Эльдар Сафин Цветы мертвого города Рассказ

«…всех, кто по каким-либо причинам не эвакуировался. Последний автобус уходит с автовокзала сегодня в семнадцать ноль-ноль, после чего ваша жизнь и безопасность не гарантируются администрацией, претензии не принимаются. В ближайшее время город и прилегающие территории будут затоплены. Информируем всех, кто по каким-либо причинам…»

— Сссука, нас что, для этого сюда четыре дня через полстраны тащили, да? — поинтересовался Скрыня, оттопырив верхнюю губу. — Слушать эту гребаную пластинку про последний автобус, да?

— Не, мы здесь, чтобы сдохнуть, — оптимистично пояснил Квадрат, и на его пухлой мордочке возникла чисто кошачья ухмылка. — Посидим до семнадцати ноль-ноль, а потом вода буль-буль, зубки клац-клац, ушки хлоп-хлоп, глазки морг-морг, и все, хана честным уркам!

Я промолчал, как обычно. С детства не любил пустых разговоров, а уж теперь-то и подавно — с тех пор как в правительстве завис закон о смертной казни для подростков, а мой пятнадцатилетний срок в любой момент мог превратиться в вышку, говорить в этом мире стало не о чем и не с кем.

Тюремный юрист рассказывал нам о ситуациях, когда закон имеет обратную силу. Преступления, связанные с насилием над личностью, — черт бы побрал этих крючкотворов. Я получил пятнадцать лет как высшую меру наказания, и если таковой станет смертная казнь, меня тотчас отведут в подвал и расстреляют.

— Молчун, ты как считаешь, нас сюда на смерть привезли, да? — Скрыня улыбнулся, и я подумал, что если бы не знал его так хорошо, то принял бы за обычного домашнего подростка. Худой, нескладный, жутко обаятельный — он мог бы жить нормальной жизнью, но предпочитал втираться в доверие к бездетным одиноким теткам, а потом грабить их. Последняя решила защитить серебряный чайник и получила от Скрыни молотком по голове. Она выжила, и все бы ничего, но на суде идиот ляпнул, что «жаба сама дура», и ему впаяли строгач.

— Да конечно на смерть, йоптыть! На гиблую неминучую погибель! — вместо меня ответил Квадрат. Этот обожал пиротехнику и не видел ничего зазорного в том, чтобы сунуть самодельную петарду за пазуху первому попавшемуся ребенку. Никого не убил, но, прежде чем его поймали, отправил в больницу десяток детей с разными травмами — физическими и психологическими. А потом ему припомнили и эксперименты над крысами, и кражи в универмагах.

— Убить могли и в тюрьме, — тихо произнес я.

— Точно! Точно! — возбужденно заорал Скрыня. — Молчун не бздит, терпит, зато говорит чисто по делу, да? Здесь будет зона, да? Нового типа, да?

— Эксперименты над нами экспериментальные ставить будут, понятно? — тоже заорал Квадрат. — Сколько мы без воздуха под водой мокрой продержимся!

«…Будут затоплены…» — подтвердил громкоговоритель в коридоре.

Они долго спорили, орали, толкали меня — но не сильно, так, чтобы я проснулся, но вроде как не озверевшим. Меня боялись — с первого дня, когда конвоир открыл дверь и сказал, чтобы меня не особо трогали — мол, на нем шестеро жмуриков.

Все взрослые пацаны из нашего детдома. Я просто не мог жить рядом с ними после того, что они сделали с Катькой. А «рядом» для меня — это под одним небом.

* * *

Проснулись все по сирене. Открытая дверь, потом бег скованных по трое наручниками босиком по металлическому полу коридора. Минута на оправку, пять минут на завтрак, сбор в актовом зале.

Пацаны шебуршались, кто посмелее — пытался выспросить у вертухаев, что происходит. Но те молчали — у них автоматы в руках, сами они важные, торжественные.

— Ма-а-алчать! — На сцену выкатилась коляска с инвалидом в полковничьем прикиде. Я вначале подумал, что он карлик, — а потом понял, что просто скрюченный и безногий. Но голос серьезный, видно, что мужик не похоронил себя вместе с ходилками. — Вы все — отребье. Худшее, что может случиться со страной. Будь моя воля, вас бы давно расстреляли. Но Родина сказала, что вы еще пригодитесь, а кто я такой, чтобы с ней спорить?

Сегодня вас выпустят в город. Живых, свободных. В городе нет воды, электричества, газа, нет запасов еды и теплой одежды. За вами будет идти постоянное наблюдение со спутников и через агентов, внедренных в вашу среду. Попытка выйти за черту города карается смертью.

Вы — правительственный эксперимент, ученые рассчитывают что-то понять на вашем примере, хотя я и сомневаюсь в том, что вы годитесь даже на корм лабораторным мышам. Всего в городе будет семнадцать тысяч осужденных за особо тяжкие преступления — мужчин, женщин, подростков. Кормить вас слишком дорого, а работать вы не умеете или не хотите.

Но за двенадцать часов до затопления — а на этом месте будет водохранилище — начнется вторая волна эвакуации, и выжившие смогут вернуться в свои тюрьмы. Когда это случится, вам сейчас никто не скажет, рассчитывайте, что никогда.

И еще. Постарайтесь умереть — государство в моем лице скажет вам спасибо, и, я уверен, это будет единственная благодарность от нормального человека в вашей никчемной жизни.

Потом нас потащили в подвал. Там мы час, а может, больше сидели на бетонном полу, не смея встать, — хватило пары примеров, когда поднимающихся тут же усаживали на место ударом приклада.

Выводили без очереди — просто мент-летёха тыкал в первую попавшуюся тройку, и конвой вытаскивал мальчишек за дверь.

Скрыня тихо высказывал предположения, что надо будет делать, когда выйдем наружу. Квадрат всякий раз отвечал, что нас все равно убьют. Я молчал.

Наконец ткнули в нас, мы выскочили в соседнее помещение, похожее на склад. Здесь сняли наручники, и мужик в новенькой армейской форме будничным голосом заявил:

— У вас есть пять минут. Берете ботинки, камуфляж и еще можете взять с собой три любых предмета.

Четыре с половиной минуты из пяти я выбирал себе тяжелые армейские «гады», одни оказались чуть малы, другие чудовищно велики, третьи сели как влитые.

Потом быстро схватил камуфло и, под окрик вертухая, высмотренные заранее три банки с тушенкой. В глубь склада я так и не попал, и, судя по довольному виду Скрыни и Квадрата, зря.

* * *

У дверей склада нас обыскали. Пока шмонали моих сокамерников, я успел натянуть нехитрую одежду — чуть великовата, но не критично. Выпустили нас через маленькую дверцу. После тусклых лампочек склада солнце резануло по глазам. Передо мной был город, самый обычный. Блеклые панельные пятиэтажки, жухлая предосенняя зелень тополей, вдалеке — памятник, то ли Ленину, то ли Путину — я их, если честно, не различаю.

— Быстро валим через сквер. — В Скрыниной руке, указывающей вдаль, мелькнул нож. — Не отставать!

Квадрат кинулся за ним, а я побежал в другую сторону — вдоль здания, из которого мы только что вышли.

— Молчун! — заорали сзади, но я даже не оглянулся. — Сука, предатель, найду — зарежу!

Забежав за угол, я увидел перед собой холм. Плавали, знаем — бомбоубежище. Мелькнула мысль, что именно там в ближайшее время будут отсиживаться калечный мент с вертухаями, вряд ли они выпускают нас в город, не предусмотрев путей отступления.

Значит, все-таки будет эвакуация. И наверняка не через месяц; неделя, две — и все, сдохнут цуцики, сидя в тесноте и темноте.

Надо выжить, просто выжить. А потом — кто знает? Номинально демократию в стране не отменяли, может, придут к власти коммунисты или либералы, училка по истории говорила, что это теоретически возможно, и тогда законы перепишут, вдруг даже не придется весь срок мотать.

Я забрался на холм и взглянул вокруг. Сзади — трехэтажное здание, из которого нас выпустили. Справа — стадо унылых хрущоб. Слева — несколько двенадцатиэтажек-свечек, а за ними виднеется массив частных домиков. Впереди какое-то административное здание с выбитыми окнами, за ним с боков виднеется набережная и узкая лента речки.

В середине одной высотки вывалилось стекло, а через несколько секунд до меня долетел звук. Там мог быть кто-то из нашей тюрьмы, а мог и из взрослой — сталкиваться с настоящими уголовниками я не горел желанием.

И все же побежал я именно в ту сторону, пытаясь держаться в тени деревьев. Мне надо было добраться до частного сектора — а там найти приличный чердак и обосноваться.

Я рассчитывал пересидеть смутное время, а потом вернуться обратно в тюрьму. Да, там не сахар — но надежда остается, и, в конце концов, камера не намного хуже комнаты в детдоме, а по некотором размышлении — даже лучше.

Особенно если сокамерники знают, что на мне шесть трупов.

Я быстро выдохся. Сказались четыре месяца почти без движения, жуткое напряжение, да и последние несколько дней путешествия в неизвестность тоже вымотали меня до предела.

То тут, то там раздавались крики. Я никого не видел, стараясь двигаться между кустов и деревьев, но не слышать хриплого женского визга и мрачного мужского хохота не мог.

* * *

До частного сектора оказалось куда дальше, чем я рассчитывал. Прошло не меньше пары часов, уже начинало темнеть, когда я перелез через металлический полутораметровый забор и оказался перед двухэтажным коттеджем. Окна второго этажа казались мертвыми, и это меня обмануло — но на первом, за выбитыми стеклами, мелькал огонь, и оттуда слышался быстрый говор.

Я тут же перемахнул обратно через ограду и оказался перед худым невысоким мужичком в тонкой тюремной робе со споротой нашивкой.

— Ну, паря, показывай, что есть, — щербато улыбнулся он мне, тыкая кухонным тесаком в солнечное сплетение. — Деткам, я слышал, всякие хорошие вещицы раздавали. Ты же не лоханулся на ножик или зажигалку? Я тебя давно отслеживаю, ты хорошо прятался.

Я осторожно достал из левого кармана банку тушенки. Затем повторил операцию с правым карманом. Лицо урки вытянулось — он явно рассчитывал на что-то другое.

И тут я как-то сразу понял, что сейчас он меня зарежет. Не раздумывая ни секунды, я оттолкнулся от его груди руками с зажатыми в них банками и одновременно пнул мужика под колено.

Если бы нас поставили на ринг, в честном бою он сделал бы меня одной левой. Но в сумбурной уличной драке мне повезло — противник на секунду отвел нож, рефлекторно дернувшись к больной ноге, а я уже бил его консервой по голове.

Он упал — наверняка живой и почти точно без сознания, а я сунул тушенку в карманы, наклонился поднять тесак, а потом бросился прочь.

И надо сказать, что так быстро я не бегал никогда в жизни. Одна улица сменялась другой, в легких поселился олимпийский огонь, раздирающий нутро на части, а я все не мог остановиться.

Время от времени я слышал людей, один раз пробежал рядом с двумя мрачными амбалами — они, видимо, уже выпили и теперь хохотали надо мной и что-то орали вслед.

Я бежал, банки били меня по бедрам, нож скользил в потной ладони. Наконец я смог остановиться и тут же согнулся от зверской боли в легких.

* * *

Стало уже совсем темно. Вдали пылало три или четыре пожара, где-то орали, где-то пели. Я стоял в узком тупичке перед хлипкой невысокой калиткой.

Сунув руку за нее, я отодвинул засов, вошел, закрыл за собой дверцу. Передо мной был сад — яблони, груши, все с плодами, вроде бы еще незрелыми.

Пройдя в глубь сада, я увидел дом — небольшой, аккуратный, с двускатной шиферной крышей. К моему удивлению, дверь внутрь оказалась открытой. Я вошел, прикрыл глаза, чтобы они привыкли к темноте.

Особо лучше не стало, но, опрокинув пару стульев и больно стукнувшись бедром о стол, я нашарил свечу, а еще через некоторое время и спички.

Зажег фитилек, задернул шторы на окнах и осмотрелся. По всему дому на стенах чуть выше пояса висели странные кольца, за исключением этого — обычное холостяцкое жилье. Бардак, конечно, — видно, что хозяин собирался второпях.

То тут, то там под кроватью, комодом, трюмо валялись комки грязных носков. На столе — пачка книг. Учебник по химии за девятый класс, «Психология убийства» К.С. Нестерова, «Общая теория игр и модели поведения» Р.Д. Джоунза.

Весь дом представлял из себя одну комнату, в центре которой, разделяя ее на три части, стояли два шкафа и пузатое трюмо.

За шкафами была кухня с покрытой жиром газовой плиткой, а трюмо делило большую часть помещения на кабинет и спальню. В центре грязного стола виднелось светлое прямоугольное пятно — видимо, здесь стоял ноутбук или что-то подобное.

Проверил кухню и шкафы — нашлось немного еды. Еще обнаружил одежду — но штаны оказались мне малы, а рубашки велики. Я представил себе монстра, который здесь жил раньше, и передернул плечами.

Из съестного — десяток морковок, пара луковиц, бутылка уксуса, банка топленого сала и килограмма три сахара на дне большого мешка. Собрал в хозяйственную пластиковую сумку еду, одеяла, найденные в серванте свечи, кинул туда же пару газет из стопки, валяющейся у кровати, задул фитилек и вышел на улицу. Постоял, прислушиваясь, — тихо, только вдали орут что-то неразборчиво — и обошел дом, надеясь найти лестницу на чердак.

Удача мне улыбнулась — с другой стороны от входа на земле валялась кривая и ветхая на вид палка с набитыми на нее перекладинами. Взглянув вверх, я увидел круглую дверцу в треугольной стене.

Осторожно, стараясь не шуметь, я приставил опасное приспособление к дому и забрался наверх. Дверца легко открылась, чуть слышно скрипнув. Я влез внутрь, затем затащил за собой лестницу, закрыл люк и зажег свечу.

Прямо передо мной на полу сидела девочка в коротком платье. Она смотрела на меня со смесью страха и надежды, сжимая большого пупса без левой руки.

* * *

— Откуда ты? — буркнул я, чертыхнувшись про себя.

— Наши все уехали, а я забыла здесь куклу, полезла, лестница свалилась вниз. Я Оля, мне десять лет.

Хрен ей, а не десять лет. Свеча горела ровно, и я отчетливо видел натертое наручником запястье. Коротко остриженные рыжие локоны. Конечно, девочка выглядела моложе своих лет — строгач у нас положен с четырнадцати, независимо от пола, а этой больше двенадцати не дать. Тонкая кость, невысокая — взрослых она наверняка обманывает на раз. Но меня не проведешь — у нас половина девчонок в детдоме такие же, от недоедания.

— Не повезло, — прокомментировал я, не подав вида, что не верю ей. — Вокруг преступники, бежать тебе некуда — будем выживать вместе, ждать эвакуации.

— А вы мне ничего плохого не сделаете? — поинтересовалась девочка, и я готов был поклясться, что в ее глазах мелькнули бесенята, — она что, кокетничает?

На этот вопрос я не ответил. Осмотрелся — ничего так чердак. Пыльный диван, куча ящиков и коробок, два велосипеда без колес, вдоль стропил натянуты нитки с высохшими грибами.

— А как вас зовут?

Я подтащил к дивану два ящика, судя по весу — с книгами, поставил один на другой, рукавом смахнул с крышки пыль. Достал из сумки газеты, постелил, вынул нехитрую снедь, реквизированную внизу, укрепил по центру импровизированного стола свечу.

— Ну что вы все время молчите?

Я хмыкнул, затем достал нож, оторвал кусок газеты и почистил одну морковку. Оля то и дело что-то спрашивала, но я не обращал на нее внимания — такой вид беседы мне привычен с детства. Рядом все время кто-то болтает в режиме радио, пытаясь меня разговорить, а я молчу.

Не потому что хам или грубиян — просто не вижу смысла в беседе.

Немного подумал, затем почистил вторую морковку. Протянул ее девчонке, она тут же вгрызлась в нее, умолкнув. Я тем временем достал из карманов тушенку, но вскрывать не стал — еще пригодится.

Съел свою морковку, достал из сумки одеяло, затушил свечу и, вытянувшись на диване, закрыл глаза. Спать, если честно, не хотелось. Хотелось пить, и еще было желание покопаться в коробках в поисках интересного чтения — Сабатини или Гюго меня более чем устроили бы, но Оля наверняка не дала бы спокойно почитать.

Минут через двадцать я почувствовал, что девочка легла рядом. На чердаке было прохладно, стояла та самая пора, когда днем бывает жарко, а по утрам на деревьях появляется иней.

Я не спал. Прошло еще полчаса, прежде чем Оля залезла ко мне под одеяло. Естественно, после того, что было с Катей, я даже не подумал обнять ее или хотя бы прижаться и даже чуть-чуть отодвинулся.

* * *

Когда я проснулся, девочка сидела у люка, высунувшись туда наполовину. Без единого слова я подошел к ней и затащил внутрь.

— Дура? — интеллигентно, по меркам моих сокамерников, поинтересовался я. — А если увидят?

— А ты умный, да? — прошипела Оля. — Воду с собой взял? Там сейчас идет дождь, я банки выставила!

И вправду, снаружи шел дождь. Он мягко перестукивал по крыше, а на парапетике за дверцей медленно наполнялись три литровые банки и одно пластиковое ведерко. Я прикинул — в принципе, издалека их не увидеть, вокруг сад. А вблизи… Ну что ж, можно рискнуть.

— Извини. Ты молодец.

И она расцвела. Сразу, в мгновение — из разгневанной мегеры в прекрасную даму. Я понял, что она если и не красавица, то очень милая, но тут же выбросил эти дурацкие мысли из головы.

Пока она не смотрела на меня, я сходил в люк по-малому. Подумал было, а как это делает Оля? Впрочем, это — ее проблемы.

Свет проникал сквозь редкие щели в потолке, поэтому я не стал зажигать свечу. Читать при таком освещении невозможно, а делать больше нечего. Поэтому я лег на диван и попробовал снова заснуть.

Ольга что-то делала. Шебуршала, возилась — я приоткрыл глаза и понял, что девочка прибирается. Ну да, куда деваться — заключенная, не заключенная — женская порода. Прибраться, помыться, накраситься.

А то, что ее могут услышать, ничего не значит! Но я мужественно промолчал, скрывая раздражение. Через некоторое время удалось задремать, а когда я проснулся, то обнаружил, что Оля подогревает открытую банку тушенки над свечкой.

«Могла бы и холодной поесть, — с усиливающимся раздражением подумал я. — Ишь, цаца, барыня нашлась».

— Кушать подано, — сказала она мне на ухо через некоторое время. Ее волосы задели меня по щеке, было щекотно и как-то странно.

Она где-то среди этого бардака нашла две тарелки и пару ложек. Причем у меня тушенки оказалось куда больше, чем у нее, и почти целая луковица, а в ее тарелке только маленький кусочек.

Я бесцеремонно потрогал свою порцию — теплая. Затем ее — холодная. Из своей тарелки я переложил на ее, так, чтобы все было поровну. Она — также молча — вернула все как была.

— Ты мужчина, ты должен есть больше, — категорично заявила девочка и поджала губы.

Сил на ссору и объяснения у меня не было, поэтому я взялся за ложку. Хотел спросить, а почему нет вилок, но сдержался и даже рассердился на себя за такую мысль.

Умял я свою порцию в две минуты. А потом еще взглянул на тарелку Оли — может, что осталось? Она ела медленно, откусывая небольшие кусочки. Мне стало стыдно.

Из чашки с отломанной ручкой я попил дождевой воды, затем лег обратно на диван. Так прошел весь день — я лежал, девчонка шебуршала по хозяйству. Заносила дождевую воду, что-то мыла, что-то перетаскивала. И я бы встал ей помочь — но не отпускало странное ощущение, что от этого будет хуже. Непонятно как — но хуже.

Ближе к вечеру недалеко от нашего домика раздались выстрелы. Оля сжалась, я тихо сказал:

— Не бойся, у них и без нас достаточно развлечений.

Ужинали одной морковкой на двоих. Потом я лег спать, ночью.

Оля снова пришла ко мне под одеяло — я, как настоящий джентльмен, отодвинулся.

* * *

Ближе к утру проснулся от крика. Вскочил, спросонья ударившись о стропила головой. Осмотрелся — девчонки нигде не было. Из приоткрытого люка раздавались стоны. Я высунулся наружу — внизу лежала Оля.

Быстро вытащил лестницу, спустился.

— Где болит?

Она показала на лодыжку. Я пощупал. Так всегда делал наш врач в детдоме, при этом заявляя, что если пациент взвоет и потеряет сознание, то — перелом. А если просто закричит — то ничего страшного, вывих или растяжение.

Оля застонала, глядя на меня как на последнюю сволочь.

— Это вывих, — сказал я, отводя глаза. — Сейчас я посажу тебя ко мне на закорки, постарайся держаться покрепче.

Когда я лез вверх, молясь, чтобы перекладины не сломались, ее щека прижималась к моей, и я чувствовал слезы, скатывающиеся за воротник куртки моего камуфляжа.

На чердаке я положил ее на диван, втащил лестницу, закрыл люк. Затем зажег свечку и подошел к Оле.

— Зачем ты это сделала? — голосом Великого Инквизитора спросил я.

— Потому что ты кретин! — ответила она и разревелась. — Я, как дура, ждала, что ты меня обнимешь, а ты отвернулся!

— И из-за этого ты спрыгнула вниз? — потрясенно спросил я.

— Нет! — возмутилась Ольга. — Еще чего! Я просто поняла, что я тебе в тягость и вообще не нужна. И решила тихо уйти.

Это не укладывалось в моей голове. Надо же быть такой дурой? Такой идиоткой? Вот так, на голом месте взять — и спрыгнуть, а там же снаружи сплошь преступники, подонки и ни малейшего шанса выжить в одиночку!

Четырнадцатилетняя девочка — лакомый кусочек для любой твари, гуляющей снаружи. Внутри у меня бурлило, подмывало сказать что-нибудь едкое, но я сдержался.

Все утро я суетился вокруг Оли. Она то и дело что-нибудь спрашивала — подслащенной воды, укрыть больную ногу одеялом, снять одеяло. Это в какой-то мере наполнило смыслом мое пребывание здесь, стало не так тоскливо.

Днем мы читали — я выкопал среди груды учебников и глупых старых советских книг роман Теофиля Готье «Капитан Фракасс», а Ольга требовала то одну книжку, то другую, то вдруг решала почитать газету, и я снимал все с импровизированного столика, чтобы достать для нее нашу «скатерть».

Единственное, на что я не реагировал, так это на ее просьбу поговорить с ней или что-нибудь рассказать о себе.

* * *

— Слушай: «Модель не может считаться полной, поскольку в подобной ситуации у населения не будет ни газа, ни электричества, ни центрального водоснабжения, и при этом люди будут вынуждены продолжать жить в населенных пунктах», — зачитала Ольга.

Я не сразу понял, о чем она, а когда до меня дошло, то попробовал забрать у нее газету, но девочка отказалась отдавать.

Пришлось лечь рядом. В статье обсуждались последние учения общества «Гражданская Инициатива» — в это общество за последние годы вступили все, кто так или иначе был связан с государством или крупными компаниями.

Отыгрывалась ситуация, в которой гипотетический противник имеет в городе несколько десятков агентов-саботажников.

Мэр города Лесинки бодро рапортовал о том, что все шпионы пойманы, граждане бдительны и враг не имеет ни единого шанса, а милицейский эксперт придирался, утверждая, что агенты первым делом перерубят все коммуникации, а защитить их в полном объеме не получится никоим образом.

По его прогнозу получалось, что учения не соответствуют действительности. Нормально внедренных агентов в условиях военного времени вычислить почти невозможно хотя бы потому, что они к этим условиям подготовлены лучше бдительных граждан, а город в первые недели войны скорее всего окажется без обычных благ цивилизации.

— Прямо про нас, — заворочалась рядом Ольга. — Давай сюда.

Я вытянул руку, как она просила, и девочка примостилась у меня на плече. Я присмотрелся к фотографии эксперта и вдруг понял — это тот самый увечный мент в коляске, который пожелал нам всем сдохнуть.

Еще раз пробежал его часть статьи глазами — он предлагал создать настоящую модель, назвав ее «Мертвый город». Отключить один из близлежащих поселков от всех коммуникаций, среди его жителей создать ложную террористическую организацию, все руководство вывезти (то ли убито, то ли сбежало) и провести масштабные учения.

«Одной недели хватит для определения всех базовых моделей поведения. Мы получим неоценимый опыт, который позволит прикрыть тонкие места на случай, если столкнемся с подобным в реальности».

— Это он придумал, — тихо сказал я.

— Что придумал? Кто «он»? — сонно спросила Ольга.

— Безногий полковник. Каким-то образом он смог договориться с начальством, генералами или еще кем. И теперь они проводят на нас эксперимент, этот самый «Мертвый город».

— Какой ты умный, — скептически сказала девочка. — А по-моему, им просто на нас насрать.

Я сделал вид, что не заметил ни грубого слова, ни этого «нас», выдающего ее с головой.

— Нет. Я, наверное, ошибся — но только в масштабах. На нас ставят эксперимент, и в нем множество целей, эта статья в газете — только один из вариантов.

Меня зацепило. Так изредка бывало — когда я задумывался о вещах, которые нельзя с ходу подвести под логичное объяснение. Если рядом находился человек, который мог выслушать, я вываливал на него длинные логические цепочки, споря с самим собой и приводя все новые и новые доказательства.

— Нам разрешили взять по три предмета. Это какой-то тест. Разделили на тройки. Затем смотрели, кто куда бежит. Кто что делает. Я уверен, они отрабатывают разные ситуации, набирают материал для анализа. Естественно, мы — не мирные граждане, но я читал, что в кризисных ситуациях даже в самых благополучных странах люди быстро превращаются в дикое стадо. Типа налет цивилизованности очень тонок или что-то в этом роде.

— Откуда ты все это знаешь? — возмутилась Ольга. — Сколько тебе? Шестнадцать?

— Пятнадцать с половиной, — неожиданно для себя ответил я. — Учился.

— Я тоже училась!

— Книги — это все, что у меня было последние несколько лет, — объяснил я. — А вокруг только вакуум.

Я лгал. Была еще Катька, но она даже не знала о том, что была у меня.

— Дурак, — неожиданно обиделась Ольга.

Я не понял, к чему это было, но выяснять не стал. Некоторое время она ерзала — то ли больная нога мешала спать, то ли ждала, что я начну выяснять, почему я дурак.

Ночью Ольге стало совсем плохо. Нога распухла, и даже смотреть на нее было жутко.

— Не реви, — сорвался я, когда на душе стало совсем паршиво. — Я знаю способ, как вылечить твою ногу, но он тебе не понравится.

— Какой?

— Надо пописать на тряпку и обернуть ею ногу.

Ольга посмотрела на меня большими заплаканными глазами, затем они понемногу сузились.

— Издеваешься?

— Нет. Ну честное слово! Хочешь, я сам тоже ногу себе оберну!

— Оборачивай, — выдохнула она. — А меня — не трогай. Сдохну, и черт с ним. Сама дура и связалась с идиотом.

* * *

Через двадцать минут я спускался вниз — набрать огурцов-помидоров и накопать картошки.

Этой ночью пожаров не было, никто не орал и не стрелял. Я ж было испугался, что мы проворонили эвакуацию, когда услышал странный шорох.

Тихо, пригнувшись, я подобрался к забору. С другой его стороны по улице, не торопясь, шли трое мужиков в почти одинаковых черных кожаных куртках, у каждого на голове красовалась черная повязка.

Шли они не таясь, спокойно. У первого в руках было охотничье ружье, у остальных двух — одинаковые куски арматуры.

— Серый, вроде в кустах что-то есть, — заметил обладатель огнестрела и показал в противоположную от меня сторону.

— Что я, контуженный на голову? — возмутился его спутник. — Не пойду. Валета вчера грохнули точно так же.

— Серый, слушай сюда: Пилигрим отдал нам этот район, он верит, что мы способны навести здесь порядок. Ты хочешь забить на его доверие? Ладно, смотрите сами.

Человек с ружьем прошел к кустам и скрылся в них. Я был полностью уверен, что он сам придумал шум и эту проверку, чтобы показать, что не боится, и чтобы потом у остальных не было отмазок, когда придется по-настоящему лезть в пекло.

И точно — через минуту он вылез обратно.

— Все чисто, это была кошка.

И они пошли дальше, через мгновение скрывшись в ночной мгле.

Значит, город поделен, урки создали свою милицию — чего и следовало ожидать. Мирные жители наверняка не так быстро организовались бы, но система понятна. Несколько дней анархии, за это время выделяется костяк организаторов, они подгребают под себя какое-то количество тех, кто будет выступать пушечным мясом, и идут наводить порядок. Свой порядок, естественно.

Огурцы прятались в зарослях, помидоры оказались зелеными, картошка — мелкой. Зато можно было вырывать ее вместе с кустом, а не выкапывать. Нашел воду в большой закрытой бочке с краником, стоящей у соседнего дома.

Наверх я забрался перед самым рассветом. В три приема занес воду, огурцы, картошку, второе одеяло, найденные в доме внизу костыли. Аккуратно затащил лестницу.

Ольга спала. Вокруг больной ноги было намотано несколько слоев тряпок, закрытых сверху полиэтиленовым пакетом.

Я лег рядом, накрылся своим одеялом. И когда через несколько минут она придвинулась поближе, обнял ее. Ну, для контроля. Чтобы точно не спрыгнула.

* * *

На следующий день опухоль на ее ноге немного спала. Ольга много говорила, уже привыкнув к тому, что я не отвечаю. Впрочем, в нужных местах я кивал, иногда покачивал головой в недоумении.

Почти все, что она говорила, так или иначе касалось японских мультсериалов или отечественных ток-шоу, а я ни в первом, ни во втором совершенно не разбирался.

Выяснилось, что у нее есть талант рассказчика — пересказывая сюжет за сюжетом, восхищаясь персонажами и определенными сценами, Ольга описывала так живо, что я словно видел перед собой все это.

Насколько я понял, в тюрьме или колонии она провела немного времени, а до этого жила с матерью и братом. Может, был и отец, но его она не упоминала.

За что ее посадили, я не спрашивал, а она, естественно, не говорила. Маска десятилетней девочки, и без того кривая, сползала клочьями. Уж если Ольга спокойно говорит о том, как она в шестом классе поцапалась с подругой из-за пропавшей расчески, то ей всяко не десять.

Ночью я ее обнял сразу, как только лег. И словно окунулся в детство — если еще вчера я это сделал вроде как из необходимости, то теперь — словно по праву, и это до боли напомнило мне ощущение от мамы.

Маму я не помню, а вот какие-то обрывки, мысли, чувства остались. И когда я обнимал Ольгу, то словно проваливался в прошлое.

Вместе с этим приходили и совсем другие мысли, за которые я жутко на себя злился, но ничего поделать не мог. Я лежал, вдыхал ее запах и думал. Думал о том, что мне нельзя ни на что надеяться, ничего обещать, ничего просить.

Я жив только с виду, на самом деле вся моя жизнь пройдет в тюрьме, для мира я умер. Пятнадцать лет! Почти столько же, сколько мне сейчас. Если выйду — то в тридцать, а это уже практически старость.

И, проснувшись на следующее утро, я понял, что не хочу, чтобы этот эксперимент прекращался. Никогда. Пусть он будет вечным.

* * *

Следующие два дня прошли точно так же. Только теперь мы постоянно лежали на диване обнявшись. Оля рассказывала, сколько у нее будет детей, какой дом, какая кухня, какая спальня.

Она не говорила прямо, но подразумевалось, что это будут наши общие дети, наш дом, наша спальня.

Опухоль на ноге сошла полностью, но ходить кроме как по необходимости Оля отказывалась. Да, собственно, мне не было в тягость размешать ей сахар в воде или подать книгу.

На второй день в дом кто-то приходил — мы часа четыре сидели тихо, как мыши, а внизу невнятно переговаривались, что-то перетаскивали с места на место, вскрикивали и вели себя до омерзения беспокойно.

Когда они наконец ушли, Оля ни с того ни с сего разревелась. Я пытался ее утешать, но она била меня кулаками в грудь и говорила, что я сволочь и дурак.

Впрочем, била не сильно и не оттолкнула, когда я ее обнял.

* * *

А потом началась война. Стреляли редко — видимо, в городе осталось мало оружия, зато орали и поджигали много и со вкусом.

Я дважды ходил на разведку — просто не мог усидеть на месте. Оба раза ночью: после первого дня войны и после четвертого.

В первый раз не понял вообще ничего — суматоха, по улице, к которой я выбрался дворами, кто-то бегал и орал, собирались кучками, потом стреляли, и все это в полной темноте.

Во второй раз мне повезло больше — выходя к дороге, я чуть не наткнулся, перелезая через забор, на двух собеседников, но, к счастью, они были слишком заняты друг другом.

— Черт бы побрал этого Бастыка, — хриплым шепотом заявил один. — Чего ему не жилось при Пилигриме?

— Бабы, Репей. Во всем виноваты бабы, — пояснил второй простуженным баском. — Бастык захотел девку Пилигрима, организовал переворот, да вот только куда ему против старой гвардии?

Я тихо перелез обратно. Эти двое, видимо, были не из самых уважаемых урок и сейчас старались объяснить друг другу и самим себе, почему все вокруг бегают, стреляют и умирают, а они стоят здесь.

Бандитская разборка в условиях, когда властей нет. Нет силы, которая может их приструнить. Насколько я понял, проблема заключалась в том, что Бастык успел переманить на свою сторону многих друзей Пилигрима, но у того оставалось еще влияние, и авторитеты замерли в клинче.

* * *

На следующее утро я сказал:

— Меня зовут Кеша. Иннокентий.

Не знаю зачем. Просто решил, что она имеет право знать.

Весь день мы разговаривали. Ну, то есть говорила в основном Оля, но иногда и я вставлял пару слов, и это было уже чертовски похоже на диалог.

Речь шла в основном про школу — она любила географию, историю и английский. Мне нравились все предметы, в том числе и те, которых у нас не преподавали, но учебники по которым можно было найти в библиотеке.

— А хуже всего физкультура, — говорила Оля, состраивая брезгливую гримаску. — Физрук кретин, вокруг бегают эти коровы, а я же не виновата, что маленькая? У меня и мама маленькая, у нее рост метр пятьдесят два!

Вечером она сделала вид, что нашла в углу чердака старый хлеб. Сухой, погрызенный с одной стороны — но я-то видел именно такой в столовой перед тем, как нас выкинули в город.

Наверняка она взяла хлеб с собой. Хлеб — и что-то еще, наверное, зеркальце или пудру, девчонки вообще часто ведут себя, как полные дуры.

Мы мочили хлеб в воде и ели его с топленым салом. Вкус — просто неописуемый, после полусырой картошки-то!

Выглянув ночью с чердака на улицу, я увидел сквозь кроны яблонь и груш зарево на весь горизонт. Несмотря на протесты Оли спустился на разведку и обнаружил, что с одной стороны все ближе и ближе к нам поджигают дома.

— Загоняют кого-то, — пояснил я девочке, собирая вещи. — Наверное, выставили оцепление и жгут дома, чтобы никто не спрятался.

— Кеша, давай останемся, давай подождем, может, нас не тронут! — канючила Оля. — Я не могу, у меня же больная нога!

Если честно, то я и сам бы с удовольствием остался на чердаке. Но при мысли о том, что тогда, возможно, Оле придется под гогот урлы вылезать из горящего дома, я приходил в бешенство и клялся самому себе, что не допущу подобного.

— Вот, — тихо произнесла Оля, покрываясь краской. — У меня есть такое.

В руках она держала аккуратный туристический топорик и фонарик с крутящейся ручкой. Значит, не пудра и не зеркальце! Ну, бывает, конь о четырех ногах и то спотыкается — как любил говорить детдомовский сторож после особо бурного возлияния.

* * *

Уходили, как водится, огородами. Заборы на улицу всегда крепче, чем те, которые между участками, — где-то я просто проламывался, расчищая дорогу Оле, где-то подсаживал ее наверх.

Но вообще-то, несмотря на больную ногу и скептические рассказы про физкультуру, девчонка держалась молодцом.

Шли наискосок к линии пожаров — я решил, что надо прорываться. Раз нас гонят в сторону города, значит, там все перекрыто, и надо попробовать пройти обратно — сквозь огонь.

Наверняка поджигатели, разобравшись с очередным домом, не ждут, пока тот догорит, а двигаются дальше. Причем одни со своим участком разбираются быстрее, чем другие, линия распадается, и можно попробовать проскользнуть между ними.

Через двадцать минут мы встали неподалеку от горящего дома. За ним горел еще один, и еще, время от времени загонщики начинали орать оскорбления в адрес Бастыка и его приспешников, видимо, надеясь разъярить скрывающихся недобитков.

— Лезем на яблоню, — прошептал я Оле, убедившись, что деревья жечь даже не пытаются. — Вон на ту, раскидистую.

— Это вяз, — возмутилась девочка.

— Лезем на вяз, — покорно согласился я. Дерево и вправду не казалось похожим на яблоню, но, с другой стороны, кто же сажает в саду вязы?

Это было самое роскошное дерево в округе. Приблизившись, мы обнаружили, что на ствол набиты плашки, по которым довольно легко забрались наверх.

Там, скрытое ветвями и листьями, располагалось большое гнездо, видимо, созданное руками не одного поколения мальчишек. Здесь нашлись два матраса, небольшой столик, прибитый к стволу, две изогнутые ветви, которые можно было использовать как стулья.

— Офигеть, — потрясенно пробормотала Оля. — Да здесь жить можно!

Я промолчал, хотя меня так и подмывало спросить ее — если сейчас, в конце осени, ночью так холодно, то как она собирается жить здесь зимой?

Через четверть часа внизу, оживленно переговариваясь, прошли четверо мужиков. Оглянувшись, я заметил, что еще полтора десятка стоят цепью сзади, видимо, ожидая, что первые спугнут кого-нибудь.

После пристального разглядывания окрестностей я понял, что эта цепь с расстоянием между людьми в десять-пятнадцать метров непрерывна и тянется далеко направо и налево. Прорваться нам бы не удалось, вариант с деревом оказался куда лучше.

Первые четверо бодро окатили из канистры стены дома, на участке возле которого стоял наш вяз, и подожгли. Даже не глядя на результаты своей деятельности, они так же деловито подожгли баню и покосившуюся сараюшку, из которой с гневным мявом выскочил кот. Под смех и улюлюканье вандалов он метнулся в одну сторону, затем в другую, а потом с разгону прыгнул на наш вяз и в мгновение ока был уже над нашими головами. Оля в ужасе зажала свой рот рукой, сдерживая крик.

— Оставь животное, — крикнул один урка другому, решившему согнать кота палкой. — Дел других нет?

Кот, сжавшись на ветке, поглядывал то на нас, то на пылающие дома. Оля прижималась ко мне, а я — не понимая, когда это началось, — обнимал ее, мягко поглаживая по голове и спине.

— Ведь все будет хорошо, правда? — жалобно спросила девочка.

— Правда, — ответил я, хотя не испытывал подобной уверенности.

* * *

Нё знаю как, но я умудрился задремать. Проснулся оттого, что услышал внизу знакомый голос:

— Не кажется ли тебе, дружок, что на этом деревянном дереве кто-то есть? — вкрадчиво вещал Квадрат. — Эй, если ты собрался отсидеться, — не получилось! Спускайся, сделай малую милость, а то мой товарищ свистнет в свисточек, и тогда здесь соберутся такие люди, что спускаться уже и не захочется, а придется!

В зареве пожаров их было хорошо видно — двух моих сокамерников, Скриню и Квадрата. Первый ничего не говорил, во рту у него было что-то вроде соски — видать, и впрямь свисток.

Я потянулся к коту, надеясь скинуть его вниз, но он был слишком высоко.

— Спускайся, я говорю! — уже гораздо более грозно заорал пироманьяк. — Иначе вниз упадет твой труп!

— Нет, нет, — зашептала Оля, когда я попытался высвободиться из ее объятий. — Они убьют нас!

— Оставайся здесь, — тихо сказал я. — Мне эти гаврики знакомы, отбрехаюсь.

Путь вниз занял времени куда больше, чем дорога наверх. Иногда я чуть поскальзывался на неровных плашках и надолго замирал, ощупывая ногой ствол.

— Какие люди! — восхитился Квадрат, узнав меня. — Знаешь, Молчун, через пару минут после того, как мы свалили из тюремной тюряги, на нас наткнулись Фантом, Зверь и Лысый. Если бы ты был с нами, они бы только зубами скрипнули — клац, клац, — ты же знаешь, тебя боятся. А нас они сшибли с ног, раздели, побили и отправили дальше. Вроде как младенчиков новорожденных! И это — из-за тебя.

— Посадить его на перо, — хрипло произнес Скриня, вынув изо рта свисток. — Потом отмажемся, скажем, он сам напал, да?

— Не-е-ет! — радовался Квадрат. — Это быстро и глупо. Мы скажем, что он был с Бастыком, что угрожал нам, пытался подкупить. Пусть пройдет через тюрьму Пилигрима. Там редко кто за пару дней с ума не сходит.

— Да ладно, ребята, — в извиняющемся жесте развел я руки. — Было и прошло, за мной должок. А я долги всегда отдаю.

— Он разговаривает! Слышишь, Молчун словами разговаривает, по-человечески! — юродствовал Квадрат. — Как, простим ему ошибочку?

Сам он явно прощать не собирался — садист и урод, что с него взять? Зато Скриня задумался. Ну, шевели мозгами, аферист, — Молчун готов быть тебе должным, не шушера какая, а серьезный человек, уважаемый!

— У вас ведь наверняка не все гладко, и я лишним не буду. — Я чувствовал, что иду в правильном направлении. — Расскажите, что вообще происходит?

— Эй… — начал было Квадрат, но второй мой сокамерник его перебил:

— Да ладно, геометр, забодал, да? Молчун ошибся, Молчун готов заплатить, да?

— Готов, — подтвердил я.

* * *

Меня даже не связали — они были уверены, что деваться мне некуда.

— …Сам прикинь? — привыкнув к мысли, что отомстить не получилось, Квадрат незаметно даже для себя уже пытался ко мне подлизаться. — Спрашивает — можешь бомбу? Я — могу. Спрашивает — можешь пушку? Я — не могу!

Тут Квадрат сделал большую театральную паузу — как же, он в лицо Пилигриму сказал, что чего-то не может!

— Зато, говорю, могу ракеты взрывастые сделать. Вроде фейерверка, только страшнее.

— Квадрат у нас теперь авторитетный мужик, да, — подтвердил Скриня. — Хрень вроде напалма делает, бомбы, ракеты, да?

Из их рассказа я смог восстановить всю хронологию событий. Первые два дня в городе был беспредел — убийства, изнасилования, поджоги.

Стихийно собравшиеся ватаги пытались штурмовать здания, из которых утром и днем выпускали заключенных, — естественно, безуспешно — с дубьем против пулеметов.

На третий день власть в городе взяла группа авторитетов, из которых самым серьезным был Пилигрим. Сразу же в руководстве появились разногласия — Пилигрим считал, что нужно просто дожить до конца эксперимента, а потом спокойно вернуться на нары.

Большая часть авторитетов с ним была не согласна. Между собой они расходились в способах получения свободы — взятие заложников из забаррикадировавшихся ментов и из отказавшихся эвакуироваться местных жителей; автомобильный прорыв сквозь блокаду (а город заблокировали войска) с последующим рассредоточением; даже простой отказ от эвакуации по окончании эксперимента — не будут же менты всех урок скопом убивать!

Пилигрим расколол своих противников, предложив подождать с окончательным решением. Кто-то согласился, кто-то (и в том числе Бастык, второй по влиянию после Пилигрима авторитет) категорически отказался.

Началась война. Пилигрим смог наладить радиосвязь между районами и с помощью Квадрата и еще нескольких энтузиастов создал мини-цех по производству взрывчатки и ракет.

Бастык с товарищами проиграл войну, несмотря на то что большинство мелких стычек осталось за ним. Самого Бастыка взорвали ракетой, пущенной в окно, чуть меньше суток назад. В данный момент Пилигрим вычищал районы, стараясь найти ближайших сподвижников своего оппонента, которые могли мутить воду и дальше.

* * *

Я все больше беспокоился за Олю. Мне уже казалось, что нужно было взять ее с собой — я почти наверняка смог бы защитить ее от Скрини и Квадрата.

Правда, от старших урок я бы ее не укрыл. Значит, надо постараться отделаться от сокамерников и вернуться к Оле. А там дальше разберемся!

Но мои приятели явно рассчитывали, что теперь я останусь с ними. Одно то, что я был рядом, поднимало их статус среди других малолеток.

— Это Молчун, он с нами, да, — повторял Скриня как заклинание, когда рядом кто-нибудь появлялся — в основном взрослые из заградотряда.

Ближе к утру вся южная половина частного сектора сгорела. Поймали человек сорок из сподвижников Бастыка, еще полтора десятка убили, но больше всего было «поселенцев» — так называли тех, кто решил просто пожить, наслаждаясь относительной свободой.

Этих было человек четыреста, многие — стихийно сложившиеся пары. Все проходили через опознание и небольшой допрос, после чего либо отправлялись в тюрьму к Пилигриму, либо получали «паспорт» — полароидную фотографию с подписью одного из авторитетных людей на обороте.

— У меня есть несколько банок сгущенки, да, — заявил Скриня, зевая, когда с меня сделали снимок и выдали «паспорт». — Пойдем к бабам? Я знаю одну, ей пофиг, сколько тебе лет, было бы что-нибудь вкусное, да.

Квадрат хмыкнул. Его интересовал только огонь, ни мальчики, ни девочки не вызывали в нем ничего. Однако я решил, что если Скриня будет у бабы, то смогу избавиться от Квадрата.

Впрочем, ничего придумывать не понадобилось — Квадрат заявил, что хочет спать, Скриня один пошел «к бабам», а я, в подробностях выспросив, где они ночуют (только для отвода глаз), бросился к вязу, на котором оставил Олю.

* * *

То место я искал долго, пока не догадался залезть на первое попавшееся дерево. С него вяз было видно превосходно.

Ужасно воняло горелой дрянью. Ночью это чувствовалось по-другому, не так погано. Повсюду виднелись остовы домов, среди черных, дымящихся стен проступали черные печи.

— Оля! Оля! — орал я, пробираясь сквозь груды непонятно откуда взявшегося мусора.

На дереве ее не было, равно как я не нашел ее и в округе. Уже совсем отчаявшись, я решил было возвращаться к Квадрату, когда услышал неподалеку кошачий мяв.

Не знаю, что заставило меня броситься на звук, но спустя пару минут я увидел заплаканную Ольгу, сидящую на пепелище в чудом уцелевшем кресле. Она выглядела одновременно трагично и комично — с потеками слез на чумазом лице, в глубоком кожаном кресле, с вырывающимся котом на коленях, посреди сгоревшего дома.

— Что ты тут делаешь? — осторожно поинтересовался я.

— Тебя, ..., жду! — сварливо ответила девочка. — Это наш дом, мы здесь с тобой на чердаке жили. Я подумала, что вяз ты можешь и не найти, а сюда дорогу точно знаешь.

Я не стал ей говорить, что у меня даже мысли не было искать ее здесь.

— Я рад, что нашел тебя.

— А уж как я рада, — задохнулась Оля от возмущения. — Бросил меня, свалил гулять! А вокруг все горит, люди орут, знаешь, как страшно? «Со мной все будет в порядке!» — и ушел! А со мной? Кот еще этот дурацкий, сам слезть не может, орет дурным голосом! Пока я его с дерева снимала, всю меня исцарапал!

Оля продемонстрировала израненные руки, кот, почувствовав, что другого такого момента может и не случиться, извернулся и выпрыгнул из ее рук. Я слабо улыбнулся.

— Ты смеешься! Ты издеваешься надо мной! — заорала Оля.

Я подошел к ней, склонился над креслом и обнял девочку. Она еще что-то кричала в возмущении, но больше для порядка.

Потом мы сидели в кресле вдвоем и целовались. И уже было плевать, что пахнет гарью. Я обнимал тыкался в мягкие губы, пытаясь понять, правильно ли это делаю.

* * *

Я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем заревела сирена, а вдалеке над городом пролетел первый вертолет.

Могу только сказать, что немного — и большую часть этих драгоценных минут мы целовались, а меньшую Оля рассказывала мне, какой я дурак.

— Это эвакуация.

— Почему сейчас? — заорала, негодуя, Оля. — Пусть эта дурацкая эвакуация начнется завтра! Послезавтра! Никогда не начнется!

Впрочем, у меня были мысли, почему именно сейчас. Потому что Пилигрим утвердился у власти, наладил жизнь и, можно сказать, лишил эксперимент дальнейшего смысла.

— Давай не пойдем? — попросила Оля. — Может, не будет здесь никакого водохранилища?

Я знал, что если водохранилища не будет, весь город прочешут мелкой гребенкой — чтобы никто из преступников не остался на свободе. Шансов не было.

— Я не хочу, Кеша, Иннокентий, ну придумай что-нибудь, ты большой, ты сильный, я уверена, ты сможешь…

Сжав — может, чуть сильнее, чем следовало, — ее плечи, я посмотрел девочке в глаза и твердо сказал:

— Оля, обещаю, я сделаю все, чтобы мы были вместе.

— Нет, Кеша, давай не пойдем…

Я встряхнул ее и продолжил:

— Я редко даю обещания. И всегда выполняю. Мы будем вместе, я обещаю тебе.

Она смотрела на меня, не веря.

— Оля, я обещаю — мы будем вместе. Независимо ни от чего. Я найду способ выйти из тюрьмы и вытащить тебя. Это будет.

Выла сирена, над городом летало уже четыре вертолета. Ветром доносило обрывки слов — видимо, с вертолетов крутили запись:

«Сят… эвак… ружие… цать часов…»

— Я тебе верю, — наконец произнесла она.

Мы стояли на пепелище, обнявшись. Я знал, что через несколько минут возьму ее руку в свою и мы пойдем сдаваться.

Мы пойдем каждый в свою клетку. У нее наверняка есть свои «квадраты» и «скрини». Есть тюремный психолог, тюремный юрист, инспектор, отвечающий за то, чтобы девчонки не сильно отстали от школьной программы.

Она вернется в место, в котором теперь, после глотка свободы, даже существовать невозможно.

Но я найду способ выполнить свое обещание.

Я посмотрел в сторону — там сидел кот, намывая мордочку. Он пристально посмотрел на меня, затем словно кивнул и снова принялся мыться.

Я знаю. Весь этот кошмар прекратится.

— Мы будем вместе, — тихо прошептал я.

А потом мы взялись за руки и пошли туда, где над городом крутятся вертолеты, а звук сирены пробирает до костей.