие долга.

Эта книга не имеет никакого отношения ни к управлению долгами компаний, ни к национальному долгу, ни к планированию семейных расходов, ни к тому, как выгодно брать деньги в долг, а потом пускать их в рост, ни даже к определению, приобрело ли ваше хождение по магазинам маниакальную форму или еще нет. От текстов на эти темы ломятся книжные магазины и Интернет.

Не найдете вы здесь и рассуждений о таких зловещих материях, как карточный долг, возмездие мафии или кармическое воздаяние, когда за дурно прожитой жизнью следует реинкарнация в форме какого-нибудь насекомого. Не будет в моей книге и мелодраматических красавчиков с лихо закрученными усами, которые собирают арендную плату и требуют интимных услуг от женщин, неспособных вовремя расплатиться за жилье, хотя такие истории не оставляют читателя равнодушным. Вместо этого я буду говорить о долге как о некоей порожденной человеческим воображением идее, умственном построении, конструкте и о том, как эта идея может отражать и разжигать неуемные страсти и заключать человека в оковы столь же неуемного страха.

Авторы пишут о том, что их больше всего волнует, говорит Алистер Маклеод[1]. Но и о том, что приводит их в недоумение, добавляю я. Темой моей книги является самая волнующая и загадочная вещь из всех, которые я знаю. Ибо именно здесь странным образом пересекаются деньги, слово и вера, и это сплетение таит в себе поистине взрывную силу.

Вещи, которые занимают нас, когда мы становимся взрослыми, вызывали наш интерес и в детском возрасте — по крайней мере, так было со мной. В конце 1940-х общество, в котором я росла, полагало невозможным обсуждать три темы. Никто не мог заговорить о деньгах — особенно о том, сколько каждый зарабатывает. Нельзя было рассуждать о религии, дабы разговор не привел к испанской инквизиции или к чему-нибудь похуже. Наконец, запрещалось говорить о сексе. Живя в семье биологов, о сексе — как минимум — среди насекомых я могла прочесть в учебниках, разбросанных по всему дому. Так что о яйцекладе я была наслышана. А поскольку запрещенное всегда привлекает детское любопытство, я сосредоточила внимание на двух других табу: финансах и религии.

Поначалу они мне казались вполне ясными и понятными категориями. Существовал мир невидимых вещей, относящихся к Богу, и существовал мир вещей вполне материальных, относящихся к кесарю. Последние принимали форму «золотых тельцов», которых у нас в Торонто в то время почти не водилось, и денег, из любви к которым вырастало все зло на земле. Но с другой стороны, существовал герой комиксов Скрудж Макдак, про которого в то время я очень любила читать, — такой вспыльчивый, прижимистый, не всегда честный миллиардер, получивший свое имя от персонажа известной повести Чарльза Диккенса — скупердяя Эбенезера Скруджа. У плутократа Макдака было огромное хранилище золотых монет, куда он и трое его племянников ныряли как в бассейн с водой. Для дядюшки Скруджа и троицы утят деньги были не источником зла, а любимой игрушкой. Вот теперь и понимай, какой из этих двух взглядов на деньги верный?

У нас, детей 1940-х, конечно, водились карманные деньги, но нам и в голову не приходило говорить о них или — что казалось уж вовсе немыслимым — любить их. В то же время нас с раннего детства учили, как с ними обращаться. Когда в восьмилетнем возрасте у меня появился первый источник дохода, я уже имела некоторое представление о деньгах, получая пять центов в неделю на свои нужды. На эти деньги можно было нанести в два раза больше вреда зубам, чем это доступно детям в наши дни. То, что оставалось после покупки конфет, я хранила в жестянке из-под чая «Липтон», на котором сверкающими красками были изображены закутанная в паранджу индианка, слон, пальмы, смуглые мужчины в чалмах и невероятно синее небо. На монетах с одной стороны были отчеканены листья, с другой — голова короля. Я ценила их по тому, насколько редко встречалось то или иное изображение и насколько оно мне представлялось красивым. Правящий монарх Георг VI встречался довольно часто, а потому на моей шкале ценностей занимал скромное место. Кроме того, у него не было ни бороды, ни усов, как, например, у Георга V, монеты с изображением которого еще были в ходу. Реже всего попадались монеты с изображением совсем уж заросшего волосами Эдуарда VII.

Я скоро сообразила, что эти монеты можно было менять, например, на «рожки» мороженого, но не думала, что они чем-то отличаются от той валюты, которая была в ходу у моих сверстников: карты с изображением самолетов, крышки от молочных бутылок, книжки комиксов и стеклянные шарики. Внутри каждой такой категории царил тот же принцип: редкость и красота экземпляра повышали его цену. Обменные курсы устанавливали сами дети, хотя споров по этому поводу было предостаточно.

Но все изменилось, когда я получила работу. Мне платили целое состояние — двадцать пять центов в час! А работа заключалась в том, что мне нужно было катать по снегу детскую коляску с ребенком. Всякий раз, возвращая после прогулки ребенка живым и не окончательно замерзшим, я получала двадцать пять центов. С этого момента я поняла, что ценность монеты никак не связана с тем, голова какого короля на ней красовалась, и извлекла важный урок: в высших финансовых сферах эстетические соображения только мешают.

Как только у меня появились деньги, мне посоветовали открыть счет в банке. Поэтому я распрощалась с чайной жестянкой и обзавелась красной банковской книжкой. Теперь разница между монетами с изображением королей, с одной стороны, и стеклянными шариками, молочными крышками, книжками с комиксами и картами с изображением самолетов, с другой, обрела для меня полную ясность, поскольку шарики и прочее нельзя было положить в банк. В то же время деньги нужно непременно держать в банке, потому что только там они могут быть в полной сохранности. Когда у меня накапливалась небезопасная сумма — скажем, один доллар, — мне следовало отнести ее в банк, где устрашающего вида кассир делал в моей книжке соответствующую запись. Последняя строка в книжке называлась «остаток», или «баланс», но я не очень хорошо представляла, что это значит, и, поскольку это слово у меня ассоциировалось с равновесием, я все время ожидала встречи с весами.

Периодически в моей красной банковской книжечке появлялась дополнительная сумма, которую я в банк не вносила. Мне сказали, что это называется моим «интересом», то есть деньгами, которые мне причитаются за то, что я храню деньги в банке. Этого я тоже никак не могла понять. Конечно, сам факт увеличения суммы на счете у меня действительно вызывал интерес, и я предполагала, что эти дополнительные деньги называются «интересом» именно поэтому. В то же время я понимала, что сама их не заработала, поскольку никаких детей, принадлежавших банку, не катала по снежным тропинкам. Откуда же брались эти таинственные деньги? Наверное, их приносила Зубная фея — ведь дарила же она мне монету в пять центов за каждый выпавший молочный зуб. Фея жила в сказочной стране, местоположение этой страны я определить не могла, но в ее существовании не сомневалась: иначе нельзя было объяснить появление пяти центов при выпадении очередного молочного зуба.

Примерно так же я относилась и к моему «интересу» в банке, поскольку его можно было обратить в деньги, а деньги обменять на конфеты или мороженое. Но как может фикция обращаться в реальные предметы? Из сказок, например из истории о Питере Пене, я знала, что если перестать верить в фей, то они запросто умрут. Неужели и банк исчезнет, если я перестану в него верить? Взрослые считали, что фей не бывает, а вот банки как раз существуют. Но так ли это?

С этого начинались для меня загадки, связанные с финансами, и я не разрешила их по сей день.

Последние полвека я много ездила на общественном транспорте и всегда читала рекламу. В пятидесятые годы особенно часто рекламировали женское белье, дезодоранты и средства для полоскания рта. Сегодня их место заняли многочисленные медикаменты (от сердечных заболеваний, артрита, диабета и т. п.) и средства для желающих бросить курить; получила распространение реклама для телевизионных сериалов, где пара женщин неземной красоты прославляют краску для волос и крем для ухода за кожей лица; есть и реклама организаций, куда могут обратиться люди, страдающие игроманией, или таких, которые обещают вам помощь в решении проблем с долгами. Последних очень много.

С одной из таких реклам на тебя смотрит излучающая улыбку женщина с ребенком на руках. Надпись гласит: «Теперь о тебе позабочусь я — и звонки от кредиторов прекратятся». На объявлении другого агентства написано: «Счастья не купишь, но с долгами справиться можно». «После долга тоже есть жизнь», — твердит третья реклама. Еще один устрашающий плакат вопрошает: «Они уже сели тебе на хвост?» Нет, вам не обещают, что надоевшие долги рассеются, как дым от сигареты, но убеждают, что с их помощью долги можно консолидировать и постепенно оплатить, если не транжирить деньги попусту, из-за чего, собственно, и возникла долговая кабала.

Почему подобной рекламы так много? Может быть, потому, что много должников? Вполне возможно.

В пятидесятые годы прошлого столетия, в эпоху женских поясов и дезодорантов, специалисты по рекламе, похоже, быстро поняли, что человеческое тело служит источником множества неприятностей, когда предоставлено самому себе, — оно норовит выйти из-под контроля и источает отвратительный запах. Такое тело необходимо привести к повиновению, иначе оно навлечет на вас позор. В наше время положение изменилось. Шутки ниже пояса вновь стали достоянием индустрии развлечений и не вызывают ни озабоченности цензуры, ни чувства стыда. Поэтому о теле вспоминают лишь тогда, когда оно заболевает какой-нибудь болезнью, особенно часто упоминаемой в рекламе, а главной заботой теперь стало состояние вашего банковского счета.

Для этого есть все основания. Первые кредитные карточки появились в 1950 году. В 1955 году отношение суммы долга к величине дохода среднестатистической канадской семьи составляло 55 %, тогда как в 2003 году эта цифра возросла до 105,2 % и продолжает увеличиваться. В 2004 году в США этот показатель составил 114 %. В других странах тоже немало людей тратят больше, чем зарабатывают. Их примеру следуют и правительства.

Как сообщил мне один знакомый, на микроэкономическом уровне существует настоящая эпидемия долгов среди тех, кому едва-едва больше восемнадцати лет от роду, особенно среди студентов: они оказались под прицелом кредиторских компаний и тратят деньги, не давая себе труда оценить последствия, причем кредитуют их под самые высокие проценты. В результате долг достигает невероятных размеров, и однажды они понимают, что не смогут расплатиться. Современная наука утверждает, что юношеский мозг отличается от мозга взрослого человека и не способен рассчитать все последствия стратегии «купи сегодня — расплатишься завтра», а потому подобное кредитование молодежи следует приравнять к эксплуатации детского труда.

В макроэкономическом плане финансовый мир недавно испытал потрясение, когда обрушилась долговая пирамида, состоящая из того, что специалисты называют «субстандартными ипотечными займами». Глубинный смысл этого понятия не всем доступен, но идея заключается в том, что некоторые крупные финансовые институты раздали ипотечные кредиты людям, не способным оплачивать ежемесячные взносы, а затем сложили эти безнадежные долговые обязательства в коробки с яркими наклейками и продали их другим финансовым учреждениям и хеджевым фондам, которые посчитали, что эти бумажки чего-то стоят. Эта практика сродни раздаче кредитов подросткам, только масштабы бедствия не в пример больше.

Один мой американский друг пишет: «Я пользуюсь услугами трех банков и ипотечной компании. Первый банк купил два других и изо всех сил старается приобрести ипотечную компанию, которая уже обанкротилась. Всё бы ничего, но сам этот банк, как стало известно сегодня утром, тоже не очень прочно стоит на ногах. Теперь он пытается пересмотреть свои договоренности с ипотечной компанией. Вопрос первый: если твоя компания вот-вот обанкротится, то зачем приобретать компанию, сведениями о неплатежеспособности которой пестрят заголовки всех газет? Вопрос второй: если все кредиторы обанкротятся, то удастся ли должникам соскочить с крючка? Ты даже не представляешь, как это раздосадует американцев, обожающих кредиты. Мне кажется, что все городки на Среднем Западе выглядят так же, как мой собственный, — пустые дома, трава по колено, и при этом хозяева домов не желают объявляться. Кажется, пришла пора пожинать то, что мы посеяли».

Да, это старая библейская мудрость, но мы продолжаем чесать затылок: почему же так случилось? Чаще всего в вину ставят жадность. В какой-то степени это верно, но все равно не дает глубокого понимания процесса. Что же такое «долг», которым мы так околдованы? Он, как воздух, всюду вокруг нас, но мы задумываемся о нем лишь тогда, когда начинаются сложности с доходами. Бесспорно, долг — это то, что неотделимо от нашей коллективной плавучести. В хорошие времена мы благодаря ему держимся на плаву или, как на наполненном гелием воздушном шаре, поднимаемся все выше и выше, а шар все раздувается и раздувается, пока какой-нибудь шутник не ткнет в него булавкой и мы еще стремительней не полетим вниз. Но какова природа такой булавки? Еще один мой знакомый любил утверждать, что самолеты летают только потому, что сидящие в них люди, вопреки здравому смыслу, верят в то, что самолеты могут летать. Без такой слепой веры они бы незамедлительно упали на землю. Неужели с «долгом» происходит то же самое?

Другими словами, долг существует потому, что мы его вообразили. Я хочу рассмотреть в этой книге те формы, которые этот плод воображения может принимать, и их влияние на реальную жизнь.

Наше нынешнее отношение к долгу глубоко коренится в нашей культуре, ибо культура, по словам приматолога Франса де Ваала, «во многом определяет то, что мы творим и чем являемся, проникая в самую сердцевину человеческого существования».

Давайте предположим, что все, что делают люди — доброе, злое, безобразное, — можно расположить на «шведском столе» с табличкой Homo sapiens sapiens, где роль закусок будут играть различные виды человеческого поведения. На столе с табличкой «Пауки» расположатся другие вещи, потому что мы не тратим уйму времени на ловлю мух. Стол с табличкой «Собаки» будет иметь свои отличия, поскольку мы не метим пожарные гидранты и не суем нос в пакеты с мусором. На человеческом столе не обойтись без продуктов питания, поскольку часть наших устремлений определяются аппетитом и голодом. На остальных тарелочках лежат более абстрактные сущности — страхи, желания и прочее — вроде «Я хочу летать!», «Я хочу вступить с вами в сексуальную связь», «Война объединяет одноплеменников», «Я боюсь змей», «Что меня ждет после смерти?».

Но на таком столе не найдется, пожалуй, ни одной вещи, не связанной с рудиментарными канонами человеческого поведения — что мы хотим и чего мы не хотим, что нам приятно и что нам отвратительно, что мы любим и что мы ненавидим и чего боимся. Некоторые генетики даже предполагают наличие в человеке определенных «модулей», как если бы мы представляли собой электронные системы с набором функциональных схем, которые можно включать или выключать. Однако на вопрос, действительно ли существуют такие дискретные модули, определяющие функционирование наших генетически обусловленных нейронных цепей, не ответили пока ни научные дискуссии, ни эксперименты. Но, как бы то ни было, я смею утверждать: чем древнее распознаваемая схема поведения, чем дольше она явно присутствует в нас, тем глубже она проникает в нашу человеческую сущность и тем больше культурных вариаций успевает на ней наслоиться.

Я далека от того, чтобы считать человеческое поведение своего рода «отливкой из металла» — эпигенетики утверждают, что гены можно активировать или подавлять различными способами, в зависимости от среды, в которой мы оказываемся. Я лишь хочу сказать, что без генетически связанных конфигураций, некоторых конструктивных блоков или, если хотите, краеугольных камней множества вариаций базисных типов поведения, которые мы наблюдаем вокруг нас, вообще никогда бы не существовало. Например, интерактивная компьютерная игра Everquest, где участник путем торговых операций должен превратиться из скорняка в рыцаря и владельца замка, сотрудничая при этом с прочими игроками в групповых действиях и нападениях на другие замки, была бы немыслима, если бы люди не относились к общественным животным, имеющим представление об иерархии.

Теперь уместен вопрос: какие древние краеугольные камни лежат в основе такого сложного понятия, как долг, — понятия, без которого немыслима наша жизнь? Почему мы так охотно принимаем предложения сиюминутных благ в обмен на долговое бремя в будущем? Неужели мы запрограммированы на то, чтобы хватать все, что близко лежит, не задумываясь над тем, что и завтра будет день и нужда в пище? Частично так и есть: семьдесят два часа без жидкости или две недели без пищи — и вы наверняка умрете, поэтому, возможно, если не схватить сегодня то, что близко лежит, то через полгода некому будет хвалить себя за умеренность. В этом отношении кредитная карточка почти гарантированно принесет прибыль кредитору, поскольку «хватай то, что близко лежит», является моделью поведения, зародившейся в эпоху охотников и собирателей кореньев, то есть задолго до того, как человеку пришла в голову мысль экономить деньги для будущей пенсии. Бесспорно, синица в руках лучше журавля в небе, а та же синица в зубах лучше даже двух парящих в небесах журавлей. Но может быть, это тот самый случай, когда «за миг удачи — болезнь на сдачу»? Является ли наш долг плодом нашей жадности или, говоря более сдержанно, результатом нашей нужды?

Я утверждаю, что имеется еще один краеугольный камень, без которого не может существовать ни долга, ни кредита: это чувство справедливости. При благожелательном взгляде это — прекрасная человеческая черта. Без чувства справедливости, согласно которому «за добро нужно платить добром», мы бы не смогли понять, что «долг платежом красен». Ни один человек не дал бы в долг другому, не будучи уверенным, что когда-нибудь получит свои деньги назад. Пауки не делятся пойманными мухами с другими взрослыми пауками; только общественные животные могут чем-то делиться. Обратной стороной понятия справедливости является понятие несправедливости. Оно приводит к злорадству, когда вам удается безнаказанно совершить что-то несправедливое, или к взрыву гнева и желанию отомстить, когда несправедливо поступают с вами.

Дети начинают говорить: «Так нечестно!» — примерно с четырехлетнего возраста, то есть задолго до того, как у них просыпается интерес к сложным инвестиционным схемам или возникает понимание ценности денег. Их охватывает удовлетворение, когда в какой-нибудь сказке, рассказанной перед сном, злодей получает по заслугам, или, наоборот, они испытывают разочарование, когда такого воздаяния не происходит. Чувства прощения и сострадания появляются позднее, а если культура, в которой дети растут и развиваются, оказывается неблагоприятной для таких чувств, то не появляются вообще. Для маленьких детей заключить злодея в бочку, утыканную изнутри гвоздями, и катить ее под горку к морю — значит восстановить космическое равновесие и победить зло, после чего они спокойно засыпают.

Интерес к справедливости развивается с годами. После семи наступает правовая фаза, в которой справедливость любого правила, навязанного взрослыми, подвергается сомнению. В этом же возрасте чувство справедливости может принимать самые удивительные формы. Например, в 80-е годы прошлого столетия у девятилетних детей существовал весьма странный ритуал. Первый, кто видел на улице автомобиль «жук» фирмы «Фольксваген», имел право стукнуть кого-нибудь рядом с собой со словами: «Получи за жука без отдачи». Увидевший такой автомобиль приобретал права на удар с обязательным добавлением слов: «Без отдачи!», которые лишали другого ребенка права на ответный удар. Если же участник игры успевал выкрикнуть: «С отдачей!» — до того, как произносились заветные слова, обеспечивающие безопасность, то ответный тумак дозволялся. В этой системе не оставалось места для денег: откупиться от удара было невозможно. Главенствовал принцип взаимности: на удар следовало отвечать ударом, если с быстротой молнии не произносились слова, этот принцип исключающие.

Нам говорят, что онтогенез повторяет филогенез: во время своего взросления индивидуум повторяет все стадии развития вида. И тот, кто не видит в описанной выше детской игре принципа талиона, восходящего к выработанным четыре тысячи лет назад законам Хаммурапи и повторенного в библейской формуле «око за око, зуб за зуб», тот совершенно слеп. Принцип талиона, очень приближенно, означает возмездие «равным за равное»; согласно этому принципу мера наказания должна соответствовать ущербу, причиненному преступлением. В правилах «тумака за „жука“» каждый имеет право на ответный удар, если ударивший не успевает произнести свою охранную формулу. Такой же вид защиты повсеместно встречается в деловой практике и правовых документах — в тех пунктах контрактов, которые начинаются словами «Независимо от вышеизложенного».

Мы все готовы нанести тумак, если это ничего не будет стоить, как и съесть бесплатный обед или вообще получить что-нибудь бесплатно. При этом заранее знаем, что вероятность получения такого права исключительно мала. Но откуда нам известно, что на удар последует ответный удар? Может, это является результатом ранней социализации, например, когда в детском саду вы не поделили игрушку и вдруг хнычете: «Мелани меня укусила!» Или это поведенческий шаблон, изначально запрограммированный в нашем сознании?

Давайте рассмотрим второй вариант. Для того чтобы существовал ментальный конструкт под названием «долг», который «платежом красен», должны существовать некоторые предпосылки. Одной из них, как я уже говорила, является понятие справедливости. Кроме того, должно быть некое понятие равновеликости: что нужно сделать, чтобы наш мысленный балансовый отчет сошелся? Если у Джонни есть три яблока, а у Сьюзи — один карандаш, то будет ли справедлив обмен, при котором за одно яблоко получаешь один карандаш, или справедливо какое-то другое соотношение? Все зависит от того, какую ценность Джонни и Сьюзи придают тому, что хотят поменять. А это, в свою очередь, определяется силой чувства голода или желания заполучить такую вещь, как карандаш. В сделке, которая считается справедливой, обе стороны довольны и ни одна из сторон не считает, что ей еще что-то должны.

Даже неживая природа стремится к определенному равновесию — его называют статическим состоянием. Возможно, будучи ребенком, вы проводили такой несложный эксперимент, при котором в сосуд по одну сторону проникающей мембраны наливалась соленая вода, а по другую — пресная, а затем измерялось время, через которое вода с обеих сторон мембраны станет одинаково соленой. Став взрослым, вы могли заметить, что, если поставить холодную ногу на теплую ногу соседа, то ваша нога теплеет, а его — становится холоднее. (При попытке проверить дома справедливость этого утверждения, не говорите, что ставите эксперимент по моему совету.)

Многие животные способны оценить размер, то есть отличить большее от меньшего. Это необходимо хищнику, чтобы не откусить кусок, который нельзя проглотить. Орлы, обитающие на тихоокеанском побережье, могут утонуть, если вцепятся в слишком крупного лосося, способного утащить орла на глубину, — ведь освободиться от добычи орел может только на твердой поверхности. Если вы водили детей в зоопарк посмотреть на крупных представителей семейства кошачьих, то могли заметить, что средних размеров самка, например гепарда, не обратит на вас никакого внимания, но будет с понятным интересом рассматривать детей, поскольку вы слишком крупны, чтобы стать для нее пищей, тогда как дети вполне подходят для этой цели.

Способность определить размер врага или добычи встречается в животном мире повсеместно, однако среди приматов различение большего и меньшего (лучшего и худшего) позволяет учесть мельчайшие оттенки при дележе различных лакомств. В 2003 году в журнале «Нейчур» был опубликован отчет об экспериментах, проводимых Франсом де Ваалом, специалистом Национального центра по изучению приматов, созданного при Университете Эмори, и антропологом Сарой Ф. Броснан. Они начали с того, что обучали обезьян-капуцинов собирать камушки в обмен на кусочки огурца. Затем одной из обезьян вместо кусочка огурца за такой же камушек дали виноградину, которая на обезьяньей шкале ценностей располагается выше. «И сколько бы вы ни повторяли этот эксперимент, первоначально удовлетворенные кусочком огурца обезьяны вдруг выражали разочарование, когда одна из обезьян за такую же работу получала виноградину, и начинали выбрасывать собранные камушки из корзины», — сообщает де Ваал. Они были так сильно раздосадованы этой несправедливостью, что даже прекращали общение с экспериментаторами. Более того, если одна из обезьян без видимых причин получала в награду виноградину, другие в гневе отказывались от еды. На их мордах читалось: «Требуем равной оплаты за равный труд!» Обмену камушков на кусочки огурца обезьян приходилось обучать, а вот протестовали они без всякой подготовки.

Кит Чен, исследователь из Йельской школы управления, тоже работал с обезьянами-капуцинами. Он обнаружил, что их можно научить пользоваться кружочками металла, похожими на монеты, как валютой, то есть эти монеты выполняли роль камушков, только при этом еще и блестели. «Я задался целью определить, какие аспекты нашего экономического поведения являются врожденными, укоренившимися в нашем сознании и закрепившимися в течение длительного времени», — заявил Чен. Но зачем останавливаться на такой простой форме экономического поведения, как обмен? Общественным животным, которым необходимо сотрудничать в достижении общих целей — для капуцинов это охота на белок и их поедание, а для шимпанзе — те же действия в отношении галаго, — необходимо умение делиться плодами коллективных усилий так, чтобы раздел воспринимался всеми как справедливый. Причем справедливость не означает в данном случае равенство долей: разве будет справедливой такая ситуация, при которой на тарелке сорокакилограммового десятилетнего самца будет столько же еды, сколько и на тарелке девяностокилограммового самца ростом под два метра? У шимпанзе больше еды получает тот, кто выделяется лидерскими качествами или физической силой, но что-то должно достаться всем, кто участвовал в охоте. Этого же принципа придерживался и Чингисхан при дележе военных трофеев среди своих союзников и воинов. Тем, у кого вызывает удивление победа на выборах в результате использования административного ресурса, следует иметь в виду: если ты не делишься — не рассчитывай, что при нужде тебе кто-то придет на помощь. При этом если ты даешь кому-то кусочки огурца, то остерегайся давать их конкурентам виноград.

Если принцип справедливости соблюдаться не будет, то шимпанзе могут поднять бунт или, как минимум, откажутся в следующий раз участвовать в охоте. Будучи общественными животными, создающими очень сложные сообщества, в которых статус играет первостепенную роль, приматы очень чувствительны к тому, что отдельные особи получают по заслугам и что, по их мнению, является откровенной наглостью. В этом отношении леди Кэтрин де Бург, героиня романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение», умевшая с невероятной точностью расставить всех по ранжиру, ничем не отличалась от капуцинов или шимпанзе.

У шимпанзе обмен не ограничивается пищей; они регулярно оказывают друг другу услуги. Обезьяна А помогает обезьяне Б справиться с обезьяной В и надеется получить такую же помощь в будущем. Не получив ответной услуги, обезьяна А приходит в ярость, и ее гнев обрушивается на провинившуюся обезьяну Б. Очевидно, у них есть своя бухгалтерия, поскольку и обезьяна А чувствует, что обезьяна Б ей обязана, и обезьяна Б тоже ощущает, что она в долгу перед обезьяной А. Похоже, что у шимпанзе есть и такое понятие, как долг чести. Такой же механизм изображен в фильме Копполы «Крестный отец»: человек, чью дочь изуродовали, приходит за помощью к боссу мафии и получает эту помощь, но при этом он понимает, что за нее рано или поздно придется платить.

Роберт Райт в вышедшей в 1995 году книге «Моральное животное» пишет: «Взаимный альтруизм, вероятно, определил особенности не только человеческих эмоций, но и человеческого мышления. Леда Космидес показала, что люди начинают лучше решать логические задачи, когда те представлены в форме социального обмена, в частности, когда в условиях игры наличествует объект, который пытается совершить обман. Отсюда Космидес делает вывод, что среди психологических инструментов, управляющих взаимным альтруизмом, имеется модуль распознавания лжи». Мы хотим, чтобы наши обмены и сделки были справедливыми и честными, по крайней мере, со стороны нашего партнера. «Модуль распознавания обмана» предполагает наличие еще одного, параллельного, модуля, способного распознавать правду. В школьных дворах можно услышать присловье: «Нечестно живешь — себя подведешь!» Это правда, мы обманщиков судим строго, и это не может не сказаться на их будущем положении. Но правда и то, что мы начинаем к ним так относиться, только когда ловим на лжи.

В «Моральном животном» Райт рассказывает о компьютерной программе имитационного моделирования, которая в 1970-е годы выиграла конкурс, предложенный американским политологом Робертом Аксельродом. Конкурс должен был выявить, какие типы поведения позволят программе дольше всего «продержаться» в поединках с другими программами. Когда одна программа впервые «встречалась» с программой-конкурентом, она должна была решить, стоит ли с ней сотрудничать, проявить ли агрессию, пойти на обман или отказаться от дальнейшей игры. «Контекст соревнования, — пишет Райт, — прекрасно копировал социальный контекст человеческой и дочеловеческой эволюции. Имелось относительно небольшое сообщество — всего несколько десятков взаимодействующих между собой индивидуумов. Каждая программа могла запомнить, соглашалась ли на сотрудничество в предыдущих поединках встреченная ею программа, и корректировать свое поведение соответствующим образом».

В конкурсе победила программа, действовавшая по принципу «око за око», то есть «удар за удар». В основе программы-победителя лежал простой набор правил: при первом столкновении с другой программой программа-победитель предлагала сотрудничество. Во второй раз она поступала так же, как встреченная ею программа поступала первый раз, то есть платила «за добро — добром, за зло — злом». Программа одержала общую победу, потому что не становилась жертвой повторно. Если противник выбирал обман, то в следующий раз программа воздерживалась от сотрудничества. В итоге она не стала ни слишком доверчивой, ни слишком лживой, ее отторжения другими программами не произошло и, по условиям игры, ее не отключили за излишнюю агрессивность. Программа действовала по давно известному правилу: поступай по отношению к другим так же, как они поступают по отношению к тебе. (Это не совсем соответствует «золотому правилу», согласно которому по отношению к другим нужно поступать так, как ты хочешь, чтобы они поступили по отношению к тебе.) Следовать последнему значительно труднее. В конкурсе компьютерных программ, действующих по принципу «око за око», изначальные условия предполагали, что все игроки обладают равными ресурсами. Относиться первоначально с дружелюбием, а затем на добро отвечать добром, а на зло — злом оказывается выигрышной стратегией лишь в идеальных условиях игры, когда ни одной из программ не позволялось иметь перевес в вооружении: как только участник такой перевес получал — например, колесницу, усовершенствованный лук Чингисхана или атомную бомбу, — принцип «око за око» тут же нарушался, поскольку игрок, имеющий технологическое превосходство, мог уничтожить противника, поработить его или принудить к неравноправной торговле. Именно это происходило в нашей истории на протяжении длительного времени: те, кто побеждал в войне, писали законы, которые закрепляли неравенство и оправдывали иерархию социальных отношений, в которых им отводилось место наверху.

Я столкнулась со «справедливым, но строгим» правилом «око за око» еще в детстве, причем это правило было облечено в форму литературного произведения. В детской книжке «Дети вод», написанной Чарльзом Кингсли в 1863 году, замордованный жизнью маленький трубочист по имени Том утонул в реке и вдруг обнаружил, что у него есть жабры и он плавает, как тритон. Пройдя через множество посмертных испытаний и приключений, он узнал, как стать добропорядочным — по версии Кингсли — христианином Викторианской эпохи. Его главными наставниками были две могущественные волшебницы: красивая чадолюбивая госпожа Поступай-как-хочешь-чтобы-поступали-с-тобой, олицетворявшая «золотое правило» в действии, и уродливая и суровая, но справедливая госпожа Каждому-по-заслугам — воплощенный принцип воздаяния. Викторианский читатель мог разглядеть в них сострадание и справедливость или даже Мать-Природу Вордсворта, то есть «ту, кто никогда не предаст любящее ее сердце», и жестокую («пленных не брать!») Мать-Природу дарвинистского толка с ламаркианским оттенком, носительницу идеи, что человек есть воплощение его поступков. Кингсли был другом Дарвина, а «Дети вод» увидели свет всего через четыре года после появления «Происхождения видов» и стали одним из первых литературных отзывов на труд Дарвина.

В сегодняшних терминах г-жу Поступай-как-хочешь-чтобы-поступали-с-тобой можно рассматривать как первый ход в описанной выше игре «око за око», а г-жу Каждому-по-заслугам с ее розгой — как напоминание о том, что произойдет, если ты будешь вести себя нехорошо. Например, Том был озорником и вместо конфет вкладывал в рот морским анемонам камушки, поэтому, когда г-жа Каждому-по-заслугам угощала всех конфетами, Том получал камушек.

В конце книги оказывается, что эти две женщины являются, по сути, одним и тем же существом — подобно женским аллегориям христианской Благодати в сказочных повестях о Курди Джорджа Макдональда. Воистину люди Викторианской эпохи обожали сверхъестественные женские образы. Однако эта двуликая дама порождает сразу несколько вопросов. Мне, например, было непонятно, почему обе ее аватары были замужем. Может быть, их восприятию как отдельных личностей мешало то, что они были слишком увлечены малышами? Кроме того, я не могла понять, где находятся их мужья. Может быть, они не вылезали из пивных, чтобы хоть там отдохнуть от толпы детей, сюсюканья одной жены и свиста розог в руках другой? Мне казалось, что у этих дам, или у одной дамы в двух лицах, должен быть как минимум один свой ребенок — иначе откуда было взяться Мэри Поппинс из книг Памелы Треверс? Уж слишком явно Мэри вела свое происхождение от этой женской двуликости. Но к сожалению, все эти вопросы навсегда останутся без ответа.

Вместо этого мне хочется спросить, почему в книге Кингсли этот объединенный образ милосердия и воздаяния имеет женский род?

Оказывается, у этого двуликого воплощения справедливости были далекие предтечи. Воспользуемся технологиями будущего и совершим путешествие в пространстве и времени на древний Ближний Восток. Я ищу здесь как изображение, так и созвездие. Что касается второго, то это созвездие Весов — символ равновесия. Сегодня это знак зодиака, приходящийся на отрезок времени с 23 сентября по 22 октября. Одним из объяснений такого названия созвездия является то обстоятельство, что оно восходит во время осеннего равноденствия, когда день равен ночи. Более сомнительным объяснением служит появление этого созвездия на небосклоне в пору сбора урожая, когда земледельцы взвешивали свой урожай, приготовленный на продажу.

Но еще одно объяснение кажется более вероятным. В относящемся к семитской семье аккадском языке, на котором говорили, в частности, ассирийцы, это созвездие называлось Зибаниту, что означает «когти скорпиона», потому что оно восходило перед созвездием Скорпиона и считалось его передней частью. Но слово «зибаниту» могло также означать «весы», потому что перевернутый скорпион по форме напоминает старинное устройство для взвешивания. Сегодня это созвездие известно только под этим именем (Libra — весы по-латыни). Обычно это созвездие изображают в виде весов, состоящих из подвешенной за центральную часть перекладины с чашами, свисающими с ее концов. «Весы» — единственный знак зодиака, не относящийся ни к людям, ни к животным, хотя их часто держит в руках юная девушка по имени Астрея, дочь Зевса и Фемиды. И Фемида, и Астрея — богини правосудия, но Астрея помимо этого еще получила известность как созвездие Девы. Таким образом, в конфигурации Дева — Весы мы видим девушку, держащую в руках двуплечие рычажные весы и символизирующую справедливость.

Снова вернувшись в прошлое, мы оказываемся в Древнем Египте, чтобы отыскать весы именно как устройство для взвешивания. Весы — это один из первых механизмов, нашедших отражение в изобразительном искусстве, основанном на мифологии. В гробницах можно найти множество текстов с изображением весов, это заклинания и обереги, написанные непосредственно на саркофагах или в папирусных свитках и призванные помочь душе умершего найти свой путь в египетское Царство мертвых.

Первую остановку в своем путешествии душа делала в чертогах Маати, где сердце умершего подлежало взвешиваю на таких же коромысловых весах, что и весы, применявшиеся в Древнем Египте для взвешивания золота и драгоценных камней. Слово «Маати» означало Двойную Маат, причем «двойную» не в смысле пары добро — зло, а в смысле удвоения силы. Что касается самой Маат, то она была богиней, иногда изображавшейся в виде двух богинь или юных близнецов, с крыльями за спиной и головном уборе, украшенном страусиными перьями. Она была главной среди богов, присутствовавших при взвешивании сердца. Вместе с ней находились Анубис с головой шакала, который, собственно, и производил взвешивание, и Тот с головой ибиса — бог луны и, следовательно, в обществе, жившем по лунному календарю, — бог времени. Кроме того, он был богом измерений, чисел, астрономии и инженерного дела и ко всему прочему божественным писцом. В сценах взвешивания сердца его часто изображают с восковой табличкой и палочкой для письма. В реальной жизни в такой позе обычно стоял писец, который присутствовал при взвешивании золота и записывал полученный результат.

Иногда изображают миниатюрную Маат, восседающую на одной из чаш весов, но чаще всего на чаше помещалось перо — перо Маат, которое использовалось как гирька для взвешивания сердца. Если сердце покойного весило столько же, сколько весила Маат, то душе разрешалось следовать дальше для встречи с Осирисом, выступавшим в роли бога Подземного мира, который выделял вновь прибывшему место в своем царстве с перспективой на дальнейшее возрождение. (Внутренний древнеегипетский саркофаг носил название «то, что порождает», а крышка саркофага называлась «яйцо», то есть покойник мог вновь вылупиться из яйца словно птица.)

Однако если ваше сердце было тяжелее пера, то его швыряли отвратительному крокодилоголовому божеству для пожирания. Как и в большинстве мифологий и религий, всегда находился способ избежать такого ужасного взвешивания: можно было заранее укрепить сердце с помощью специальных заклинаний, чтобы оно не вздумало ябедничать на владельца. Возможно, сердцу захотело бы пойти на уступки, поскольку и вам, и ему было бы лучше, если бы никто не узнал о ваших неблаговидных делах: быть съеденным крокодилом — такая участь не устроила бы ни вас, ни ваше сердце. С другой стороны, сердцу ничего не мешало вас выдать. И эта неопределенность придавала посмертному взвешиванию сердца подлинный драматизм и делала его частой темой рассуждений и размышлений в Древнем Египте.

Интересно, что даже в такой древности сердце считалось вместилищем и добрых, и злых дел, словно печально известный портрет Дориана Грея. Однако вовсе не сердце, а мозг запоминает все ваши прижизненные плюсы и минусы — хотя нас трудно в этом убедить. Ведь никто не пошлет своей любимой открытку, на которой изображен пронзенный стрелой мозг, как никто не скажет при любовной неудаче: «Она разбила мне мозг». Может быть, это происходит потому, что, оставаясь нашим центром управления, мозг не так чутко отзывается на наши эмоции, как сердце, и призыв «Успокойся!» мы адресуем сердцу, а не мозгу.

Почему именно Маат использовалась как противовес для взвешивания сердца? Маат была богиней, но богиней вообще, а не чего-нибудь конкретного (письма, плодородия или скотоводства): она стояла выше всего этого. Слово «маат» означало истину, справедливость, равновесие, основные принципы природы и Вселенной, торжественный ход времени — дней, месяцев, времен года, лет. Это слово также означало должное отношение людей друг к другу, правильный общественный порядок, отношение между живыми и мертвыми, стандарты поведения, отвечавшие требованиям нравственности, соответствие заведенному порядку вещей. Все эти значения были заключены в одно слово, а противостояли ему физический хаос, эгоизм, ложь, неправедные деяния — все, что возмущало божественный порядок вещей.

Такая концепция, предполагавшая наличие равновесного принципа во Вселенной, в соответствии с которым мы обязаны действовать, похоже, была универсальной. В китайской культуре ее место занимает Дао, или Путь. В Индии — это колесо кармической справедливости, которая проявлялась если не в этом мире, то обязательно в следующем, если не сегодня, то завтра, своего рода космический закон воздаяния, согласно которому тебе будет заплачено добром за добро и злом за зло. Даже в шаманских обществах охотников и собирателей существовало представление о правильном пути, и отказ от него мог нарушить равновесие мира природы и привести к голоду: если ты не будешь с должным уважением относиться к животным — то есть убьешь слишком многих, не поблагодаришь их за то, что они дали тебе пищу, не поделишь добычу справедливо, как того требует обычай, — то богиня животных будет прятать их от тебя.

Покровительствовала животным и охоте всегда женщина. Древние греки поклонялись серебролукой Артемиде, считавшейся повелительницей животных; множество кельтских богинь ассоциировались с дикими животными; среди инуитов (Северная Канада) была распространена вера в Нилиалиут — устрашающую подводную богиню, которая либо давала людям котиков, китов и моржей, либо прятала их от охотников в зависимости от того, насколько добродетельным было поведение мужчин племени. В эпоху раннего неолита считалось, что дети появляются на свет без участия мужчин, поэтому не было ничего удивительного в том, что и плодовитость животных определялась женским божеством. Оно вовсе не было милой девушкой — когда ему перечили, это божество проявляло свою жестокую, безжалостную сущность.

Однако к тому времени, когда мифы стала фиксироваться в письменных источниках, древние египтяне уже превратились в земледельцев и зависели не только от диких животных, но и от домашнего скота и сельскохозяйственных культур. Поэтому, несмотря на то что у них еще были боги с головами животных, эти животные уже в значительной степени стали домашними. Исключение составляла богиня с головой львицы Сехмет, чье имя означает «могущественная». Она выполняла множество функций, и логику этого перечня на первый взгляд трудно понять: с одной стороны — война, разрушение, мор и бури, а с другой — врачевание и защита от зла.

Этот список противоположных, по сути, функций обретает смысл, если мы вспомним, что Сехмет одновременно являлась защитницей Маат, поэтому ее разрушительные деяния совершались как воздаяние за зло и восстановление мирового равновесия. Она была действенным олицетворением принципа «око за око», в отличие от Маат, которая не совершала никаких деяний, а служила всего лишь эталоном, по отношению к которому каждое деяние должно было оцениваться.

Сехмет, как и Маат, была дочерью бога солнца Ра, дающего жизнь и создавшего этот мир, просто дав ему имя. Сехмет была также известна как «палящее око Ра», то есть богиня, которая могла спалить обнаруженную несправедливость. (Такое понятие существует и в Ветхом Завете — всевидящее око Бога замечает в первую очередь не добрые, а злые дела.) Однако, по всей видимости, действия Сехмет ограничиваются только этой жизнью, тогда как Маат присутствует всюду. Она является sine qua поп, то есть непременным условием существования чего бы то ни было. Поэтому во время посмертного суда ваше сердце сравнивается на весах не с чем-нибудь, а с самим миропорядком.